Текст книги "Юморские рассказы"

– Мементо мори? – Вопросил я.

– Мементо витэ! – Парировала она. – Помни о жизни!

Потом я долго лежал под тёплыми лучами соллюкса, и всё это время Терапунька меня не покидала, рассказывая о великой пользе этой и других солнцезаменяющих лампочек, а также о необходимости этого витального облучения для всех рыбаков.

– А вы могли бы, допустим, по радио передать ваш опыт другим плавбазам и плавзаводам?

– Квантум сатис! – Воскликнула она. – Сколько угодно!

На следующий же день Терапунька принесла мне текст радиолекции о светолечении. Я его одобрил, и вечером мы вместе с ней вышли в эфир. Начальник радиостанции лично, не доверив никому из радистов, настраивал для нас аппаратуру. Чтобы никто нам не помешал, он закрыл дверь радиорубки на ключ, усадил Терапуньку посредине между нами, сам подносил ей микрофон прямо ко рту и нажимал кнопку. Лекция – целых три страницы ровным, как молочные зубки, убористым терапунькиным почерком – лилась и лилась. Я чуть не задремал. Плавзавод слегка скренило на зыби, и мой карандаш скатился со стола. Я бросился за ним и узрел с тыла, совсем того не чая, как свободная от микрофона рука начальника жмёт совсем другую кнопку, то есть не кнопку, а попку. Да, попку Терапуньки, вдохновенно читающей на всё Охотоморье свою лекцию…

Соллюкс и синий свет, электрофорез и электромассаж, витаминные уколы и пространные радиолекции о вреде курения и внематочной беременности, консультации по охране труда мужчин, женщин, гермафродитов и детей, – всё это стало теперь моим самым настоящим распорядком дня. И я, возможно, сжился бы с ним, смирился, если б не каждодневное – по часу, притом как раз после обеда, когда все уважающие себя флагмана «адмиралят»66
  «Адмиральский час» – традиционный на флоте час послеобеденного отдыха.


[Закрыть], трижды мною проклятое кварцевание изолятора.

В конце концов Терапунька своего добилась. Не вынес я и перебрался с этого гостеприимного выше высшей меры пэзэ на ближайшую пэбэ.

Много позже, вернувшись с промысла, на берегу уже, узнал я от наших флагманов, что начальник радиостанции, шутейник великий, разыграл свою зазнобу Терапуньку (кстати, в народе, в промтолпе, у неё другая кличка была – Карликовый Пинчер): мол, я специально командирован на их пэзэ для негласной проверки медслужбы… Ну в общем, Гоголь, «Ревизор» – современный морской вариант…

Я. В.

Плавбазу я себе подбирал по самому простому принципу – знакомства. На этой пэбэ трудился старинный моя приятель Вася Романов, джентльмен полнонаборный: поэт, бретер и ловелас. Айболит по профессии, он заведовал здесь лазаретом, но плавбаза – не плавзавод, народу тут вдвое меньше, и потому работа у него была, что называется, мечта поэта. Или – не бей лежачего. Но это не о нем. База четвертый месяц находилась в рейсе, и запасы медицинского спирта испарились. А Вася, хоть и был он главным испарителем, никогда не пил в лёжку. Только в стельку. Ну то есть, доведя женщину до кондиции, стелил ей тут же, в лазарете, чтобы в каюте их «не вычислили». На пэбэ женщин без мужа или накачанного любовника встретишь нечасто. Посему поэт и ловелас, не будь он бретером, здесь бы просто не выжил. Васину мужественную физию украшали шрамы и бесшабашные лупастые глаза.

И вот мы встретились. И через пять минут сидим уже в рентген-кабинете за столом – не столом, а каким-то кожаным лежаком, поднимающимся на штативах. Сидим мы на также кожаных табуреточках, а на лежаке – горой пир: палтус заливной с янтарными кружочками морковки, золотисто-румяная корюшка-зубатка (такой крупной, с добрую селедку, нигде, кроме Охотоморья, в мире не сыскать), темно-оранжевые ноги здоровущего камчатского краба, отваренного в бочке с морской водой при помощи шланга с паром, ну и колбочка, разумеется, со спиритусом-ректификатом, надо полагать, последним, по каплям нацеженным из стеклянных закромов.

