Текст книги "Юморские рассказы"

– Так! Прошу прощения, мне нужно на мостик, на связь. – Я тоже встаю, «помпа» сидит. – Да вы сидите, ребята, сидите!

Пробормотав, что и мне куда-то там нужно, ухожу следом за капитаном. В коридоре спохватываюсь: забыл на столе очки, возвращаюсь и вижу, как легендарный потомок вытаскивает из ящика бутылку виски, из холодильника баночку пива и рассовывает по карманам. Беру свои очки, и – спина к спине – мы разминаемся с ним, «не заметив» друг друга.

Через полчаса капитан звонит в мою каюту и зовет снова в гости. Только постучать, предупреждает, надо условным стуком. Да, капитанскую каюту редко увидишь закрытой – только когда хозяин спит, да и то не всегда, а по большей части лишь в портах, славящихся воровством. Захожу, сидят они вдвоем с богатырем ревизором. Рассказываю о воровстве, невольным свидетелем которого стал. Капитан морщится и с улыбкой машет рукой вниз, под стол:

– Да знаю, пусть!..

На экране телевизора – экзотические звери, что-то вроде нашей передачи «В мире животных», только без звука. Из-за «следопыта», понимаю я. Зверей кажут вперемежку: то тропических, в джунглях, то моржей и белых мишек во льдах. А вот могучий овцебык в снежных горах. Он статью своей мне очень напоминает ревизора. Разговор самым естественным образом заходит о «братьях меньших», о Бреме. Капитан даже имя его упоминает – Альфред – и рассказывает, как в детстве еще увлекался книгой великого зоолога. Ревизор не слыхал ни о Бреме, ни о его «Жизни животных».

– Как! – Поражается капитан. – Неужели вам в школе биологию не преподавали?

– Преподавали, – «овцебык» выкатывает абсолютно безвинные глаза: Бабай может требовать от него знания морской карты, лоции, но не какого-то ж там Брема.

Прикрыв глаза, капитан на миг опускает голову: ему стыдно за «племя младое», за своего второго помощника, такого симпатягу, богатыря и умницу с виду. Мне даже жаль становится капитана.

– Дмитрий Анатольич, вы знаете, я вас как специалиста, уважаю, ценю. – Виктор Андреевич смотрит прямо в глаза ревизору, глаза прирученного, можно даже сказать, преданного овцебыка. – Но вот скажите мне, пожалуйста, честно: что и когда вы последний раз читали из художественной литературы?

Взгляд ревизора становится еще преданней.

– Ну, этого, – тянет он, – Доценко читал, «Тридцатого уничтожить».

И «Любовь Бешеного», да?

Да, – кивает богатырь.

Классика! – Лицо капитана непроницаемо – ни тени юмора.

– Классика «глянцевой литературы», – «перевожу» я для ревизора. – И что, нравится?

Он равнодушно пожимает могучими плечами:

– Да так… – И выдает кредо: – Я вообще от книги, как и от телика, жду только отдыха, отвлечения.

– А голова зачем? – Виктор Андреевич стучит копченым пальцем по смуглому лбу. – Мичманку носить?

– Голова, – очень серьезно возражает богатырь, – и без того вот так, – пальцем по горлу, – занята: где достать приличную «стенку», хороший холодильник, как получше отремонтировать и обставить квартиру…

– Хорошо, – столь же серьезно соглашается и кивает капитан. – Купили вы все, о чем мечталось! «Стенку» итальянскую, машину с гаражом, отделали родовое гнездо под орех, а дальше что?

– Вы хотите сказать, что надо книжки читать?

– Не надо, раз не хочется! – Капитан явно, но все же очень по-капитански обижается на своего второго помощника. – Да только вот голове вашей, душе вашей пища необходима ни чуточки не меньше, чем желудку.

– Дмитрий Сергеевич Лихачев об этом здорово сказал, – встреваю я. – Он сказал примерно так: мозг среднего человека рассчитан на три Оксфордских университета и, будучи не загружен, может атрофироваться, как всякий орган, не работающий, не тренируемый.

