Текст книги "Юморские рассказы"

Эх, было б солярки побольше, хрен с ним, с дизелем, он бы форсунку слепил да в печку воткнул – и всех делов-то. Сиди себе ручки потирай, читай Семенова по-новой или коттеджик черти.

Впрочем, Генка понимал, что травит. Доплавался: сам себе уже травит, врет и не сморгнет. Что такое «слепить» форсунку – это ж трудиться надо. И где – в долбаном курятнике, промерзлом, как Оймякон, или как там этот полюс советского холода называется. Там верстак, тиски. Бр-р, к ним только притронься – так кожу и оставишь. Нетушки, никакой форсунки он лепить не станет. Была б солярка, запустил бы снова дизель и «козлика» врубил.

Отхватив «дружбой» от комля колоду, Генка распустил ее колуном, занес полешки в сени и успокоился. Полушубки с вешалки тоже спокойно, но с явной ведь издевкой, шелупонь боярская, глазели на него, как на своего батрака.

Что, господа хорошие, согрелись от моей форсунки? Не слышу, ась? Ну-ну, вот и ладушки, тогда мы сейчас к мордобитию приступим. Чё, не хотца, говорите? Ах, бо-о-льно вам. Ну, это ваше лич-ч-ное горе! А мы приступим. Я-а! Я-а-а!..

Генка который день уже отрабатывал на них приемы ножного мордобития.

Я-а! Ты-ы! О-он! Она-а!

Прямо София Ротару, а не каратэ.

Все, господа бояре, сеанс профилактического мордобития окончен. Можете себе дальше висеть. А я лягу и полежу. Право на труд пока использовать не буду. Пока в хате тепло (термометр над столом показывал +12), посплю, а ночью, так уж и быть, затоплю. Чтоб творческие мысли не вымерзли.

Койку свою он утеплил еще две недели назад, когда пришлось остановить дизель. Топить начинать прямо вот так с ходу было, естественно, лень, и он провел «экспроприацию» – стащил на свою койку всю одеяльную наличность. Восемь штук набралось суконных рыл и четыре байковых. Четыре суконных он постелил прямо на коечный панцирь, отсепарировав себя напрочь от металла, за который гибнут люди. Еще четыре легло поверх матраса. Остальные – на себя. Так что под пятью одеялами и двенадцать градусов – ташкент.

В окне быстро смеркалось. Но мысли-воспоминания куда шустрее наступающих сумерек. Генка засветло еще успел побывать и в детстве, и в отрочестве, и в юности. Льву Толстому для этого потребовалось в тыщу раз больше времени. Вот вам и Долбаный Потап! Отсюда ведь какой вывод? А такой: он, Генка, ровно в тыщу раз гениальней Льва…

Ну а о гениях положено по порядку.

Итак, Геннадий-свет-Павлович ибн Потап родился, как было уже сказано, двадцать шесть лет назад в семье… Стоп, семьи не было. Отец-подлец (это определение из маманькиных мемуаров, устных, сапмо собой) позабавился и смылся. Маманька тоже была забавница. В те времена забавны были сами времена. Один правитель пробовал в тундре скрещивать кукурузу с ягелем и демонстрировал в ООН отвратное качество отечественного штиблетостроения (а это было, заметим в скобках, почти военной тайной). Второй, нумизмат в душе, уже готовил дворцовый переворот и сверлил в мундире дырки.

Короче, исторический фон вам, думается, ясен. Само время требовало появления на свет Потапа. В роддомах целыми партиями заявляли первым криком о себе будущие массовики-затейники, комики, юмористы, пародисты и прочие забавники.

Павел Потапов, папчик, как впоследствии звал его Генка, слыл на все руки мастером. Слыл! И сынок унаследовал бесценное это умение, неоцененное по достоинству еще никем в подлунном мире, – слыть!..

