Текст книги "Юморские рассказы"

– Бедный зайчик! – Закончил я рассказ о карикатуре, одновременно пыжась расчленить мерзлого зайца. Нож, как и должно было, скользнул по оледенелой заячьей подмышке и воткнулся в мою левую кисть. Майор меня немедленно от зайца отстранил. От зайца, но не от заячьей темы. И я занялся перечислением заячьих подвигов:

– Волка в «Ну, погоди» он регулярно надувает. Мишку – тоже. Указ о разжаловании Калугина кто подписал, а? То-то. А на партконференции предсъездовской? Да там зайчик-патриот в генеральских погонах такое запузырил, чего никакой Егорка1616
  Егор Кузьмич Лигачев, один из самых воинственных членов Политбюро ЦК КПСС.


[Закрыть] с самой высокой горки себе не позволял. Коротича, Собчака, Нуйкина, самые светлые головы выбрал и пошел крестить.

– И за дело! За де-ло! Сколько можно армию шельмовать, свою родную армию!

– А разве вы не сами, гвардейцы, это делаете собственноручно?

– Это ж с какого боку, дорогой богомаз, прикажешь кушать твой бу-тер-брод?

– А глотай, как пилюлю. Атомные лодки вы где ремонтируете? В заливе, где построен Всесоюзный пионерлагерь. Это раз. И это знают даже японские дети, которых туда пригласили и которые приехали, поглядели, покивали: да-да, хоросо тут у вас, карасиво, сипасибо – и уехали, потому что не забывают с собой и в места отдыха брать индикаторы или счетчики Гейгера. Дальше: минно-торпедный склад чуть не в центре Владивостока и чуть не с николаевских времен, – это два. А вот тебе и три: бомбежка наших островов и раненные пацаны в мирное время. Что, мало?!

Я хотел еще сказать, что «свою родную армию» с большим упреждением, выражаясь по-артиллерийски (все мы служили-с), шельмуют сами генералы. Да, теми же дачами и всем своим поведением на выборах и съездах. А у нас в Приморье вообще зайчик-патриот со слона уже вымахал. Куда льву-демократу! Разве не показатель – наш—радиообзор газет? По всем городам и весям радио по утрам обзор печати как ведет – партийная, за ней комсомольская пресса, а в Приморье после партийной идет военная газета «Боевая вахта», потому что местная «молодежка» отбилась от рук и «позволяет себе».

Увы, ничего этого майор мне сказать не дал. Едва я заикнулся о мальчишках с оплавленными лицами, как он взвился соколом:

– Да заколебали уже этими пацанами!.. Да наши летчики, если хочешь знать, настоящие герои! Военный самолет – это, считай, снаряд, и о человеке, который сидит внутри, проектировщики нахрен забыли! А шлепнись он в море, так у него даже нормальных спасательных средств нет!.. Ге-ро-и! А вы, трепачи, еще чего-то там вякаете…

– Кстати, насчет шельмования, – перебил я. – Из летчиков у нас всего два настоящих героя.

– Это кто же, интересно?

– Герой Советского Союза Матиас Руст и дважды Герой, приземлившийся в Батуми и улетевший обратно, Ганс Ульрих Шнайдер!

– Ты просто пи-жон, дорогой мой бо-го-маз!

– А ты просто ми-ли-та-рист!

Вот так обменявшись любезностями, мы хряпнули еще по единой, притом прошло это дело под мой тост: за мир! И я обнаружил, что есть в этом особый смак – пацифисту пить за мир с милитаристом: даже талонка не горчит, чистой росой в горло пролетает.

Захорошело. Майор поставил пластинку. Алла Борисовна запела – ну прям специально для нас:

Я так хо-чу!

Чтобы лето не конча-а-лось…

В ушах как бы заклинило, и зазвучала в них одна-единственная вот эта барабанная, сексуально-музыкальная фраза: Я-так-хо-чу!.. И пошла вокруг настоящая perestroika…

О ту пору мы все были страшно политизированы, за талонкой особливо.

