Текст книги "Юморские рассказы"

Только задремал вроде – над ухом: «Вставай на вахту!»

Ночная вахта бывает тяжкой – это когда сплошная чернота за окнами рубки, скукотища и скуловорот, спать смертельно хочется. А бывает и так: небо чистое, новые созвездия над мачтами – Южный Крест вот, например, и море, как сегодня, светится бирюзовыми огнями, фосфоресцирует, и дельфины вдоль борта скачут, пуская небесно-голубые ленты. И ревизор про баб-с морскую травлю заводит. Нет, «кораблятских» он не любит, соблюдает принцип: не греши, где живешь. А вот смуглянку филиппиночку за десять баксов трахнуть совсем непрочь. Если только помпа «разрешит», ну то есть не заложит «куму», чтобы тот визы не лишил.

После ночного завтрака в 4 утра, а особенно после такой травли спать ну совсем не хочется. Включили «ящик», а там – в самую тему – передачи для полуночников: ох, какие знойные женщины, мулатки-шоколадки, да такое вытворяют под музыку, под джаз, так задками вертят, так извиваются вокруг пиллерса1515
  Пиллерс – поддерживающая палубу вертикальная стальная стойка под бимсом.


[Закрыть], спасу нет! И вся собачья вахта заторчала у экрана часа на два. Когда эротику прерывала реклама, шарились по другим каналам. Боевики, пальба с обеих рук, кровь ручьями… Ага, вот и спокойный канал: бассейн, мужики голые плещутся, потом в волейбол играют на площадке, затем трескают бифштексы в общей столовой. Что за мужики, где это всё?.. Господи, да это ж тюрьма! Ну да, вон их дубаки, звеня ключами, по камерам уже разводят зэков, а в камерах – столы, книжки на столах, кровати белоснежными «конвертиками» застелены, телевизор на тумбочке.

– Пионерлагерь, а не тюряга! – Даже ревизор удивляется, который десять лет в Австралию ходит.

– Да, – со вздохом роняет пожилой механик, – я перед рейсом в санатории был, в Шмаковке, так там телевизоров в палатах нету. И бифштексов таких что-то не упомню.

Переключились снова на мулаток и про тюрьму забыли. Все забыли, кроме Витальки. В 6 утра – в коридоре уже вовсю чертежница (уборщица) ширкала дипломом (шваброй) – он добрался до каюты, разделся, лег, помечтал, как водится перед сном, о своей герле, но сон долго еще не шел, а когда пришел, то батя нарисовался не на Омолоне, а в Австралии, он играл в волейбол со своими дубаками, бросившими посты на вышках, купался с ними в бассейне – умора! – брызгал в них ладонью, как делают дети, точно рубанком по воде, ага, и нахваливал харчи:

– Шшарманка, а не жжитуха! Шшик бацилла!..

Пришли, наконец-то. На утренней вахте. Здравствуй, Австралия, good morning! Привет, красавец Сидней!

Помпа объявил «культпоход» в морской клуб «Бумеранг». Витальке давно уже все уши прожужжали про этот Seafarers Club, то есть Клуб мореходов. Сауна, бассейн, обед в баре – всё оплачено агентирующей фирмой. В общем, гуляй, рванина, от рубля и выше! Это батя так говаривал, ставя на стол фуфырь, бутылку водки.