 
Временами хандра заедает матросов,
И они ради праздной забавы тогда
Ловят птиц океана, больших альбатросов,
Провожающих в бурной дороге суда…
 

Вася читает мне стихи Бодлера и Цветаевой, Аполлинера и Багрицкого, я с удовольствием внимаю. Он именно читает их, а не декламирует – без завывания и надрыва, спешно проборматывая, словно боясь, что перебьют. Бормотанье, впрочем, ясное, вполне разборчивое. Это как ветровые волны, гонимые шквалом: они невысоки, они торопятся, бегут, порой и друг на дружку набегают.

У нас с Васей Романовым похожие моряцкие судьбы: имеем по разводу за кормой, наши сыновья растут без мужского глаза, без отцовского во всяком случае. И грустно все это. И берег не радует, когда ступаешь на него. Мне это, может, еще как-то простительно: я в море чуть не с пеленок, а Вася ведь был очень береговым человеком, альпинистом даже был. И еще одно нас объединяет – нелюбовь к столицам. Хотя каждый отпуск точно бесы тебя кружат и непременно хоть на пару дней да завлекут в стольный град, в вавилонство его и помпейство.

Перед самым рейсом побывав в Москве, Вася возбужденно, горячо бормочет сейчас:

 
Мои друзья по снежным перевалам,
По штормовым, по океанским баллам
Идут не к Зурбагану и не к Лиссу,
А твердыми шагами прут в столицу.
И – вспышка замыканием коротким,
И вдруг – разрыв страховочной веревки,
Они, теряя прежние приметы,
Как будто в типовой бетон одеты.
Где у живых московских манекенов
Глаза, как двери метрополитенов,
Не жгут врагов и близких не ласкают,
А граждан выпускают и впускают.
Я на поминках дружбы слезы вытру,
Не оскробляя словом неприличным,
В их честь «Московской» разопью поллитру
И закушу салатиком «Столичным».
 

Ах, хорошо мне с другом! Но вот не умею я отдыхать и праздновать. Мне по гороскопу и по линиям ладони начертано в жизни одно: труд. И я лезу в такие дырки на Васиной пэбэ, где не только капитан-директор, но и матрос не побывал, и нахожу такие прорехи в ТБ, технике безопасности, которые, случись ЧП, смогла бы потом раскопать лишь экспертиза. При этом знаю загодя, что капитан, вместо благодарности, будет на меня коситься: мол, жили без инспектора покойно триста лет…

Заякорившись на Васиной плавбазе, я попутно проверяю добывающий флот, приписанный к ней: сейнера и траулеры. Они подходят по утрам к ее высокому борту сдавать рыбу, я прыгаю к ним на палубу: оп-ля, вот он я, предъявите, пройдемте. В общем, получается игра в «полицейские и воры» (был такой то ли французский, то ли итальянский фильм). И чтобы закамуфлировать свое полицейство и стушевать их воровайство, приходится натужно юморить:

– Здрасьте, я ваша тетя, я приехала из Одессы и буду жить тут! Где журнал по ТБ?

– Вы к нам надолго?

– На всю оставшуюся… Да не бойтесь, до вечера, до следующей сдачи. А вы что, журналом тараканов бьете или чайник накрываете?

– Да нет, да это просто, видно, в иллюминатор на него плеснуло маленько…

– А, понятно. Я тоже кочегаром плавал, нам так давало, нас так штивало, что в трубу наливало, а в поддувало выливало. Ага?..

И начиналась инспекторская проверка на полдня. Чтоб отвязаться от инспектора быстрей, рыбаки старались в темпе заловиться и пораньше – на сдачу. Но плавбаза тоже теперь, не будь дурой, увиливала от «зачумленного» (мной!) сейнера. То у них «борт занят», то «мы на ходу», а то ипрямо в лоб: «Вези инспектора на другую базу, там и рыбу сдашь».

Перепрыгиваю с этого на другой сейнерок, уже идущий на сдачу, и – оп-ля. И мне неизменно радуется один-единственный на пэбэ человек – айболит Вася Романов. И неизменно же накрывает в мою честь лежак в рентген-кабинете. Но Васина самобранка, не скудея закуской, с каждым разом все ущербнеет по части колбочки. Уже в ней не ректификат, а салициловый («Пей, брат, не боись, он безвредный, а в таких количествах полезный даже»), потом муравьиный («Не токмо пользительный, поверь мне, брат, но и вкусный»), за ним настойки в ход пошли и экстракты: заманиха, элеутерококк, календула и пр. и др. И мне уже начинает казаться, что обретаю я вторую профессию – фармацевта, овладеваю фармакопеей в совершенстве, и уже нет на свете такой тинктуры, то есть настойки на спирту, которой бы я ад либитум, то есть на выбор, не мог бы оприходовать, как говорит Вася, ад узум – вовнутрь.