Богатырь молчит, потягивая представительское виски. Он не обязан отвечать всяким там штатским. Капитану – другое дело. Он закуривает представительский «Кент» и, пустив струю дыма в подволок, внимательно выслушивает новый вопрос капитана:

– Ну а вот посреди всех этих стеночно-квартирных, машинных, значит, гаражных и прочих забот, Дмитрий Анатольич, разве никогда, ни разу в вашей голове, в душе вашей не шевельнулась какая-нибудь такая-этакая тоска по чему-то непонятному, по другой жизни, короче, а?

Бывает, – быстро соглашается ревизор и смотрит почему-то на меня.

– Ну и что, – подбадривает его капитан, – пробовали понять, чего же хочется-то?

– Не знаю, – раскрывает толстогубый рот богатырь, превращаясь в ребенка.

– Вот! Во-о-т! – Радуется капитан и встает. С детьми и пассажирами он не знает, как себя вести. Сам мне говорил: потому, мол, и работаю не на лайнерах, а на контейнеровозе. Как представлю, говорит, что все семьсот конетейнеров моих вдруг ожили и каждому надо чего-то от капитана: тому, значит, в каюте жарко, другому наоборот – холодно, третьему еще чего-то… Не-е-т, увольте!

Он берет с полки над телевизором книгу и читает:

 
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут…
 

Закрыв томик Пушкина, продолжает по памяти, глядя на ревизора, опустившего глаза куда-то под стол, в собственные колени:

 
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
 

Трехмачтовый фрегат, скренившись на подветренный борт и вспенив воду форштевнем, лихо набирает скорость, в его гигантских парусах пьяняще шумит, работает ветер. Матросы, пятясь, сбегают по вантам. Капитан – Господи, да это же Чистяков! – командует богатырю рулевому: «Так держать!»…

Ревизор по-прежнему вальяжно курит «Кент» и, видно ж по нему, ничегошеньки не понимает: ну, что вот, что капитану от него надо? Мне даже жалко становится этого губастого и щекастого богатыря, у которого дома нет ни холодильника (хорошего), ни «стенки». И капитана своего он, бедняга, не в силах понять.

Я ошибался! Как здорово бывает порой даже ошибаться…

Мы пришли в Мельбурн в начале февраля. Самый разгар лета в Южном полушарии, австралийский август. Все цветет, благоухает, на набережной рыжеволосые пальмы качают под бризом великанскими зелеными гребнями листьев, угольно-черные скворцы (их называют здесь «индийские шахтеры») соревнуются с ласточками в виражах, белые попугаи с желтыми гребешками устраивают настоящий базар в кронах эвкалиптов.

На встречу с Молли Индж я опоздал, увы, на три месяца – она умерла первого ноября прошлого года. На ее памятнике должно быть написано:

14.02.1901 – 1.11.1989

Однако будет ли у нее вообще памятник, неведомо: она даже тело свое завещала для опытов медицинскому факультету Мельбурнского университета. Ее друзья по партии пришли на судно в гости и рассказали нам о ее последних днях. Она была членом Общества дружбы «Австралия – СССР» с 1935 года, но побывать в России ей довелось всего один раз, где-то в 70-х, и с тех пор она о Москве – взахлеб. Но нет, нет, тетушка Молли не была фанатичкой, хотя ей очень хотелось верить, что настоящий социализм на Земле возможен. А еще она верила, что после смерти вернется в этот мир незримой и сверху увидит, как мы живем. Уходя, она внушала это друзьям по Обществу, чтобы они продолжали ее дело, которому она всю свою долгую жизнь была предана душой и телом. Да, и даже вот тело свое завещала для дела…

Мир душе Вашей светлой, милая, добрая Молли Индж!

Мне на всю жизнь запомнились слова, оставленные ее рукой на одной из подаренных морякам книг:

Человек не может быть счастливым, когда душа его ютится в нем в согбенном состоянии. Душа должна распрямиться! И книги в том ему – первые помощники…

Говорят, «помпа» гордился: вот, мол, и его помянула тетушка Молли, он же первый помощник.