В клубе отдыхал как раз экипаж сахалинского БМРТ, большого морозильного траулера, промышляющего неподалеку тунца. Моряки с рыбаками мигом перезнакомились, развели толковище за дармовой фантой и кока-колой (крепкие напитки – за доллары), к бильярду выстроилась очередь. Бильярд в «Бумеранге» – восьмое чудо света: лузы обычные, нормальные, а шарики – диаметром сантиметров пять, не больше, то есть каждый, даже полный чипушило, может почувствовать себя победителем, разве ж это не удовольствие? Прямо в баре – киоск, в котором выставлены всякие чисто австралийские штучки: снежно-белая овчина классной выделки – 49,50$, коала, игрушка из натурального меха коалы – 21$, белая футболка с картинкой на груди (рыжее солнышко, синее море, парусник, надпись красным «Sydney») – 14$, шкура кенгуру, так тонко выделанная, что переливается в руках, как шелк, – 32$. А только где их взять, эти доллары?.. По стенам зала развешаны спасательные круги с наших и ненаших пароходов: т/х «К. Паустовский», порт приписки Владивосток, т/х «Белоруссия» – Одесса, m/v «Boogabilla» – Goteborg… Хозяин, краснорожая пивная бочка, присаживается на вертящийся стул к стойке бара, наливает себе в бокал немного виски из красивой бутылки, поворачивается к залу и приглашающе поднимает бокал: прозит, мол! Никто, увы, на провокацию «агента империализма» не поддается, и он посасывает свое виски в гордом одиночестве. Тогда Виталий подходит к нему и, чтобы хоть как-то сгладить неловкость ситуации, заводит разговор о баре, о моряках других стран, отдыхающих тут. Матросы, хохотнув было и поведав рыбакам: «студент», дескать, у нас богач, потому и клюнул на удочку, пошел пропивать стипендию, теперь почти с завистью смотрят, как он запросто беседует с австралийцем.

– А вот, к примеру, – подбирая слова попроще, задает вопрос Виталька, – иностранный моряк потерял дорогу на свой пароход здесь, у вас в Сиднее, кто ему поможет?

– О! – Хозяин рад любому общению, русских расшевелить же – дохлый номер. – Есть, есть такая специальная служба для каждой нации, для русских – вот, – он достает из кармана записнушку, – можете по этому номеру позвонить из любой точки Австралии: 0055—14986. И вам помогут.

– О’кэй. Сэнк ю вэри мач!

– А вот полиция у нас – sensitive person, – продолжает бармен, – вам достаточно только замахнуться на полицейского – и вы уже в тюрьме!

Что такое рerson, Виталий, конечно, понял, а вот другое слово было незнакомо, и он потом уже, на судне, нашел в словаре перевод этого двусловного выражения: недотрога.

К ним подошел сын бармена, раскормленный парень лет 17—18-ти, и включился в беседу:

– Если полицейский в штатском, то тебе ничего не будет. Зато в форме – о-о! Помнишь, па, май френд Джонатан головой ударил копа – два года дали. Без разговоров!..

В сауне расслабились, разморились, раскраснелись, как советский флаг, последний год реющий на корме (через год с небольшим его сменит триколор). Сахалинские рыбаки пришли в клуб раньше и в сауну успели первыми. «Михайловцы» сменили их, лишь двое самых больших, видно, любителей остались, притом подолгу возлежали на верхнем полке. Девчата с «Михайлова» тоже были здесь, поэтому все парились в плавках, купальниках. Дневальная разговорилась с одним из рыбаков: есть ли у них женщины на судне, как долго они в море без заходов в порты, сколько получает матрос, а сколько повар, буфетчица, а капитан сколько? И выяснилось, что это и есть капитан БМРТ, что женщин у них на судне нет. Светка-шустрячка предложила сделать ему «целебный» массаж, и вот они уже вдвоем на верхнем полке. Когда все напарились до упаду, оделись и стали выходить на волю, они всё еще оставались в парилке. Витальку это заинтриговало, и он задержался дольше других. «Сладкая парочка» вышла, наконец, в предбанник, и Витальке ничего не оставалось как уйти.

В ожидании обеда все гуляли по зеленому дворику клуба, играли в волейбол, резвились с веселым лизуном-бульдогом Йогги. Так, сколько там еще до обеда? Виталька сдвинул манжету рубашки, и… часов на руке не оказалось. Он вспомнил, что, раздеваясь, вешал их на крючок в предбаннике…

А в том предбаннике, на лавочке, округлившимся его глазам предстала живая скульптурная группа: рыбацкий кэп лежит на спине, а Светка верхом на нем «танцует» мамбу, совершенно голая и такая, оказывается, красивая сзади. Как же он раньше не замечал, что у нее такая классная фигурка! Да, Ксюха, пожалуй, не потянет на такую. А как они слаженно и шумно дышали! И даже не услыхали, как он открыл, а потом, забрав часы, закрыл дверь. Сердце «студента» барабанило ту самую мамбу, лицо зарделось, как только что из парилки, а аппетит испарился – надо же, перед самым обедом…