В любом деле глубже азов не опускался, ибо любил разнообразие, скольжение, инстинктивно страшась кессонки. Прикипеть сердцем, уйти с головой раствориться в деле – нет, увольте. Уйдешь с головой, смайнаешься на дно, растворишься, а как снова кристаллизуешься да подымешься на поверхность, так и выкипишь. Спа-си-бо, не на-до. Ни папчику, ни сынку.

Генка ухитрился кончить все десять классов, хотя папчика, едва одолевшего семилетку, усидчивостью не превосходил. Секреты всеобщего нашего среднего образования, как и отечественного штиблетостроения, раскрывать уже позволено. Посему все мы узнали профессиональные тайны педагогов: исправь в сочинении балбеса ошибки в каждом слове и расставь запятые. Причем не красным карандашом, которым злоупотребляли педагоги прошлых поколений, а шариковой ручкой.

Созрел Генка задолго до аттестата зрелости. Если судить, например, по грамотности, то еще в четвертом классе созрел, ибо выше уже не поднимался. В пятом-шестом у него окончательно прорезались кулинарные способности. Это благодаря маманьке: к тому времени она крепко загуливать стала. В седьмом-восьмом, когда играли в «Зарницу», он прослыл уже великим поваром. И вот – адью, десятый класс, гуд бай, май скул, твою тоску скуловоротную не забуду по гроб!

В девятом классе Потап прослыл «забойным диск-жокеем», а на финише, в десятом, слыл вообще. То есть уже как папчик – на все руки.

А ведь толком не умел ничегошеньки. Даже печь растопить путёво.

Почти три года отматросив на плавзаводе, устроился матросом на траулер. Рядом с громадой плавзавода это – шмакодявка, но именно на ней, как выяснилось, матросами-то и становятся, если суждено. Генка решил, что нет, и конца рейса не мог даждаться. Он, как и папчик, не испытывал свою судьбу, не прислушивался никогда к ее негромкому голосу и все решал за нее сам. Чуть только начнет еще припекать, он вот так прищурится по-лисьи, влево-вправо покосится, промолвит «рыбка – где глубже», виль хвостом – и был таков…

На троих китах там, что ли, земля наша плавала при царе Горохе? Или на четырех слонах? Ну и хрен с ними, со слонами, он, Геннадий ибн Потап, на восьми суконных одеялах во всяком случае не пропадет. Пять байковых сверху – мало в такой дубарь, это и к бабке не ходи, мало. В детстве, помнится, хватало, а сейчас мало. Выходит, стареть начал. Ну да, двадцать шесть ведь уже.

Лет восемь ему было, когда он провалился под лед. Мать чем-то, водкой, кажется, растерла его и накрыла сразу тремя одеялами. Но он все равно не мог согреться. Тогда она вытащила откуда-то из-под матраса четвертое, последнее в доме, драное. Оно-то и помогло. И потекло по жилам тепло, и даже караваи снега на лапах сосны, что скреблась в окошко, засверкали не холодно, не льдисто, а солнечно, и захотелось вдруг, хотя только что при виде их бросало в дрожь, прижаться к румяным этим караваям горящими щеками, одной, потом другой, протаять пазухи и прижиматься к целебному снегу уже и скулами, и висками, и пылающим лбом.

Ах, как невинно мечтается в детстве, кто бы поверил! Генка и сам сейчас с большим трудом представил себя восьмилетним, больным, исходящим жаром и о чем, спрашивается, мечтающим в жару. Ха! Ну и дурачок же! Нет, не то слово – блаженненький. Он мечтал растопить своим жаром все снега и льды, арктики-антарктики, всю землю согреть, ни больше ни меньше, чтобы везде и навсегда наступила весна…

Всю землю не надо, подумал Генка, высунув нос из-под смерзшихся, как ему показалось, одеял и клацнув разок, словно на пробу, зубами, пошла она в баню, земля. А вот заимку бы кто малёхо отогрел…

Ха, да сегодня, братцы, юбилей – тридцатый день сегодня! И про баню вовремя вспомнил. Ведь тридцать раз собирался баню истопить. Исчесался весь.