Зайдя еще в два австралийских порта, Сидней и Брисбен, мы прощаемся с Пятым континентом и прокладываем курс домой, на норд. Впереди без малого пять тысяч миль. Надо запастись хорошим чтивом. Спрашиваю у четвертого штурмана, библиотекаря по совместительству, ключ от библиотеки, он говорит: «Там открыто». Наверно, капитан опередил меня, думаю я и готовлюсь мысленно к разговору с ним, точнее к продолжению разговора о тетушке Молли, который мы затеяли еще на мосту… О, Господи, у стеллажей – я не верю глазам своим – громоздится одинокая фигура богатыря. Растерянно здороваюсь с ним, хотя виделись совсем недавно, и вижу в руках у него раскрытый том Достоевского. Явно стесняясь меня, ревизор закрывает книгу и, держа ее двумя пальцами (нарочито, значит, небрежно), отдает мне ключ и выходит из библиотеки…

Бело-голубой подволок книгохранилища взмывает и превращается в высокое, хоть и облачное, тропическое небо. Там, над нашими мачтами, над реями и парусами, реет молодое и красивое женское лицо. Почему-то я вижу только лицо, фигура прячется в облаках. Но я узнал ее – конечно, это она, с той фотографии, что показывал мне капитан. Да, это Молли Индж! И как же она хорошо улыбается, глядя сверху на нашего толстогубого богатыря ревизора…

Жарко, большой, прямоугольный иллюминатор капитанской каюты распахнут, и оттуда доносится шипенье океанской пены под бортом. Мне кажется, даже крен у нас парусный. Мы с капитаном обсуждаем как раз роман Джека Лондона «Морской волк». Виктор Андреевич сейчас ну никак не похож на Вульфа Ларсена. А жаль!..

2002

Там люди ходят вверх ногами,
а солнце – против часовой…

Когда просвещение блеснёт перед полуварварами, то прежде всего хватаются они за роскошь, как дети.

Б. Окуджава, «Путешествие дилетантов»

Ах, Австралия! Ох, Австралия! Ух, Австралия! Зеленый-презеленый континент…

Только и слышишь в разговорах матросов – сплошные восторги: какие там бары! какие магазины! а морской клуб какой – сауна, бильярд!.. Там ты можешь купить совсем недорогие двух-трехлитровые «кирпичики» такого вкусного вина!.. Там, правда, шибко дорогие проститутки, а оперный театр зато какой!.. И вообще – живут же люди!..

После третьего курса Витальке повезло с плавпрактикой – он попал на борт контейнеровоза «Максим Михайлов», в такой интересный рейс. Узнав, что судно идет в Австралию, он даже книжку купил про эту страну, не пожалев два рубля. Хвостатое, ушастое кенгуру смотрело на него с обложки очень интригующе. Но читать было некогда, нужно было изучать судно, его трюма, грузовые устройства, навигационные приборы, штурманские карты и прочее. Вахта второго помощника, «ревизора» по-флотски, приходится как раз на ночь и на послеобеденные часы, то есть ты – вечный мечтатель, и мечта твоя – отоспаться. Не зря ее называют собачьей вахтой. Ночную отстоял, в четыре утра завтракаешь, до пяти – трёп с соратниками по вахте, механиком и мотористом, разгуляешься так и заснуть не можешь, пока в иллюминаторе не забрезжит, а после дневной идешь на чай, потом отдохнуть бы, поспать маленько, а тут тебе – политзанятия. Занудство из занудств. Помполита убить хочется! Черноморцы, по слухам, больше года назад, в 89-ом, избавились от них, а тут вот сиди, в веки спички вставляй и слушай всякую бодягу про политику партии и правительства Горбачева и Саддама Хусейна, который в Персидском заливе с евреями воюет.

А рейс-то вообще суперклёвый! Первый заход – Япония, Йокогама. Это чудо-город, великан и красавец. Над огромным портом – в небе! – петляет бетонный хайвэй, по которому летают навстречу друг другу, только в разных горизонтах, разноцветные «тойоты», «мазды», «мицубиси», «ниссаны». Центральная торговая улица Исидзаки-Чё – сплошная карнавальная цепь магазинов и крошечных, почти игрушечных лавчонок. Да только вот цены совсем не игрушечные, одни нули считать закувыркаешься: часы – до 50000 йен, шузы1313
  Shoes – башмаки, туфли.