Страна добивает последнюю в своей истории пятилетку, о чем, увы, мы не догадываемся, рыбопромысловый флот Охотоморья напрягает все человечьи и лошадиные своих экипажей и дизелей, соревнуясь промеж собой и с промэкспедициями морей Беринга, Баренца, Лаптевых и иже, как говорится, с ними. А мы с Васей маемся за всех за них сразу, каждый ведь третий тост – святой! – поднимая «За тех, кто в море». Сами-то мы тоже вроде бы в море, но и – в рентген-кабинете, однако. А это уже как бы и не совсем море. Вот и анекдоты на закусь пошли из медицинского сериала. Ибо и от стихов мы устали, и от тинктур, несмотря на их разнообразие. Прямо по Высоцкому: «А как кончил я пить – оттого, что устал…» Да и анекдоты, даже самые забористые и подзаборные, уже не смех вызывают, а смешок. Как пуля на излете, которая не наповал разит, а лишь синяк посадит.

– Случай Из Жизни! – Вася выкрикивает это, ткнув проформалиненный и прокуренный перст в низкий подволок рентген-кабинета. – Так, значит! Берег, больница рыбаков, финиш трудового дня. Застолье у хирурга – чьи-то именины. Врачи, медсестры, анестезиолог… и один посторонний, приятель чей-то.

– Что за бородавка у тебя на щеке? – Спрашивают у него между двумя стопарями.

– Да так…

– Бриться не мешает?

– Мешает.

– Щас уберем.

На стол его! Врубают аппарат – анестезию. Ну, надо ж подождать, пока пациент созреет. Между делом – еще по рюмке. Анестезиолог с медсестрой уединились. Хирург ищет, как же там отключается наркоз, найти не может. Какая-то такая «пипочка» на аппарате, да вот как ее найдешь, если не знаешь? Все рыщут по больнице, разыскивают анестезиолога. Анестезиолога нету. Пациент вот-вот даст дуба – от наркоза. Вскрывают грудину, делают прямой массаж сердечной мышцы. Наконец нашли анестезиолога, он «пипочку» нажал, все о’кэй. Пациента перекладывают на каталку везти в реанимацию, но при этом нечаянно (бывает) роняют на кафельный пол. Повезло еще – сломаны всего два ребра и бедро. Наутро приезжает жена и видит: нога у мужа – на гире, а бородавка – на своем месте…

На следующий день, точнее вечер (не зря же говорится: как ни бьемся, а к вечеру напьемся), Вася позвал меня в свою каюту. Не в лазарет, а в каюту, – что бы это такое значило?.. И не позвал, а пригласил – этак чинно, загадочно. Праздник у Васи какой-то, решил я. Магнитофон, мелодия Вивальди, Васиного любимца, привычный, хотя и бесподобный, аромат свежезажаренной корюшки и – самое удивительное – в центре стола большая, литровая бутылка с божественно прозрачной жидкостью. Кристалл, хрусталь растворенный!

– М-м? – Киваю на это чудо, округляя глаза.

– Камфарный спирт.

– Н-да? А что это за зверь?

– Применяется как стимулятор, – без запинки, как круглый отличник, выпаливает Вася, – а также отвлекающее средство.

– Так мы отвлекаться будем или симулировать?

– Стимульнемся, брат!

Налили по рюмке. Я нюхнул и «аж заколдобился» – в точности как ильфовский старик, нюхавший собственную портянку. Дух у спирта портяночным и был. Редчайшей разило мерзостью.

– Слушай, Вася, а его вообще-то пьют?

Вася как раз тоже нюхал свою рюмку. И ответил мне мимикой, которую стоит, пожалуй, разложить на множители. Нормальную реакцию носа на вонизм он задавил мощным усилием воли, устремленной к празднику души. Но не до конца задавил и чуток все же скуксился, отчего детское недовольство собой (не выдержал экзамен на взрослого) смешалось на Васином лице с искренним удивлением мерзопакостностью напитка.