Да, господа, это вам не фунт изюму стрескать – месяц отмантулить в тайге!.. Полушубки, шелупонь боярская, взирали с вешалки на Генку без тени вчерашней иронии. Какая, нахрен, ирония в таком дубаре! Вон даже моча в банке замерзла. У дверей стоит, янтарем горит, ч-черт, забыл вчера выплеснуть.

Нет, а в самом деле, господа бояре, мы с вами ровно месяц прожили тут. Вы только врубитесь: ме-сяц! Это ж у какого-нибудь гнилого интеллигента уже бы точняк крыша поехала. А ему до балды. До ноги. По барабану. Армейская школа: солдат спит – служба идет. Советский солдат – самый выносливый в мире. Советский солдат – герой! Где там корреспонденты, в рот им дышло? Месяц, целый месяц! один! в тайге! среди диких зверей! среди тигров!..

Однако вставать бы надо, выбираться из кокона. Юбилей все-таки. Если б не он, можно было и не выбираться. Не раз уже так делал. Банку тушенки, с вечера под подушку сунутую, поутрянке охреначишь и – по-новой до вечера. Бока только меняй знай, чтоб пролежней не было.

Он пошарил на всякий случай под подушкой, да тут же и выдернул руку обратно: ну и ну, сквозь матрас и восемь одеял такой холод пролез, бр-р…

Замотавшись в пять одеял так, чтобы двигались ноги руки, Генка продемонстрировал курортно-санаторный бег в мешках, достиг сеней, сгреб охапку кедровых полешек и проковылял с ними обратно к печке.

Юбилейная баня Потапа немножко отличалась от обычных человеческих бань. Он как сержант, соединивший пространство и время («Траншею рыть от забора до обеда»), сумел воедино слить мытье и катанье. Дело в том, что тут вам не море, где плещись не хочу. Тут, пардоньте, тайга. Хозяин – медведь, Михайло Потапыч. А он – Потап. Получается, что Миша – его сынок. Правда, сынку в лапы попасть – ну-ка его нахрен. Потому и не тянет под гору по воду. Там заросли над ручьем. Там чей-то водопой. До самого ледостава кто-то там сучья ломал. Нетушки, спасибо.

Он набил снегом два ведра, водрузил их с шипом на печь, прождал сколько-то (долго ждал) и получил полведра гоорячей воды. Повторять процедуру-дуру было лень, и он придумал рацуху. Если оформить ее путем, то можно так назвать: БАНЯ ДЛЯ ПУСТЫНЬ, ПЕСЧАНЫХ, МОРСКИХ И ТАЕЖНЫХ.

Очень простая баня. Требует минимум воды и максимум два полотенца. Кто-то ж изрек: все что мудро – просто. Наливаешь в тазик по щиколотку, это чтобы ноги, значит, не зябли, а рядом ставишь ведро. Мочишь в нем полотенце, мало-мало отжимаешь и обтираешься. Ай как хорошо – ни холодно, ни жарко, ни сыро, ни парко. Снова макнул, отжал, обтерся в свое удовольствие. Весь-весь таким макаром обтерся, а сухим полотенцем, значит, вытерся. И поздравил себя:

– Геннадий-свет-Палыч, с легким паром вас, дорогой! Да, а еще с юбилеем! Многая лета вам!..

И налил по такому случаю спиртяшки.

К юбилемя он причастен был чуть не с пеленок. Октябрьская революция справляла свое пятидесятилетие, когда ему как исполнилось пять лет. Радио только об этом и говорило, и Генчику казалось, что это и в его честь. Ему не нравилось только, что взрослые дразнятся: вместо пятилетия говорят писятилетие.