Вскоре в банкетном зале клуба уже звенели ложки и висел гул полусотни голосов: моряки с рыбаками продолжали, как водится, «равнение на средину», то есть выясняли, кто сколько и за что получает в рублях и в валюте, у кого работа трудней-легче. Рыбацкий капитан в кремовой тропической форме и похорошевшая (прыщей стало почти незаметно), со сверкающими глазами Светка нарисовались, окинули взглядом зал, не нашли парного места и сели к стойке бара. Капитан заказал бутылку шампанского, закуску, фрукты. Бармен мастерски, эффектно откупорил красавицу-бутылку, разлил «молодоженам» по бокалам. Дневальная поразила Витальку чистым английским:

– I do not know how to open a bottle of champagne.

То есть: я не умею открывать шампанское. Эх, знал бы он раньше о ее фигурке и талантах! Ну да ладно, теперь уже поздно, все уже решено…

– But I can not entice woman, – с улыбкой парировал кэп. И все трое, включая бармена, рассмеялись.

«А я не умею соблазнять женщин», – с трудом перевел Виталька и невольно ухмыльнулся: мамба в предбаннике свидетельствовала о другом.

После обеда все гуськом двинулись на выход. Виталька задержался и увидел, как рыбацкий кэп дарит Светке шкуру кенгуру и расплачивается с хозяином. Да, 35 баксов для него, несчастного, нищего «студента» – это целое состояние! В Гонконге на эти бабки он мог бы одеться…

В сумрачной каюте (иллюминатор бельмом уперся в причальную стенку) ему совсем стало не по себе. Тюрьма! Натуральная тюряга на Омолоне. Боже мой, возвращаться сюда вот, в эту каюту-камеру, к этим вонючим помпиным политзанятиям – оттуда, с яркого солнечного света, играющего в зеленой траве клубного дворика, из мира, где полным-полно долларов, баров, клубов, саун, голых мулаток, вьющихся вокруг пиллерсов, фермеров, владеющих пастбищами, для ограды которых нужно 40 километров нержавеющей, хромированной колючки, о-о-о, нет, опять к той, ржавой, гулаговской – нет, нет, нет!!! Ни за что!..

– Внимание членов экипажа! – Рявкнул спикер голосом помпы. – Завтра увольнение членов экипажа – до обеда, до 12 часов судового времени. Отход назначен на 16 часов. Повторяю! Завтра увольнение…

Так, значит, с утра пойдут уже ходовые вахты. Его вахта как раз с 12-ти…

Холодом обдало горло изнутри. Мысли заметались, как звери в огне на лесном пожаре. Заметались, заметелились: холод – зной, мороз – огонь. Господи, скорей бы наступило завтра!

Он бухнулся навзничь на койку, взял с сетчатой полки транзистор, включил. Радио Сиднея передавало что-то наподобие наших «последних известий»: Хусейн в Персидском заливе воюет, поэтому цены на нефть и бензин в мире растут, в Сиднее сегодня бензин 75 центов за литр, а будет – по прогнозам специалистов – скоро больше 80-ти, ох-хо-хо!

Да, наш, советский диктор не может себе позволить такое «ох-хо-хо». А что может он, советский бурсак? Да вообще ничего! Почти как батя-зэк.

Так, что-то о забастовках – strike. В штате Виктория забастовали prisoners… Вот тебе и «ох-хо-хо» – заключенные бастуют, во дела! И что там, интересно, такое стряслось? Дубаки, наверно, убили кого-то или избили до полусмерти?..

То, что Виталька услыхал, долго не укладывалось в его голове. Он даже засомневался было вообще в услышанном, в верном понимании-переводе. Но как, как тут еще можно перевести такую простую фразу: prisoners очень недовольны тем, что их кормят на десерт всегда только одним сортом мороженого, ice-cream!..

Гос-с-споди! На десерт… Зэкам – на десерт!.. Ice-cream… Одного сорта… Бедные, бедные австралийские зэки!..

Утром Виталька в тройке с тем же стукачом-мотористом и матросиком из рабочей команды, с которым вместе околачивал кирочкой палубу, отвалил в город. Он держал через плечо за петлю-вешалку джинсовую куртку.