[Закрыть] – от тысячи до 20 тысяч. Но у них простой рабочий, говорят, зарабатывает 200—300 тысяч в месяц. Матросы покупают четкие сигареты, жвачку в люминесцентной упаковке, красивые разовые зажигалки, пенистую кока-колу. А у тебя, нищего бурсака, даже на эту мелочь денег нет! Хоть бы прокатиться просто по городу, посмотреть, как люди живут. Вон такси, на дверце написано: 450, это посадочная цена. Были б они, эти 450 йен, можно было б купить целых две пачки вкусных сигарет «Хай-лайт», а к ним еще и зажигалку…

На следующий день пришли в порт Нагоя, тоже огроменный город, ревизор сказал: четвертый по населению в Японии, два с половиной миллиона пиплов. Матросы рванули по скрапам, и к вечеру на борту стояло уже семь машин: три «короллы» 83—85-го годов, две староватых, потертых, зато дешевых, по 300—400 баксов, «короны» и два шикарных, дорогих «крауна», типа фургон-вагон, они ж на раме, в самый раз для убитых русских дорог. Многие околёсились, накупили бэушных колес по сто йен – халява! Новое колесо 7000 стоит… Бляха медная, даже об одном колесе ты можешь только мечтать…

Первый раз после дневной вахты случилось свободное время: помполит, «помпа» чем-то там занят, шифровку, что ли, получили, закрылся в каюте, темнит-расшифровывает. Что-нибудь, наверно, новенькое про Хусейна или японского императора. Завтра на политзанятиях расскажет…

Виталька достал из рундука самоучитель английского, прикольно устроился на койке и давай спикать про себя и вслух, благо никого в каюте, напарник на вахте как раз, со старпомом стоит, его вахта называется «королевской» или «беспартийной»: все собрания и политзанятия – вот где кайф! – проходят без них. Помпа за это всегда косится на старпома и его матроса. Или это просто так кажется? Нет, ничего не кажется, помпа – чмо, шакал, или как это по-английски будет: badman – плохой, rotten – гнилой, тухлый… О-о-х!.. Внезапно что-то словно оборвалось и похолодело внутрях, мыслишка мышкой проскочила: а что если шифровка пришла не про Хусейна, а про него?! Да, про него, про то, что он в анкете на загранплавание скрыл давнюю батину отсидку, еще в 60-х годах. Батя загремел по 70-й статье, за что-то там «антисоветское». Да за самую обыкновенную болтовню, как говорила мать. Нет уж, лучше по-аглицки спикать…

– Но мы ж для них, – рычал батя и – глазами в потолок, – для них мы все, все – верблюды, всех – на парашшу!

Там, в зоне, он оставил все зубы и вот теперь шепелявил так зловеще, сверкая нержавеющим оскалом, особенно «под газом» или озлясь:

– На парашше, шшановный, сидеть будешшь!

Да, вот так напишешь в анкете правду и доказывай потом всю жизнь, что ты не двугорбый. Окончишь судоводительский факультет, а плавать будешь только в каботаже. Целых пять лет уже трендёж идет про эту перестройку, свободу слова, а толку от того?..