Генерал Олег Данилович Калугин вскоре стал председателем КГБ. Он сократил штаты на 75 (семьдесят пять!) процентов, а если б сосчитать всех их внештатников, то на 750%, что подвигнуло меня сделать еще один в моей жизни «репортаж». И хотя в эфир он не попал, я даже дал ему название – «Вверх тормашками»:

Остров-цель, дорогие друзья, снова стал островом-заповедником! Майор со своим гарнизоном улетел верхом на бомбардировщике. Зайчики перестали командовать медведями, и в результате удалось поменять местами Чазова с Язовым1717
  Чазов и Язов – соответственно, министры здравоохранения и обороны в те годы.


[Закрыть] (все равно их все путали). Это сделано для исцеления «бешеных», то есть милитаристов, и – наоборот – для наведения боевого порядка в лечебных заведениях, где, как известно, с гоголевских времен царил бардак. Сложила оружие – по конверсии – и «Память». И тут же слилась с «Апрелем» и ДПР, Демократической партией России Николая Травкина. На паритетных, разумеется, началах. Хотя не каждый, как выяснилось, знал, что это такое.

И вообще! Ва-ап-ще! Ва-ап… ВААП?.. Ну да, ВААП исчез. Чё ж тут такого, ежели провалилась в тартарары эта Вампирская Ассоциация (охраны?) Авторских Прав. Пляшите, художники, ликуйте, писатели! И ва-ап-ще конверсию, на-пе-ре-кор (как говорит майор) всем антиидеологическим антидиверсиям, удалось-таки довести до победного конца. Ну а бешеные деньги от этого дела Верховный Совет (вновь избранный, без милитаристов) не на новый ветер пустил, а на подъем из болота бегемота. Бегемота Культуры.

Да-да, друзья! Вы же прекрасно знаете и – ишь, хитрецы какие – только притворяетесь, а сами ой как хорошо знаете, что без нее, без культуры-то, и штанов ведь хороших не сошьешь. А в штанах-то все-е-е, все нуждаются. Пока. И может быть, в штанах-то как раз – самое главное дело. Как в шляпе всё одно…

Я – так – хо – чу!..

Ай, спасибо, Алла Борисовна! Во кайфовка так кайфовка…

1990

Дерсу у сала

Вороны что-то повадились на заимку, две антрацитно-черные вороны, горластые, как изюбри во время гона. Дубарь на дворе, трещит за тридцать, а им до фени: усядутся на кедрач и – ка-а! ка-а! ка-а!..

Третью неделю Потап один живет на заимке. Вся артель снялась и – кто куда: одни рванули в базовый поселок на грузовике – снабжение пробивать, мол, и прочее, другие ломанулись на вездеходе вглубь тайги. Ну, эти понятно, не гулять, искать пошли место побогаче, а то ведь тут и в теплые месяцы норму олова с натягом, можно сказать, давали. Говорят, в Родимой пади касситерит покруче и его там навалом. Далековато только: по карте, по прямой – две сотни кэмэ. А по тайге, по сопкам да по распадкам, Потап знает, парни на вездеходе накувыркаются от души. А те ухари, что в поселок двинули, пропьются вдрабадан.

И к бабке не ходи.

Нетушки, спасибо, Генке ни то ни се не подходит. Отторчать пять месяцев в тайге, комарье кормить и в паршивом поселке спустить несчастные свои четыре с полтиной, кровные свои четыре пятьсот (это вместо шести планированных) – извините, он не дурак, не идиот, не дуб, не как там вы его еще называете. Долбаный Потап – ладушки, на это Генка Потапов, так уж и быть, согласен. Все равно ж только по злобе, ну или еще по какому особому случаю это выговоришь, а так – просто Потап. Ха, да его и в школе так-то звали. А в артели кто ж без кликухи ходит?

Когда мараковали, кому куда ехать, Петька Шланг (в бане прозвище получил) тянул его с собой в тайгу, и Генка было уже согласился. Но потом Бугор, намылившийся конечно в поселок, стал прикидывать: крыша у дизельки худая, дверь перекошенная (долбанулись, когда еще на заимку ее везли), значит, за месяц техника поржавеет, а этого ему могут не простить, затем – курятник, то есть сарай с харчами, он тоже не навеки делан, так что лисы и всякие прочие хорьки-бурундуки в конце концов доберутся…

Короче, пока Бугор скреб гривастый затылок, Генка успел прикинуть, как говорится, хрен к носу, ну и предложил себя.