– На кой она тебе? – Удивился матрос. – Через час вообще жара будет. У них же февраль – как наш август.

– А вдруг задует, – закосил Виталька под ваню.

Матрос крутнул пальцем у виска, а моторист бдительно (Витальке, во всяком случае, так показалось) покосился на куртку, в карманах которой лежали разговорник, книжка с кенгуру на обложке и… пара чистых носков, главное из сокровищ бурсацкого гардероба.

От причала до города предстояло топать километра три, то есть полчаса, не меньше, а солнце стремительно катило к зениту, и земля парила, струила миражи. Цветущие, вечнозеленые, видно, деревья и кусты так благоухали, что забивало дух. А может, совсем и не от этого, может, совсем от другого в зобу дыханье сперло. Виталька старался сдерживать зуд в ногах, рвущихся вперед, бежать, точно обуты они были не в стоптанные курсантские «гады», а в сказочные сапоги-скороходы.

Главное событие, вопреки его ожиданиям, как это нередко бывает, произошло предельно просто и легко. На одной из людных центральных улиц Сиднея они отыскали, наконец, винный магазин, знакомый им еще по прошлым рейсам. Моторист с матросом сразу кинулись отовариваться «кирпичиками», а Виталька остался на улице «покурить», так как денег у него, «студента», все равно нет. Если б коллега-матрос или бдительный моторист сказали ему на это: ничего, братан, на одну-то двухлитровку я тебе займу, – всё, его сценарий мог бы гавкнуться, а судьба сделать крутой разворот ровно на 180 градусов. Но этого не случилось.

Идти просить политического убежища Виталий не стал, он прекрасно понимал, что бурсак – это не академик, не писатель, не диссидент, так что его запросто могут вернуть на судно и сдать помпе в зубы, после чего ему ни моря, ни заграницы не видать, как ушей без зеркала. Больше того, он знал, что в случае побега члена экипажа капитан обычно заявляет в местную полицию: такой-то-сякой-то моряк мой спёр судовую кассу и скрылся. И полиция, как правило, в течение часа, максимум двух-трех часов, находит беглеца и возвращает со словами: нате, заберите, у нас своего ворья хватает. По всему поэтому Виталий в темпе выбрался за город, на шоссе, ведущее в Канберру, и автостопом, на пальце, как говорят австралы, упылил с сердобольной пожилой леди за рулем вишневого «холдена» в столицу страны, которая должна стать его второй родиной.

Три с половиной часа практиковался он в австралийском английском, наврав леди, что он с американского судна, которое ушло без него, он отстал, остался без денег и вот держит курс на американское посольство в Канберре. Леди поделилась с ним фруктовым соком и сэндвичем с сыром. Аппетита у него не было совершенно, как у лосося во время рунного хода-нереста, но леди настояла, и он сжевал бутерброд и опорожнил 200-граммовую коробочку сока. Показались первые дома столицы. Позади лежали 320 километров дороги, чудесный город Сидней и т/х «Максим Михайлов», который вот-вот должен отчалить домой, на родину. Да, скорей бы отчаливал…

Родина – это значит место, где проживает твой род. Но у него же никого там не осталось! Кроме Ксюхи. Но в Австралии своих ксюх полно должно быть. Да, господа и дамы, как говорится, прошу любить и жаловать: перед вами будущий родоначальник, от него пойдет новый русско-австралийский род…

Симпатичное здание посольства США, возле которого леди высадила Виталия, окружал приличный каменный забор. Вместо того, чтобы пройти к воротам, наш «американец», обойдя дважды вокруг и убедившись, что его заметила охрана, полез через забор. К нему тут же направился полицейский. В форме, отметил про себя Виталий-Джонатан. И когда коп приблизился, откормленный, толстомордый такой коп, будущий австралиец быстро дал ему пощечину. Этакую изящную, дворянского, знаете ли, толка увертюру к дуэли. И с чувством хорошо исполненного долга поднял голову и посмотрел в чистое голубое небо Австралии, полное золота солнца, идущего здесь против часовой стрелки. Полицейский, явно незнакомый с нравами русского дворянства, мигом скрутил горе-драчуну руки и надел на них «браслеты».