После писятилетия юбилеи косяками пошли. Армия, флот, комсомол, профсоюз, вожди, государственные деятели, ученые, – все отмечали какие-то юбилеи. Самые нулевые из них, то есть у которых в летии больше нулей было, становились праздниками, карнавалами. А праздник просто так, с бухты-барахты не получится. Вот хоть сегодня. Баньку истопить пришлось, энзэ раскупорить. Короче, в больших масштабах этим должны заниматься какие-то специальные люди. Генке в пятом еще классе, как начал английский учить, послышалось в слове юбилеи двуязычие: you-билеи, вроде обращения – вы, билеи. Он тогда и придумал, что билеи – это как раз и есть те самые люди, устроители праздников, отвечающие за юбилеи. Генка всегда мечтал о карьере билея. Увы, тщетно, на все юбилеи всю жизнь находились другие билеи, часто бездарные.

Э, да что там трепаться зря, кому чего докажешь! Он билей по призванию, Билей с большой буквы. Судьба-индейка прошла мимо, не заметила такое дарование. У индеек бывает, видно, куриная слепота. Ну да ладушки, наливайте, Геннадий Палыч, еще по одной, будет и на вашей улице…

Праздник – вот единственное, для чего стоит жить! Вы согласны, господа хорошие?

Дембель – вот праздник праздников. И Генка сумел его замастырить на все сто. Надрались с земляком и двумя шалашовками на хазе ихней по самому высшему разряду: с «шампуни» начали, «сам-трестом» на третий день кончили. Пили, ели, упали, спали, еле встали, снова пили, ели, спали… Короче, на всю жизнь память!

Ха, бояре, через две недельки – Новый год, вы врубаетесь? Это ж главный праздник в году! Вот где умеют праздники праздновать – в колхозе…

После гослововского траулера Генка вильнул в сторону рыболовецкого колхоза «Креветка». Когда-то в заливе, на берегу которого вырос колхоз, водилось пропасть креветки. На ней он и разбогател. Теперь же креветка, обожающая чистую воду, жила лишь в названии колхоза. В заливе, где понастроил своих причалов завод по ремонту атомных подлодок, она жить не хотела. Колхоз же успел к тому времени забуреть, сменил малые сейнера на большие траулеры и подался за добычей в дальние моря. Там-то, в экспедиции еще, придуряясь на краболове, Генка и наслушался о шальных колхозных деньгах. Но воткнуться в «Креветку» можно было только с помощью очень мохнатой лапы. Правда, был и второй вход-выход – через остров. Им Потап и воспользовался.

Небольшой островок на выходе из залива, вдалеке от нехороших подлодок, приютил подсобное хозяйство колхоза. Там надо было вкалывать целый год за сто пятьдесят в месяц, после чего тебя принимали в плавсостав. Но могли и не принять.

Ходить за свиньями, овцами, крутить, как говорится, быкам хвосты, – нетушки, увольте. Генка пристроился на кормокухню, а подоспело лето – переметнулся в пионерлагерь поваром. С кормокухни никто не хотел туда переходить: свиньи жаловаться начальству не умеют, а вот детки колхозных начальников, избалованные всякими трюфелями из Парижу… Генка же просёк главное: в пионерлагере на острове будут нагуливать телеса отпрыски тех, в чьих руках рыбкой трепещется его судьба.

Эх, жаль, у председателя «Креветки» дети выросли из пионерского возраста. Ну ничего, зато у секретаря парткома – целых две шестиклассницы, рыжие близняшки. Выдры те еще, спасу нет от них в лагере, им бы вождями краснокожих родиться. Но Генка все же решил прикормить их во что бы то ни стало. И длинные летние вечера, регулярно голодные после раннего ужина, стали его союзниками. Старшеклассницы на бац-майдане плясали под баян, промокашки же шарились по кустам.

А началось все с соленого огурца. Как-то Генка, очумевший от плиты, вышел на кухонное крыльцо, глядящее прямо на закат, сел на ступеньки и принялся за тот огурец. Он оказался не в меру соленым. Повар не поленился сходить за медом, принес банку и, снова усевшись на крылечке, стал аппетитно макать его в мед и уписывать за обе щеки. Рыжие разбойницы, сидевшие в густой кроне дикой яблони, зеленые плоды которой свели им рты в куриные гузки, спрыгнули чуть не на голову Потапу и дружно замычали, тыча пальцами в банку и корча гримасы, от которых и мед мог показаться кислым. Генка поделился с ними медовым огурцом, потом принес еще.