– Долбаный Потап! – Бугор возрадовался, как все равно бабу вдруг посреди тайги встретил. – Дай я тебя, заразу, поцелую!

И полез, волосан, обниматься, даже рвануть от него пришлось за дверь, на улицу, под рев и хохот шестнадцати луженых спиртом глоток. А Шарик, которого вообще-то Шуриком зовут, кинулся, как обычно, подшестерить, и Генке пришлось с нрим в ловитки играть.

Не подумайте, что Генка Потап такой уж дохляк, что даже шестерке Бугровой не мог в торец, допустим, дать. Нет, просто не хотелось омрачать, лень было скубаться, да и себе дороже.

Да, Потап – интеллигент, можно даже сказать, белая ворона. На всю артель было штук пять драных журналов, то ли «Москвов», то ли «Новых миров», а у него в рюкзаке – целых три книжки, притом самых моднячих: Юлиан Семенов, «Дети Арбата», а третья уже специальная, называется «Справочник индивидуального застройщика».

Ка-а!.. Ка-а!.. Ка-а-а-!..

Боже, до чего обрыдли черные вороны белой, спасу нет. Отложить, что ли, чертеж, взять мелкашку да пойти в глаз врезать хоть одной.

Смуглой от грязи ладонью (руки мыть каждый день – барский предрассудок) Генка разгладил примятый тетрадный лист, двойной, с дырочками от скрепок, прижал к нему полоску нержавейки, заменвяшую ему линейку, и провел карандашным огрызком линию пола. Ура, ура, ура, с фундаментом и подвалом кончено.

Ка-а, ка-а, ка-а, ка-а – четыре раза подряд, без продыху. Генке слышится: «Как, как? Как ты мог?!»

Он кашеварил в артели, ну и однажды печь развалил: шел дождь, тяги не было, он и плеснул туда солярки. Замполит-зануда (Замполит – тоже кликуха, он просто помбугра) в обед и закаркал на него. А печь-то летняя была, доброго слова не стоила. Да и без обеда ж не остались, Генка выкрутился: взял старый скат от газона, от ГАЗ-63, поджег, а сверху дров мокрых накидал, костер получился что надо, на нем и сготовил все – и первое им, и второе. Без солярки конечно опять же не обошлось. Ну и разворчались: одному резиной воняет, другому соляром шибает. А супешник-то получился добрячий, хоть и на скорую лапу спроворен, Генка ж сам пробу снимал. Правда, тут вот что может быть – сам-то он тогда по уши в солярке вымылся, вот и не почуял ничего такого. С того обеда и стал он окончательно – Долбаный Потап.

Зато ж – нет худа без добра, не зря так говорится – печку капитальную в избе сложили. Вот она, родимая, как пышет с дров. И стала изба настоящим зимовьем. А без нее как бы он тут зимовал?

Две недели Генка жил, вообще-то обходясь без печки, дизель гонял, «козлом» -трехкиловаттником обогревался. Потом заглянул как-то в бак, а там почти на донышке. Вот и решил на печное перейти отопление. Это как раз Седьмого ноября было. Так и запишем, сказал себе: товарищ Потапов в честь 71-й годовщины Великого Октября, работая в режиме ужима, сэкономил уйму гэсээм, горюче-смазочных материалов. Экономика ж должна быть экономной. Мощи у дизеля на двести пятьдесят киловатт, помолотил, ха-ха, полмесяца на «козла» – и будя. Правда, еще и плитка-киловаттка жратву разогревала, четыре лампочки-сотки горели в избе и снаружи, ослепляя тайгу по ночам, ну и приемник ворковал. В общем, весело было. Много ли человку надо для счастья – четыре с полтиной киловатта за глаза. Ага, и двести сорок пять еще в загашнике оставалось. Куч-черявая была житуха!