Вот и всё. До встречи в муниципальной тюрьме славного города Сиднея!

Кайфовка

Мы с майором и прапорщиком как-то очень быстро – под капустку и яишенку на скорую руку – раздавили бутылку талонки (их на днях только ввели, талоны эти на спиртное) и призадумались. На минутку всего задумались, но прапору, человеку тонкому, тактичному, как и положено по должности снабженцу, хватило, чтоб сгрести шапку, как говорится, в охапку и откланяться.

Майор сказал: да чё ты, мол, посидел бы еще. Но поздно – прапор мелькнул в дверях всепонимающей улыбкой и исчез. Минут пять мы еще потолковали о злобе дня, и майор резко, как зенитный снаряд в казенник, встал. Театрально широким жестом распахнул холодильник и выставил на стол вторую талонку, даже не успевшую запотеть.

– Так! Чем мы за-ку-сим?

В армии привыкли к громкой телепатии, а у нас на острове все, даже пацифисты, воспитаны армией. Подробности ниже.

Мощные телепатические волны, исходившие сейчас от майора, были абсолютно беззвучны. Тем и пронзили меня. Я обернулся в сторону холодильника, узрел его распахнутое нутро и отвесил челюсть…

Шел шестой год эпохи перестройки. Где-то на материке, в основном в европейской части его, на съездах, в газетах очень здорово, напряженно боролись с бюрократами, аппаратами (чиновными), казнокрадами, ворошиловградами (Луганском он снова становился, как Ленинград Питером и т.д.), сталинщиной, брежневщиной, дедовщиной и т.п., и пр., и др.. А у нас на острове – август, начало приморского лета, прям как в песне: у нас на острове ха-а-роша-я па-го-о-да.

У нас тут всё, слава Богу, по-старому. И у кого по этому старому ностальгия, те наведываются к нам. Недавно даже генерал-лейтенант приезжал. От авиации, не от инфантерии там какой-нибудь. На острове гарнизон (страшную военную тайну выдаю) летный. Правда, сам не летающий, а другим помогающий. Генерал тоже. Отставной, но все равно ведь генерал, к тому ж еще и лейтенант. И заядлый любитель охоты. И рыбалки тоже. И грибов. И наш майор у него когда-то то ли в вестовых, то ли в денщиках бегал. Грибы, рыба и лисы – большего у нас нету. Но майор генералу сорганизовал и оленью охоту.

Рядом, минут пятнадцать на моторке, другой остров есть, заповедник бывший. Бывший не потому, что его куда-то перенесли-перевезли, а потому что просто изменился статус острова. Был он остров-заповедник, стал остров-цель. Для истребителей и бомбардировщиков. Но олени на нем еще оставались. По последней переписи, я знал, восемь голов. Майор и меня на это сафари ихнее звал, но я сказал ему про восемь голов. «Нам хватит», – убеждал он, и я кивнул: «Вам хватит». И они попылили на моторке (слава аллаху, не на вертолете, бывало и такое сафари) и вечером вернулись с трофеем.

Побывал как-то и я на острове-цели. Красиво там, черт побери, куда ж от этого денешься: триптих красоты – сопки, лес и море. И еще олени… Можно теперь сказать, б ы л и о л е н и. Я часа три или четыре бродил по лесу и только раз услыхал, как в паническом страхе ломанулся от меня прочь кто-то вроде бы светло-коричневый, подпаленный закатным огнем. Лес там тоже, ну не совсем пока еще бывший, но покуроченный уже прилично. Майор уверяет, что стрельба по цели идет исключительно болванками. Но что ж тогда так ухает на острове-цели, когда бомбардировщики «Ту» гудят над ним серебряными шмелями, и отчего прошлой осенью остров дважды горел, а?