На следующий вечер все повторилось в точности. А к следующей встрече Потап нажарил целую сковороду хрустящей картошки. С огурцами в момент стрескали. И сделали заявку на завтра: две сковороды. И привели назавтра, как истинные вожди краснокожих, все племя, двадцать пять человек, весь свой отряд. Что тут Генке оставалось? Сыграл веселого хлебосола, сотворил еще жареху экспромтом. Но долго так не могло продолжаться. На третий вечер он объявил, что лавочка закрывается по причине банкротства фирмы. Вожди краснокожих пошушукались и отправили ходоков к начальнику лагеря. Начальник рассказал секретарю парткома, как птенцы его по вечерам лязгают клювами от голода, и режим дня пионерлагеря без долгих согласований с пед, мед и финорганами был изменен в пользу голодающих. Узаконили вечерний чай через два часа после ужина и скармливали с чаем «остатки», заботу о которых возложили на повара. А лавры, разумеется, достались начальнику лагеря: его перевели вскоре завпроизводством на большой морозильный траулер, на самый денежный пароход, качающийся на волнах радужных сновидений островитян.

Генка – по инерции – продолжал на закате прикармливать высокородных отпрысков, но все его старания, как в песок, уходили в «большое спасибо». Шестиклассниц, перешедших в седьмой, все сильнее тянуло туда, к бац-майдану.

 
На острове Буяне
играют на баяне
и кормят на убой.
Но даже без баяна
умеют мариманы
играть в любовь…
 

Благодаря уникальному уменью папчика, доставшемуся Генке за так, в наследство, он успел с весны до осени прослыть на острове: а/ знатоком выделки бычьих шкур (благо, до забоя оставалось еще время), б/ кораблестроителем (подбил двоих разобрать часть ясеневого штакетника, от души сработанного колхозным плотником и потому прямо пошедшего в дело в виде готовых шпангоутов), в/ удачливым добытчиком морепродуктов (наткнулся на опытную плантацию моллюсков, трепетно выращиваемых учеными), г/ великим бизнесменом (сработало старое знакомство в кабаке, где некогда сбыл консервы с краболова).

Когда в конце августа схлынуло с острова пионерское лето, Генка и занялся кораблестроением. С двумя бичами не меньше него жаждавшими разбогатеть, не дожидаясь зачисления в плавсостав, Генка слепил из заборного материала шаланду и вышел на промысел. Еще весной он видел, как два инспектора рыбоохраны сетями (наверняка изъятыми) дербанили в заливе корюшку, идущую на нерест. Летом вояки-водолазы гребли со дна трепанга, морской женьшень, как его называют. Потап же с компанией применил всего-навсего две остроги. Правда, им крупно повезло – попали прямо на опытный участок. Ну а в кабаке трепанга и гребешка только давай…

Кооперативное движение набирало обороты и мимо Потапа пройти никак не могло. Гребешок, трепанг – понятно, это всем вкусно, питательно, полезно, но вот чтоб звезды морские кому-то понадобились, кроме детей, да в таких количествах… Генка поначалу рот раскрыл: звездочки? да сколько душе угодно! да их там как грязи!..

Кооператив положил ему по полтиннику за штуку, и Генка решил: везет же ему на дураков. Однако в следующий заезд в город (они с компашкой по очереди, по одному линяли с острова, чтоб не привлекать внимания колхозного начальства) он углядел в витрине сувенирного киоска на вокзале до колик знакомые звездочки, покрытые лаком и упакованные в целлофан по одной и по две (которые маленькие). Семь рэ за пакетик!

Генку качнуло возле того киоска: в четырнадцать раз!!! Это значит, тыща четыреста процентов! Вот это дивиденды!..