Спасибо душманам, дров-то хоть перед отъездом ему накололи. Если с углем топить, хватило бы на весь срок. Да мараться неохота. «Дружба» вон в сенях лежит, бензопила, так что на край выручит. Без дров, ха-ха, в тайге не останешься.

Первые три дня он отсыпался. Луженых глоток нет, некому орать «подъем!» ни свет ни заря. И Генка трое суток, можно сказать, из избы не выходил. Вышел только, когда дизель заглох: высосал весь расходной бачок и – чох-чох-чох-х-х…

Два дня он побродил с ружьишком, так, в свое удовольствие, валиком-дуриком, не спеша. Пару белок убил, бурундука да сорок-ворон пострелял. Свеженинкой мечтал полакомиться. И выследил было изюбря, и пальнул по нему, но далеко оказалось, ранил только. Рванул каурка в чащу и был таков. Генка прошел за ним метров сто, мурлыча под нос: «След кровавый стелется по сырой траве». Плюнул и повернул назад. Пусть за ним волки бегают, а у него ноги не казенные. Тушенки в курятнике завались.

А еще женьшень он поискал. Без толку. Это в кино только артисты «панцуй» орут чуть не на каждом шагу. А тайга-то немеряная. Да, вот в хунхузы б он пошел. Ходя-ходя насобирал корешков полный ящик, ты ходю шпок – и весь улов твой. И ты король.

Размечтался Потап: с чемоданом женьшеня прилетает он в Москву, да хоть и в свой Николаев или в Одессу-маму, к примеру, везде ж начальников полно, которым, кроме птичьего молока, еще и корень жизни необходим. Ну прямо позарез он им. А раз так – гони валюту, начальник. Легендарный женьшень, сам понимаешь, легендарными людьми добывается, рыцарями тайги, которые не дрогнув глядят в пасть тигру. «Дерсу Узала» смотрел-читал, начальник? Амба шутить не любит. Он ведь своей кошачьей лапкой одним ударом лошади хребет ломает. А где женьшень, там и Амба обязательно. Ну и приходится на всякий-який вот такую штучку всегда иметь при себе… Ага, и тут небрежно так откинуть полу пиджачка и показать гранатку на ремешке.

Да, четыре с полтиной за пять месяцев в артели – негусто. Как говорят в Одессе, не фонтан. На них коттеджа не купишь. Такого, во всяком разе, под который подвел он вот этот фундамент на чертеже.

Генка зачеркнул на календарике девятнадцатый день одиночества, закурил и надолго задумался, уставясь в замороженное окно. Кружева спаявшихся снежинок, белые поля, отороченные сверкающими кристаллическими прожилками, фантазии на тему водорослей, льдин и прочей географии напомнили ему…

О, к своим двадцати шести годам чего-чего, а воспоминаний Генка подкопил! Другой бы от такого багажа, может, и сгорбился. Или морщинами рожу себе избороздил. А у Генки веселый нрав, и потому щеки – любо глянуть – как у хомяка.

Огрызок зеркала, присобаченный Замполитом на переплете окна, осклабился жизнерадостно белыми, хоть как их Генка ни прокуривал, зубами. Маленькие, ровные, плотно усаженные, – он гордился б ими, кабы не две щербины справа вверху. Били с левой руки…

В армии он по первому году непыльно служил – в связистах. Ну и приборзел: изучив матчасть, ковырнул резервные передатчики и повытаскал золотые и платоновые частюльки. За то и был сначала бит сержантом-левшой, а потом загремел в стройбат. Там же, известно, «за одного бритого двух небритых дают». И дают от души. Обе брови, зарубцевавшись, куститься стали орешником. На радость девушкам.

Служил Генка на Дальнем, наслушался про «бешеные рыбацкие деньги» и после дембеля погнал в «Дальморепродукт». Знать бы другое название той конторы – Дальморегоре, так целых три года жизни можно было сэкономить.

Хотя, как говорится, что ни делается – все к лучшему. Ни фига не разбогател, зато накобелился вот так, по самый кадык: на плавзаводах-краболовах баб – море, по две сотни и больше на каждом. Разделка краба, укладка мяса в баночки – всё они, сердешные. Вламывают по восемнадцать часов в сутки. В колдоговоре так и записано: на крабовом промысле рабочий день ненормированный – светлое время суток. А там, где ловят краба, летом белые ночи.