На нашем острове тоже есть цель, корабль-цель. То отслуживший свое ледокол «Пересвет», небольшой такой ледокольчик, коловший лед в порту, в бухте, а теперь вытащенный носом на берег, чтоб не утоп, значит, после первой бомбежки. Наши асы-истребители в радиусе полмили от корабля-цели исковыряли остров-нецель. По этому радиусу таблички торчат: Стой! Запретная зона! Ну, мы-то читать умеем, а вот бараны… На острове небольшой рыбозаводик есть, а у него – подсобное хозяйство, огород с картошкой и барашки в количестве ста штук. Это ровное количество теперь нарушено: два (или две, раз – штуки?) погибли от осколков в прошлом году, два полегли на поле боя в нынешнем. Майор у нас юморист. Как зайдет речь о погибших, так он бровь рыжую изогнет дугой, цыкнет зубом и – этак, намеком: шашлыками, мол, знатно пахло кой у кого из труб. Ну а у начальства рыбозаводского, известное дело, как у любого начальства, трубы заметные. Против них в островном поселке у всех остальных – пигмейские. Народ так и говорит: у нас, мол, труба пониже и дым пожиже. И майорские намеки успехом пользовались, несмотря даже на то, что конюх Коля, которого черти носят то на лошадях, то за лошадьми по всему острову, привез как-то оттуда бараний скелет, обглоданный лисами.

То место вокруг «Пересвета» называется стрельбищем. Земля там наполовину железная, а на вторую половину вроде бы сталкерная – жутковатая какая-то, в воронках, кочках, пучках желтой даже по весне травы. Кто смотрел фильм «Сталкер», тот поймет. Пацаны островные смотрели. Ну и сталкерами, видно, себя вообразили. Шастали по зоне и приволокли в поселок блестящую такую штуковину, начиненную, как выяснилось потом, то ли фосфором, то ли термитом. С помощью колуна они пытались ее разобрать. Взрослых, на беду, рядом не оказалось. Пыхнула эта штука ярким фальшвейером и двум пацанам оплавила щека навеки. Вот вам и болванки майорские… Родители изуродованных мальчишек подпалили майоров курятник, тем дело и кончилось. Солдатики курятник потушили, петушиный хвост вскоре отрос, а военная комиссия, прибывшая то ли по жалобе, то ли просто так, по плану, нашла, что табличек вокруг стрельбища натыкано вполне достаточно.

Собственно, почему мы сошлись у майора на хате. Во-первых, потому что отбыла как раз эта комиссия восвояси, а во-вторых, незадолго до этого он жену проводил на курорт, на материк.

О приезде комиссии, как это водится у нас во всех без исключения ведомствах и очень давно водится, загодя сообщил майору однокашник-штабист. Майор примчался к нам: богомазы, выручайте! Богомазы – это Женька и я. Женька как раз в город собрался, выставку готовил персональную, которой лет пятнадцать прождал, потому как не «академик». Ну а я выручил майора – намалевал новую и подновил старую наглядную агитацию в гарнизонной служебке и на подворье-плацу. Комиссии, которая тоже, видать, состояла из ностальгистов, скучающих, значит, по ретро, эта моя «персональная выставка», организованная майором, жутко, по его словам, понравилась. Вот он и изливал сейчас благодарность на меня той самой драгоценной талонкой, добытой прапорщиком-снабженцем.

– Там, на материке, в Европе, – махнул я рукой на запад, имея ввиду Европу только советскую, как принято у дальневосточников, – вся эта хиромантия, которую вы, сэр, именуете наглядной агитацией, давно, с год уже, как исчезла. Ну или претерпела. А тут, у вас, у нас, на Дальнем, в общем, Востоке…

– Порядок на чем-то ж должен зи-жди-ться! – Возразил майор с четким солдатским резоном. И этим «зиждиться» сразил меня наповал.

– Ну да, отмени наглядную, – забормотал я виновато, – значит, подай взамен ненаглядную – или девушку, или хотя бы библиотеку с Набоковым, Солженицыным, Бродским… Картины по стенам – пусть не Рафаэля, так хоть Верещагина, других там баталистов…

– Во-во, – ухватился майор за самый кончик хвоста, – где ж напасешься баталистов на всех!

И вскочил, как штык, нет, верно я раньше сказал (трезвый был): как снаряд в казенник зенитки. Распахнул холодильник, и я отвесил челюсть…

У нас с Женькой, то есть художником-маринистом-авангардистом, как он сам себя окрестил, года три уже соцсоревнование идет: у кого облегченней быт, пустей закрома. Мы с ним далеко не старожилы на острове, обрасти успели только мини-огородом, да и то в лопухах и полыни порой огурца не сыщешь: то у одного огородника выставка, то у другого командировка. Живем мы по соседству, и холодильник у нас один на двоих. В нем очень удобно хранить краски, они не высыхают.