– Ты сам-то его пил?

Вася нехотя качнул головой – вполовину отрицательного жеста.

– Честно, брат, скажу: не пил. Но выпью!

Его решимость вдохновила меня. Я чокнулся своей рюмкой с его и выдохнул:

– Будем?!

Вася мужественно поднес к губам хрустальное зелье и… отставил рюмку.

– Нет, пожалуй, надо развести.

А я-то уже выдохнул. И так не хотелось вдыхать. Я любовался на свет растворенным хрусталем и не вдыхал, пока Вася не булькнул рюмку в стакан и не долил туда воды из графина.

– А-а-ах! – Вот какой получился у меня вдох. В стакане произошла мгновенная перестройка: хрусталь превратился в пахту, выпал чудный осадок – густой, чистый творог, ровно в полстакана! Осторожно, священнодействуя, точно лаборант, Вася слил жидкую фракцию обратно в рюмку. Муть. И даже не голубая. Ну, нетушки, я со своим хрусталем не расстанусь.

– Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман! – Продекламировал я. – Будем?!

Вася опрокинул в рот свою мутоту, я победно взглянул на него и в один глоток заглотнул свой хрусталь.

Веничке Ерофееву на электричке «Москва – Петушки» явно такого напитка «принимать на грудь» не приводилось. Я будто проглотил сразу двух вражеских снайперов. Они одномоментно пальнули изнутри мне в оба уха. Я заморгал, оглушенный, зажмурился на миг, а когда открыл глаза, то узрел метнувшегося Васю – тень его. И не понял, куда это он и зачем. Но уже через секунду понял и, зажав одной рукой рот, рванул следом. Желудок сжался и, похоже, вывернулся, как у каракатицы, но выход наружу я ж ему перекрыл. Спасибо Васе, он распахивал передо мной двери, хотя одна рука у него также была при деле. От его каюты до борта – всего ничего, каких-то метров десять (может быть, это Васина предусмотрительность, подумал я, в рентген-кабинете мы бы опарафинились), однако сложность состояла в том, что нужно было на полном ходу сделать поворот четко на 90 градусов, а скорость-то, скорость ведь близилась к критической. Стимулированный на всю катушку, на весь творог, выпавший в осадок не в стакане, а во мне, я чуть не обогнал Васю. К финишу, к борту мы пришли, считай, вместе. Ну и «под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди» дружно спели «Травиату» и вернулись в каюту, трудно дыша, как и положено после бурного финиша.

– Ад узум, ад узум, – ворчал я, вертя бутылку, – где тут написано «ад узум»? Хоть бы «ад либитум» написали! Коновалы, а не фармацевты…

Салициловый, муравьиный, камфарный… Опасаясь следующего spiritus incognito, я поутру попрощался с Васей и его пэбэ и перебрался на борт «бармалея», то есть БМРТ, большого морозильного рыболовного траулера. На промысловых судах нравы покруче, но зато там отсутствует широкий ассортимент «ад узум». Так я решил.

Виноватый и растроганный Вася подарил мне на прощанье книжку своих стихов «Залив Надежды» с таким автографом:

 
Переступили мы морской порог,
Изведали тайфун, циклон и качку,
Но хорошо б средь голубых дорог
Не заработать белую горячку.
 

Увы, нет уже на этом свете моего друга Васи Романова, но книжка с его автографом лежит сейчас передо мной, и ее не стыдно показать любому поклоннику поэзии о море.

Мир твоей душе, дорогой друг!..

А. Ш.

Боже правый, как же я ошибался насчет «ад узум» на преподобном «бармалее»! Преподобный, по Далю, «весьма подобный, схожий, похожий на что», далее же у Даля – о святости, что к «бармалею» никак не относится, будьте уверены.

В первый же день мы со старпомом пошли по судну в обход. Склоняя голову перед капитанами и считая, что место им, как полководцам, всегда на холме, то есть на мостике, я никогда их не тревожил без особой надобности. Но капитан-директор тут юморист оказался. И не просто юморист, а юморист-садист. Я запомнил его имя, несмотря на то что за путину знакомишься обычно если не с сотней, то с полсотней капитанов точно.

– О! – Воскликнул Виталий Ильич. – Аж из самого штаба промрайона! К нам!.. Чудесно! Старпом, поселить высокого гостя с максимальным комфортом и обо всех его поползно… пожеланиях извещать меня!