Свинцовые эти мысли сморили Виталия, самоучитель как бы сам скользнул под подушку, и поплыли туманы над рекой, да, над рекой Омолон, которая – правый приток Колымы. Оздоровительный-пионерский-военный-гулаговский, с пеленок до самой смерти советский, социалистический, родной лагерь поплы-ы-л, поплы-ы-л под пенье горна: бескрайний двор зоны, бараки, Парашша, поверху повязанная красным пионерским галстуком, высокие серые стены застят небо и затмевают низкое приполярное солнце, озаряющее вышки и сверкающее в карабинах и крылышках дубаков, металлических, живо трепещущих, как у колибри, крылышках. Ну да, они же – ангелы-хранители, как же им без крылышек! Они порхают, но не отделяясь от вышки, от поста своего, наверно, просто греются так. И смотрят, смотрят, наблюдают, стерегут, охраняют. Вон как пристально смотрят на отца, плывущего от барака через двор к стене. Он вроде по земле, по снегу ступает, видно, как перебирает ногами, но если приглядишься, то поймешь – понтуется, плывет, не касаясь земли. По двору серыми тенями бродят зэки в ватниках, все двугорбые. Ага, вот еще почему дубаки обратили внимание именно на батю: он – одногорбый! И не туда плывет, куда все. А куда все? А никуда, просто у них это, броуновское движение. Ага, под звуки горна. Отец подплывает к колючке, разворачивается, будто одумался и решил вернуться, но неожиданно горбом касается проволоки, она искрит и распадается в этом месте. Горб, оказывается, не просто горб, а – замаскированный резак, автоген. Молодец отец! Дубаки отвесили челюсти, хлебалом щелкают, а отец в это время легко проплывает сквозь стену, такую же серую и такую же ватную, значит, как и его ватник. Проплывает и оказывается на свободе. Ура!.. Но дубаки спохватились, вот уже один вспорхнул с вышки и тоже – туда, за стену. Батя, беги!!! Нет, нет, не успевает батя, не ус-пе-ва-ет… Дубак, как коршун, падает сверху, с размаху бьет его прикладом в лицо, и зубы батины вылетают на снег красным жемчугом. Поет горн, бьют барабаны, щелкают браслеты, руки отца закованы, дубак тащит его через ворота, через скрипы, во двор, а навстречу им, пританцовывая, уже спешит Парашша в пионерском галстуке. Издевается – салютует бате и орет: «Будь готов!» И отец, батя его, таким непривычным, таким смирным тоном, опустив глаза в землю, ворчит: «Всегда готов, шшановная Парашша!» И сплевывает на снег черные сгустки крови…

После Колымы батя прожил десять лет, но как он их прожил – ежедневно глуша память водкой. И мать за собой утащил в могилу. Ох, родители… А мама, мать – это вообще особая боль, не отпускающая ни наяву, ни во сне…

Чуть ужин не проспал. Хорошо, напарник разбудил. А за ужином боцман окликнул:

– Студент! На вахту в ночь не выходи. Утром выйдешь ко мне на работу. Понял?

Виталька округлил глаза, но кивнул грозному «дракону»: понял. Хотя как раз совсем не понял – зачем его, почти уже четверокурсника, переводят, как салагу, в рабочую команду, когда ему надо на мостике штурманскую практику проходить. Он ведь уже свое отстучал кирочкой по палубе, оббивая старую краску, на первой плавпрактике, после первого курса. Но кому тут чего докажешь? Ты ж тут без прав, ты «студент». Да, тут тоже всё почти как там, где был батя: хочешь по зубам – лезь на стену, доказывай, что ты не двугорбый. А вообще-то он – и мать это всегда повторяла – в батю. Значит, одногорбый, ясно?! О-дно-горбый, всё!..

Южно-Китайское море благоухало водорослями и жизнерадостно искрило мелкой штилевой рябью под солнцем субтропиков. Но Витальке казалось, оно смеется над ним, таким унылым с утра, влатанным в чужую грязную робу не его размера, роба коробится на спине и топорщится на груди, а брюки вообще закатать пришлось чуть не на полметра. Как не смеяться! Ксюха б сейчас закатилась тут под верстак, она ж угорать умеет как никто. Дракон однако – ни тени улыбки на кирпичном фейсе – молча выдал инструмент, перчатки х/б, защитные очки и показал участок, чуть не гектар стальной палубы, которую надо зачищать под покраску. Как тот старшина из анекдота: от забора до обеда!..

Через час солнышко так раскочегарило, что палуба даже сквозь подметки начала пятки поджаривать. И морду печет – от солнца и жалящих осколков сухой краски. Да-а, видела б его сейчас Ксюха! Он снова живо представил свою красавицу-герлу, стоящую тут, на палубе, над ним. Нет, лучше бы не тут, а в каюте. Эх, в душ бы сейчас, да не одному, а с Ксюхой. Правда, она ни фига почти не умеет из того, что они по видаку смотрели у ее подруги дома… Ну и печет, бляха медная! Нет, надо что-то делать… И Виталька придумал, как спасаться: сходил в буфет и, взяв у прыщавой Светки-дневальной ведро, стал поливать палубу забортной водой. Работа, само собой, в такую жарынь медленней пошла. Особенно после обеда разморило. От кирочки в ушах – сплошной звон и гром: палуба резонирует, как тамтам, а тут еще боцман нарисовался и давай драконить:

– Чего удумал, студент, мать твою?! Сухая краска ж сама отскакивает, а мокрая липнет, как банный лист к ж… Кончай Муму е… ть! Работай как все люди! Понял?!