В холодильнике майора не было, кажется, ни одного свободного кубического сантиметра. Нижние выдвижные ящики, забитые чем-то огуречно-зеленым и баклажанно-фиолетовым, стали невыдвижными. На полках ветчина, сервелаты, мармелады, шоколады – весь штабной, короче говоря, фонд, плюс икра кеты, пойманной тут, на острове, но тоже не про нашу с Женькой честь, потому что ловят ее или-или: или в плюрализме (словцо только-только в моду вошло) с рыбинспекцией, или раздельно – то есть ты ловишь кету, а инспектор – тебя.

– Ну, икра – это для заезжих гостей, пардон, а ты свой! – Тем временем прикидывал, чем же мы закусим, майор.

Меня, как магнитом, повело-повело из-за стола и привело к холодильнику.

Эпикуреец, гурман, обжора – это все не обо мне. Мы с Женькой месяцами сидим на рыбных консервах и китайской лапше. Но за пять лет перестройки невольно привыкаешь к мысли, что подобного изобилия просто-напросто нет в природе.

Обретя дар речи, я взял со стола рюмку, очень похожую на микрофон с трибуны Дворца съездов, и начал «репортаж»:

– Дорогие соотечественники, товарищи, друзья, я веду этот репортаж прямо из холодильника командира островного гарнизона N. Итак, начнем сверху, с надстройки над базисом, то есть с автономной морозильной камеры. Открывайте, майор!

Майор, уловив генеральские нотки в моем голосе, послушно отворил ворота морозилки. Но тут же пришел в себя. Тем более что прямо в руки ему свалилось нечто промороженно-окаменелое, видимо, примерзшее бочком к воротам. Это нечто смахивало на кролика. И я продолжал «репортаж»:

– В заиндевелых недрах надстройки просматриваются контуры барашка, невинно убиенного на стрельбище и миновавшего, в отличие от известного всем братца, вострых лисьих зубов. Кролик же, выпрыгнувший в руки майора…

– Зайчик! – Неожиданно рявкнул майор. – Не кролик. – И затолкал его обратно в камеру.

– Поправка. Зайчик, – сказал я невозмутимо в рюмку. – Хотя не исключено, что вовсе даже не зайчик, а просто очень смерзшийся небольшой олень, погибший от меткой руки генерал-лейтенанта…

– Сейчас ты будешь «Репортаж с петлей на шее» вести, га-га-га! – Майор накинул шнур от электрочайника мне на шею и не совсем шутливо сжал импровиз-удавку. Я захрипел, но у него, похоже, как у бультерьера, сработал давильный инстинкт, отчего он на хрип не реагировал. У художников, как известно, «кисти рук, сжимающие кисти» не отличаются слабосильем. И я нечаянно чуть не вывернул майору руку со шнуром.

Доставая из холодильника всякую закусь, он долго еще тряс лапой и ворчал:

– Ты как Калугин прямо, желтой прессе своих продаешь.

Я поставил «микрофон» на стол, майор разлил, мы хряпнули и заговорили, естественно, о самой сейчас популярной в стране фигуре генерала КГБ, недавно выступившего против… КГБ. Мы с Женькой на днях только о нем гутарили, и я изложил майору достаточно оригинальную Женькину версию. Вот она почти дословно.