Островной кооператив «Звездный», рожденный Потапом, оставил в покое гребешковые плантации и принялся за морских звезд, не подозревающих беды. До сих пор в мировом океане эти кишечнополостные не имели врагов и сами считались злейшими врагами не только моллюсков, но и целых островов, поднявшихся на кораллах и заросших пальмами, и населенных папуасами. И вот нашелся же колхозный островок-замухрышка в таких далеких от экватора широтах и в союзе с ларьком, набитым яркими безделушками, объявил звездам тотальную войну.

Мирокеанское сообщество звезд спасено было чудом. Чудо заключалось в том, что Потап, не зная брода, сунулся в воду и полез вперед батьки в пекло. Притом, по случаю воскресенья, потащил с собой в город обоих соратников. Материковый кооператив, незарегистрированный и оказавшийся мафией, уклоняющейся от налогов, отловил наглых конкурентов, также незарегистированных и уклоняющихся, прямо у ларька. Мешок со звездами был мгновенно экспроприирован и тут же высыпан, как показалось Потапу, непосредственно ему на голову. Впоследствии он утверждал, что в тот вечер был обильный звездопад, обычный для сентября и для этих мест. О том, что есть третий вид звезд, связанных с глаголом «звездануть» и сыплющихся из глаз, кооператоры забыли. Ибо забыли с того момента и само название своего кооператива, исчезнувшего столь же быстро, как и рожденного. На Украине говорят: скоро робят – слепых родят…

Две недели до новогодья тянулись нудно, словно караван верблюдов по пустыне. В городе Генке, как водится, еще б и не хватило одного-двух дней, а в тайге – ну что с нее возьмешь – ни гастрономов с подсобками, где надо раздавить пузырь с рубщиком мяса, чтоб добыть к праздничному столу приличный шмат говядины; ни вино-водочного, где два часа в очереди отдай, а назавтра снова отдай два часа, потому что весь запас ушел на рубщика, на елочку (чтоб получше, погуще); ни магазина подарков («Всё для вас, женщины!» «Всё для вас, мужчины!»), где на витрине ничего, кроме мыла, и то – по талонам? А под прилавком все что надо, но – за мясо, за шампанское, с таким трудом добытое вчера, за «колониальные товары» (жвачку, сигареты и т.п.), обещанные тебе завтра, но опять-таки за мясо, добытое позавчера. Ну и т. д. и т.д…

Ка-а! Ка-а-а!

Нет, говорится так не зря: среди ворон сидишь – по-вороньи каркай. Генка передразнил горлопанок, рассевшихся в кроне рукастого ильма, что раньше прятался за кедром: кар-р, кар-р! И сказал себе вслух: «Бери пример с медведя».

Бугров лапсердак, длинный, бесформенный шмат овчины, который бригадир носил на поясе, оберегая застарелый радикулит, Генка приспособил как нагольное пончо, прорезав посередке дыру для головы. Теперь, сказал он, если и просплю, все равно не околею. Нарубил дров, натаскал прямо в комнату, приволок ящик тушенки из курятника и залег в спячку, блаженно вдыхая скипидарный дух погибшего кедра.

На столе, обласканный розовыми лучами заката, погружался в спячку вслед за автором, смежая реснички теней на длинных дырочках от скрепок, эскиз коттеджа. Точнее даже не в спячку, а в летаргический сон. И слава Богу! Ибо начни Потап воплощать эскиз в жизнь, ох и дорого обошлось бы это тайге. Уменье слыть требует жертв. Как искусство.

Зачатый в заимке, эскиз немало попутешествует вместе с хозяином, нередко играя роль удачливой свахи. Со временем Потап привыкнет к этому и будет даже особый кайф ловить, наблюдая со стороны умиление и слезы счастья на лицах «будущих хозяек» недочерченного коттеджа.

Ну да будет про любовь-то, спать пора…

Двухнедельная спячка прошла по плану и увенчалась успехом, хотя и победил в соцсоревновании медведь. Но, как говорится, медведю – медведево. Потапу же маяком светил праздник – Новый год.