Ага, как все. Как все двугорбые, значит. Но он-то не двугорбый, так что, Дракон, ты сам кончай свою Муму факать…

В Гонконг пришли. Вселенская ярмарка! Семь лет еще резвиться ей на воле, пока в КНР не вернут. Помполит, как обычно, расписал по тройкам всех идущих в увольнение на берег. Знаменитые «русские тройки» полвека, если не больше, смешат весь мир: за бугром кто ходит пешком по автотрассам – только бродяги-одиночки да русские моряки. А знаете, почему они ходят не по двое, допустим, а именно тройками? А чтобы, значит, если с одним что случится, то двое других могли его взять под руки и привести на судно. «А что может случиться?» – задает вопрос юный губошлеп на инструктаже «куму» из КГБ или помполиту. «Ну, мало ли чего, – ухмыляется „кум“, – солнечный удар, например…»

С солнечным ударом, конечно, все ясно. Но зачем тогда помпа включил его, «студента», в такую слабую тройку – с дневальной и мотористом? Виталий еще на первом курсе знал, что в каждой тройке, как правило, есть один стукач. Светка – простодыра, лопух, чипушило, какой из нее стукач? Значит, тогда – моторист, «мотыль», «маслопуп». Но что он сможет, дохляк этот, сделать с ним, со спортивным парнем, выжимающим двухпудовку целых десять раз? Смех! А вот шарахаться с ними по банно-жаркому, банно-душному Гонконгу – наказанье. Из «шопа» в «шоп», от базара к базару, где они перетряхивают штаны и куртки, шубы и белье и торгуются, торгуются, базарят, как бабы, ну да – они ж и есть бабы на базаре. И еще эта дурочка то и дело норовит прижаться к Витальке. В экипаже всего три тетки, мужики никого из них не обходят вниманием, то есть даже она, прыщавая Софи Лорен, может выбирать из целого взвода приставал. Нет, вот подавай ей именно его, самого молодого, значит, «студента». Господи, да он лучше Муму будет…

Вот и напросился. Погода – штиль, весь переход от Гонконга до Манилы, два дня то есть, занимался этой самой «Муму» на раскаленной палубе. Зато отсыпался теперь, и вечерами появилось время почитать книгу с кенгуру на обложке. Вот что он в ней вычитал:

Австралия – страна чудес. Одно время считали, что это самый древний, возможно, первый континент на планете. Самый низкий континент: всего 6% его площади возвышается более чем на 600 метров над уровнем моря. Самый сухой, так как половину континента составляют пустыни. Самый малонаселенный, так как ¾ площади огромного материка практически не заселены. Самый маленький из населенных материков. И наконец, это единственный материк, полностью занятый одним государством.

На Филиппинах, во-первых, от пуза наелся бананов, а во-вторых, вернулся к ревизору на вахту. Пусть ее называют «собачьей», зато здесь, на мостике, на тебя не гавкает Дракон и можно поднатаскаться в английском, спикая с ревизором. Он уже сделал прокладку курса на австралийский порт Брисбен, на самый длинный, десятисуточный переход. А между вахтами, когда нет политзанятий (что-то с помпой стряслось, гонконгские покупки, наверно, сортирует), снова можно взахлеб читать о «стране чудес». И вот что прочел он, отстояв собачью вахту, о собачьей жизни в Австралии:

Любовь к комнатным животным приносит огромные прибыли предприятиям, изготовляющим питание из куриного, кроличьего, кенгуриного мяса, из печени, различные сушеные продукты, а также крошечные кусочки-лакомства в упаковке (пропитанные разнообразными приятными ароматами), которые животные очень любят. По мнению ветеринара, половина животных страдает избыточным весом. «Правда, – говорит врач, – часто я не решаюсь сказать об этом хозяевам, потому что поводок каждой перекормленной собаки, входящей в мой кабинет, держит раздутый от пива мужчина». Для собак производятся прекрасные игрушки, например, пластиковые кости. В магазинах полно шампуней для собак, одеколона, различного брильянтина на очищенном масле какао. Для них работают маникюрные, роскошно оборудованные кабинеты. Для четвероногих продаются пальто и одеяла с электрическим подогревом. Некоторые пансионаты для временного пребывания животных отличаются особо комфортабельными условиями. Пребывание в пансионате обходится от 19 до 30 долларов в неделю. Собака там находится в помещении с кондиционированным воздухом, из репродукторов слышится спокойная музыка, в распоряжении клиента имеется бассейн, кое-какие дела он может сделать под индивидуальным кустом, а кухня – кухня на самом высоком уровне… Собаки спят на специальных бумажных матрацах, покрытых одеялами. Некоторые имеют привычку после обеда есть сладости, или, скажем, такой каприз: клубника после ужина… И наконец, насладившись беззаботной, роскошной жизнью, собака находит вечное пристанище на первоклассном кладбище…

На вахте, когда уже выверен по карте и по компасу курс, досконально осмотрен в бинокль и в радар горизонт, когда в кофейнике заварен крепкий чай «по-флотски», Виталий заводит разговор об Австралии. Да, подверждает ревизор, это действительно страна чудес, десять лет уже он ходит по этой линии, по FAL’у1414
  FAL – FESCO-Australia-line (FESCO – Far-EasternShippingCompany, ДВМП, Дальневосточное морское пароходство), линия ДВМП – Австралия.


[Закрыть], но не устает удивляться: здесь даже дикие животные все с сумками, словно собрались на shopping, за покупками. И у них нет врагов в здешней природе, нет хищников! Динго, правда, есть, но эту псину, говорят, завезли европейцы. И еще одну беду – кроликов завезли, давить-то их на Пятом континенте некому, вот они и расплодились «как кролики». Но теперь австралы поумнели, и портовые власти так шерстят суда, что не только собак – микробов импортных не провезешь! И нелегалов отлавливают, китайцев, в основном. Иммиграция в страну ограничена, а китайцы – как кролики – валом валят, прячутся, выжидают. Конституция ж в Австралии тоже «сумчатая»: два года прожил, просидел, как кенгуренок в сумке, всё – получаешь гражданство…

За ужином дневальная опять принесла Витальке чуть не двойную порцию рагу – самые большие и сочные куски мяса, аппетитно плавающие в коричневом соусе. Матросы, он же видит, косятся, а один подкалывает ее:

– Светик, ты что-то неровно дышишь!

– Чё тебе?

– Да мне-то как раз ничё хорошего, а вот студенту ты – да, прям как спонсору… – И кивок на Виталькину тарелку. «Спонсорами» недавно стали именовать любовников, хахалей.

Невинный, как Вячеслав, который артист, он все равно краснеет и мысленно материт «эту прыщавую дурочку», которая старше него на целых два года. Да он скорей с кенгуру переспит! А она спокойно отстреливается:

– Талик же молоденький, мальчик, ему расти надо. А тебя завидки берут?

– Та-а-лик, – передразнивает матрос. – Мальчик, говоришь? А ты проверяла?

– У тебя одно на уме! – Светка крутит у виска пальцем и скрывается в буфете.

Знала бы она про Ксюху, так не обзывалась бы «мальчиком»…

После ужина в столовой обычно смотрят телевизор, если он «берет» ближайший берег, или закручивают по видаку фильм. Только что сменившийся матрос старпомовской вахты сказал, что вошли в Арафурское море, так что по правому борту – уже Австралия. Хоть берега и не видно, а передачи из порта Дарвин уже смотрятся отлично. Вот какой-то фильм – ковбои скачут галопом, красная пыль из-под копыт вздымается до самого неба, похоже, что-то из истории освоения Австралии. Вдруг – трах-бах – вместо ковбоев голая симпотная гёрла на чернолаковом капоте «форда» пьет «пепси-колу». В Союзе такого «кина» еще нету. Но уже скоро, скоро будет точно так же: вникнешь в сюжет, кинострасти-мордасти ухватят тебя за самое горло, а тут тебе – бабах: купи лапшу, прокладку, майонез, дубленку, купи, купи, за «нал-безнал», в кредит!..