А вдруг Калугин – самая как раз козырная карта этих чертей, которые уже ва-банк решили идти, то есть армии, КГБ, партаппарата, а, что тогда?! Немалый ведь коллективный разум-то. Вот и придумали, как Остап говорил, конгениальное решение: отставной, действительно опальный генерал вроде бы восстает против самого страшного ведомства, оно немедленно его «карает», лишив каракулевой шапки, золотой мишуры и побрякушек. Всё, дело сделано! Авторитет, причем заметьте, не дешевый, завоеван. Результат налицо: народ немедленно выдвигает генерала в Верховный Совет. Подумайте только, выборы давным-давно прошли, а выход – ну прямо специально для него – все же найден. И вот его избирают, и вот он уже член, и вот уже президент готов вернуть ему регалии, но Калугин их не берет, тогда ему предлагают возглавить КГБ, он отказывается и от этого. Популярность опального генерала растет быстрее дрожжевого теста. Он прорывается в самый верхний эшелон власти и – чем черт не шутит на Руси – хватает за узду державу. Нате, получите – бескровный военный переворот!.. Прекрасно помню, как блестели Женькины глаза, когда он вывалил на меня эту свою фантасмагорию. И когда я задергал головой, ну и ну, мол, он заоправдывался: что, изощренно, верх подозрительности, ты считаешь? Но взгляни на эту фотографию, на эти целеустремленные глаза, взгляни!

Да, на фото в «Московских новостях» генерал смотрится весьма и очень. Скульптура, а не человек. Умный камень. Мурашки от такого взгляда начинают бег.

Майор же на удивленье спокойно выслушал Женькину гипотезу (я даже подумал, а не соучастник ли он военно-масонского заговора, сочиненного моим другом), трубно высморкался и сказал:

– А что. Это было бы пре-крас-но. И справедливо, я считаю. Пора прекращать это безобразие!

– Какое именно?

– Да эту диверсию-конверсию хотя бы. Чем защищаться будем, случись что?

– Случись что? – Почти эхом спросил я, изменив ударение.

– А ты не слышал, что вчера командующий ТОФ по радио говорил? Что с Нового года на двести тысяч только на Дальнем Востоке армию со-кра-тят!.. И на полста семь ко-ра-блей!.. – Он давал мне время врубиться в ошеломившие его цифры. – Это при двукратном, – восклицательный палец вверх, – превосходстве личного состава базирующихся на бассейне соединений США и Японии, при трехкратном их превосходстве в…

Мне показалось, что уже «развернулся боком флагманский фрегат, и левый борт окрасился дымами». И мне с ходу заложило уши. Я только услыхал, что после чего-то троекратного было еще что-то четырехкратное. Чтоб совсем не оглохнуть от этого, я перевел речь на двести тысяч бездомных военнослужащих, о которых на днях кто-то из военачальников толковал по радио.

– А в то же время у вашего генералитета, – услыхав как бы со стороны это пулеметное слово «ге-не-ра-ли-те-та», будто это не я, а майор сказал с его привычкой разбивать слова-обоймы на патроны-слоги, я подумал: хватит пить, – дачи по миллиону и больше…

– Во-во, – обрадовался майор, – это очень по-русски: если тебе плохо, а кому-то хорошо, то надо сделать так, чтобы всем было плохо.

– Но ведь если этим «кому-то» хорошо за счет тех, кому плохо, то разве ж они не правы, требуя у них, у этих, которым, ну, хорошо…

Я запутался в «тех», «этих», «них» и «которых», как в рукавах и штанинах одновременно, и замолк.

Майор заметил, что больно уж холостяцкая у нас закуска – сухомятка, не заварганить ли нам чего посущественней? Я поддержал. Он отворил ворота морозилки, и зайчик-олень снова прыгнул ему в руки. Судьба, знать!

И принялись мы возиться с тем твердокаменным зайчиком. Ну а попутно и разговор пошел петлять по заячьим тропам. Началось с майоровых охотничьих баек, а потом я возьми и вспомни одну карикатуру из июньской еще газеты. Может, у кого память на статьи там или имена, а у художников, естественно, на такие вот всякие штуки. Это был один из первых номеров национал-патриотическо-фронтовой «Рабочей газеты», которую я видел, кстати, у наших вояк-журналистов. Карикатурка просто, без затей, но чем она меня поразила, так это – нежностью. Да, пронзительной нежностью… к себе. Поверженный медведь-Россия, и лев возвышается над ним, победно водрузив лапу на «жертву», на львином торсе надпись «Демократы», а рядом нежный, робкий зайчик, таких дети рисуют, невинный, маленький, как они сами, на его тельце едва уместилось: «Патриоты». Он ротик приоткрыл и что-то силится сказать, бедняжка, но львиный рык его, конечно, заглушает.