Комсостав на краболовах – одни мужики. Вахту несут по четыре через восемь. И вахта, конечно, не штанга. Короче, мужики там – как коты. Крабца натрескаются (а он, говорят, тонус-конус подымает) и – на подвиги. Генка в палубных матросах ходил, груши околачивал, ну и от коньсостава тоже не отставал в этом святом деле. Вообще он с первого дня льнул к коньсоставу: белые люди. Он всегда к ним питал слабость. Да, видно, родился Генка белой вороной. Жил с матросами, бичами, как он называл их, но с ними было скучно. Хотя и в их среде он считался своим, рубахой-парнем. За травлю, хохмочки, веселый нрав. Правда, позже его-таки раскусили: секреты нижних палуб проникали наверх благодаря «невинной» болтливости Потапа. Раскусили и выплюнули. Но он умел существовать и выплюнутым. Впрочем, существовать – не то слово, он умел жить!

Капитан-директор Соловей – вот кто жить умел, вот кому Потап завидовал. Из цеха даже баночку не унесешь: контроль на контроле, а Соловей отгружал корефанам своим десятки ящиков мимо коносамента. Эх, вот ему бы «чатки» экспортной хоть пару ящичков добыть – озолотиться можно: в береговой ресторации с руками оторвут…

Он даже Петьке, «братику», не рассказывал про ту свою мечту. А ведь Петька был единственным из матросов, кому он доверял. Сошлись они в женской каюте. Это было в последнем, третьем рейсе, последнем для него, но первом для Петьки. Вляпался парень по самые уши и именно в его Валюху. Ну что тут ляжешь будешь делать! Потап не жадный вообще до баб, да и запасные аэродромы имелись в других каютах. Короче, он уступил по дружбе, и так вот стал ему Петька «братиком». Осталась довольна и Валентина. Кстати, кликуху свою Петька Шланг еще там, на краболове, получил…

Во время последнего перегруза радисты стояли на контроле – следили, чтоб ящики с крабовыми консервами не били «нечаянно», а если уж разбили, то чтобы баночки не растаскивали с места происшествия. Дело было ночью, хоть и белой, но пасмурной. И когда бригада пошла на ночной чай, Генка уговорил радиста на пару минут зажмурить глазки. Так и сбылась его мечта…

Увы, мечтать, оказывается, тоже надо уметь. Ну что те два несчастных ящика! Тьфу – и нетушки их…

Вот уже и двадцатый день зачеркнут в календарике, и двадцать пятый, и двадцать девятый. Завтра – юбилей, месяц таежного одиночества. Катехизис, то есть «Справочник индивидуального застройщика», лежит раскрытым на той самой странице: Эскизы и общий план дома. На тетрадном листке с дырочками от скрепок выросли вверх от фундамента три вертикальные линии – две стены и осевая (для понта).

Декабрь в тайге – время серьезное, шуточками от него не спасешься, не согреешься. А нарубленные душманами полешки – оп-па, оп-па, ам – печное хавло глотает, как морской лев рыбу. Спасу нет. Уголь, говорите? Так за ним аж к курятнику идти. Нет, вы представляете, господа, о чем вы толкуете? – Генка обращался к двум полушубкам на вешалке. – Сами-то из бобровых воротников боитесь высунуться. А это ж целая экспедиция на Северный полюс!..

В который раз он прикинул через окошко угольный маршрут на глаз: целых метров семьдесят (!) по снежной целине, в его-то «ботфортах»! Они хоть и яловые, но давно уже каши просят. Он их каждый день «завтраками» кормил: вот сяду завтра, шильце возьму, дратву просмолю и… Но день, как обычно, начинался с «самоусовершенствования». По системе йогов полагалось полчаса отлежать в постели с закрытыми глазами. Ну, где полчаса, там и полтора, конечно. Потом стойка на голове, это для улучшения кровообращения, если кто понимает в этом. Дальше – система у-шу и кун-фу, плавные движения и одновременно беседа с Богом. Ну, боги ж у всех разные. Он со своим базарит, и кому какое дело, вообще, господа хорошие?..