– О, реклама! – Радуется кто-то из матросов.

– Студент, переводи! – Просит другой.

А на экране уже – тысячные отары овец, безграничные зеленые пастбища, и рыжебородый фермер обращается к телезрителям (Виталий переводит):

– Вы думаете, мое поле действительно не имеет границ? Нет, это не так. Овцы давно бы разбежались, а кенгуру помяли, уничтожили траву, не дикую траву, а специальную, посеянную мной, я вложил в это очень много денег и труда. Для ограды моих владений нужно много, около сорока километров колючей проволоки, притом в четыре ряда, а лучше в пять.

Тележурналист спрашивает фермера, как же он решает эту проблему. Фермер:

– Да вот сейчас начали появляться у нас, в штате New South Wales, Новый Южный Уэльс, бизнесмены из России, они предлагают много колючей проволоки, говорят: у них в Сибири большие запасы. Я им сказал: привезите образцы вашей проволоки, а они уехали в свою Сибирь – и всё, больше я их не видел.

Тележурналист смеется:

– Им уже дали имя в наших деловых кругах: missing businessman – пропавший бизнесмен. В России – очень, очень большие проблемы, инфляция. Вот они тут заключают контракты, ставят такие шикарные, с гербами, штампы своих компаний, потом садятся в самолет и – гуд бай, прощай навсегда!

Фермер усмехается в бороду.

Австралам весело, а наши матросы никто даже не улыбнулся. Заходит разговор о торговле двух государств, России и Австралии, о японских и гонконгских – не наших, не российских! – контейнерах на борту. То есть мы своего ни хрена не возим в Австралию, а оттуда к себе навалом – шерсть, баранину. А могли бы, о-о, много чего могли бы – лес, руду, рыбу. А еще лучше б – пилолес, мебель вроде итальянской, всякие изделия из дерева и металла, рыбные консервы. Ну да, как это делают передовые страны. Но только ох, братцы, нам еще до этого – как до Луны!..

На экране опять скачут ковбои, но матросы забыли про «ящик», базарят наперебой, спорят. Виталий молчит. Он думает о том, что батя не таким, не пропавшим мог бы стать бизнесменом, если б ему после освобождения дали забрать с собой колючку, охранявшую его целых семь лет…

Перед ночной вахтой надо поспать. Глаза уже привычно слипаются. Он прилег, не раздеваясь, но нет, не спится. Взял из-под подушки книгу с кенгуру и включил надкоечный свет. Средний годовой доход австралийской семьи – 20 тысяч долларов, вот что он прочитал и стал, конечно, тут же переводить в рубли по курсу, делить сумму на три, на четыре, на русскую семью. А годовой доход аборигенов – 10 тысяч. Да, вдвое меньше, но семье «рашен аборигенов» вот так бы хватило! А только «рашен аборигенам» – хрен в сумку, хоть они и не сумчатые, натуральный хрен им, а не 10 тысяч.

Динамик на переборке что-то тихонько бормочет. Это Москва, «Маяк», да неплохо слышно, если учесть, что переборки вибрируют от работы дизеля мощностью 17400 лошадей, примчавших пароход в Южное полушарие. Виталька отложил книжку, прислушался. Юрий Черниченко, публицист, буквально надрывается: «Озимые недосеяны, скот кормить нечем!.. Ельцин предлагал отдать землю крестьянам… Президентская удавка в ответ сжимается на его шее… Что думают люди, ответственные за всё это, непонятно! Они повышают давление в котле народного гнева, не представляя, что если рванет, то… мокрого места даже не останется!»

Смелый мужик, спору нет. Но неправ он, мокрое место останется… от народа, который с голодухи попрет с вилами наперевес, а его – танками или просто автоматами. А пока что «рашен абориген» молчит в тряпочку, скупает соль и спички и ждет пришествия доброго царя-батюшки. В магазинах можно катать по полкам бильярдные шары, а Миша Горбачев раскатывает по стране и говорит, говорит, говорит. Болтает о демократии, а сам «демос», страна загибаются от голода и холода. Ну и как жить в такой стране? С такими «царями»…