Да хрен с ними, с ботфортами, он и в таких, подвяжет только, чтоб не развалились, сбегает в тайгу, завалит мишку или олешка да такие унты отгрохает, что полярники от зависти щеки изнутри поморозят, пасти разинув.

А на кедре опять: ка-а, ка-а! И так с самого утра. Да кто ж такое выдержит? Это ж деревянным надо быть, как та кедра. Каррамба! Терпячка лопнула на двадцать девятый день. Ага, так и запишем. Кровью вашей поганой запишем на снегу.

Генка всунулся в полушубок, напялил верного своего пыжика с распущенными ушами, взял мелкашку и вышел в сени. Дубарь, однако, в сенях. Что ж на улице? Стараясь не скрипнуть, он приоткрыл наружную дверь. Ха-ха, на улице нету улицы, а есть тайга-мачеха, но никакого, оказывается, нет дубаря, а есть солнышко и веселый морозчик, так что ха-ха-ха.

Шпок! И одна ворона – кувырк в снег. Вторая шарахнулась и полетела рассказывать корешихам, что Потапу, мол, лучше не докучать. Лети-лети, подруга…

К вечеру дрова кончились. Это чё значит? Это значит, что утро будет тума-а-нное и, конечно, седо-о-е. Нетушки, господа хорошие, вам из бобровых воротников в удовольствие романсы петь, но седое – не то слово, дубарь будет, хана!

И Генка снова облачился и взялся уже за бензопилу – идти на подвиги, пилить и колоть толстенную валежину, самой судьбой подброшенную ему прямо в руки, вон она, метрах в полста от зимовья. Но что это, что он слышит? Опять: ка-а!..

Ах ты ж яппонская мама, ах ты зараза, ах ты язва сибирская, шелупонь, ханыга! И куда ведь уселась, падла такая… А ты, козел, – Генка обращался уже к кедру, на котором каркала черная.

Вывалив таким макаром лаятельный запас, благоприобретенный в армии и на краболове, Генка плюнул в сторону «богоданной» валежины, занесенной снегом, бросил короткий взгляд на просящие каши сапоги (не лезть же в таких по сугробам) и пошел на кедр с «дружбой» наперевес.

Вж-ж-ж, – завелась с ходу, молодчина, не подвела. Техника! Это в руках дикаря она кусок железа, а в его руках – о, это мощное оружие.

Вж-ж-ж-ж-жих, ш-ш-у-у-у! Рухнула кедра. Вот и ладушки, двух зайцев, считай, свалил: и каркать никто не будет, и дровишки – хай-класс. Колоть одно удовольствие. И горят четко. Что вы там, господа хорошие, шепчете: кедр – дойная корова тайги? Да знаю, знаю, читал: он и птичек кормит, и зверушек, и больших зверей. Но хрен с ней, с той коровой. В 30-х, говорят, сплошняком рубили – один кедр только. Так че уж тут беречь?..

Ш-шарах! И голова с плеч. Еще шарах – вторая голова. Еще разок – еще одна отвалилась. Еще – еще. Ух – щух, шарах…

Вот так Генка расправлялся с кроной, отпиливая толстые и срубая ветки потоньше.

Хорош! – Сказал, упарясь, и всадил топор в пенек, зияющий срезом, сияющий солнышком на снегу. Полста, не меньше, годовых кругов! Полвека жизни таежной, зеленного шума, птичьего щебета и песен, цоканья белок, грызущих орехи, свиста бурундуков, тоже занятых кормозаготовкой, сытого похрюкиванья и следом царственного рыка. Да, ровно полвека назад здесь советский мамай прошел, превратив тайгу в сплошную лесосеку. Но зернышко-орешек случайно миновало зубов царя природы, покорителя тайги, схоронилось, вжалось в землю под его каблуком и сумело ж подняться на голом, обдутом лютыми ветрами месте. И пацанов потом, бродящих по тайге в голодные годы, подкармливало, и шишкобоев, и охотников, и разных там оловянщиков. И жить положило себе сотни две годов, да вот не вычислило Потапа…