Старпом определил «высокого гостя» в Красный Уголок, на пухлый кожаный диван, фаршированный, как выяснилось позже, живыми тараканами, зато – прямо под портретами вождей, то есть последнего – кто бы думал! – Политбюро ЦК КПСС. На старых пароходах этих портретов (чуть не с военных лет) и тараканов – кишмя.

– Я хотел бы попасть в число сопровождающих вас лиц, – «высоким штилем» политбюровской эпохи заявил Ильич (так звали его на «бармалее»), узнав о моем «поползновении» сделать обход.

И мы пошли втроем. Я нарочно полез в мелочевку: заземление утюга в гладилке, маркировка «хол» и «гор» кранов в душевых. Чтобы капитан, значит, скорей заскучал и оставил нас. Но у него оказалось истинно матросское терпение. И оно было, о да, вознаграждено!

Как матросы в мороз и жару оббивают кирочками по сантиметрику ржавчину с необъятных бортов и палуб, так капитан терпеливо и молча следовал за нами в плотницкую, в каптерку, на камбуз, спускался в рефрижераторный трюм, узнавая, что у циркулярной пилы не достает двух зубьев, у картофелечистки сгорел мотор, а у «светил» (электриков) в мастерской нет аварийного освещения. Старпом все это заносил в блокнот, а я жалел, что из-за мощных судовых дизелей и вибрации корпуса скрип его пера не слышен капитану.

Я затащил «сопровождающих меня лиц» на самую верхотуру, в самое душное на палубе помещение обогревателей воздуха – калориферов, к тому же грохочущих своими крылатками наподобие гигантских консервных банок, привязанных к хвостам собак из андерсеновской сказки, собак «с глазами, как мельничные колеса». Затиснувшись в какую-то пыльную промежность в поисках никому не нужного заземления, куда не заглядывал никто со дня постройки «бармалея», этого «первенца наших пятилеток», я неожиданно услыхал за спиной (несмотряна кромешный грохот) возгласы капитана. Это было что-то среднее между архимедовой «эврикой» и боевым кличем вождя апачей на тропе войны:

– О-о-у-у!.. А-га!.. Причина капитановых воплей оказалась прозаичнее самой прозы – обыкновенный целлофановый мешок, то есть полихлорвиниловый вкладыш для стодвадцатилитровой бочки. Он был полнехонек, неплотно завязан поверху пеньковым обрывком и знай себе попыхивал в теплоте сивушно-бражным духом, доходя до кондиции.

– Как ты думаешь, – озабоченно спросил Ильич старпома, – когда она созреет? Чиф нюхнул пристально, сунул блокнот в карман, зачерпнул из мешка ладошкой, продегустировал бражку и ответственно ответствовал:

– Завтра.

– Тогда пошли! – Капитан снова был на холме. – Скорей! И – никому! – Он прижал к губам командирский перст, взглянув при сем строго даже на «высокого гостя». Мы дошли до ближайшего телефона (капитан боялся удаляться от нечаянной находки) и вызвали судового врача.

Айболит, по виду родной брат Ильича, такой же бледный и худой, увенчанный таким же рыжеватым «ежиком», прилетел через минуту.

– Док! – Капитан просиял ему глазами, как проблесковый маяк долгожданному судну. И я понял: родственные души. – У тебя есть пурген?

– Сколько вам надо, мой капитан? – Айболит, такой же, видно, ерник, проблеснул ответно, и я увидел то, что их разнило: у Ильича глаза небесно голубели, а у доктора дьявольски чернели. Крайности сходятся и взаимодействуют нередко, но тут, похоже, был тот случай, когда они вообще сливаются. Ах, как они дополняли друг дружку!

– Грамм двести, док… А лучше – триста!

– Н-но этого хватит, мой капитан, не на одну лошадь, а, пардон, на целую конюшню.

– Ат-лично! Тащи, док!

– Не много ли произойдет навоза?

– В самый, думаю, раз! Мы своими тралами Охотское море так уже пропахали, что пора и удобрять.

– Акей с олрайтом, мой капитан, сей секунд доставлю.

И он действительно шустро притащил увесистый пакет, набитый поносными пилюлями. В четыре руки они пошвыряли их ад узум в мешок с духовитой брагой, который услужливо расшеперивал старпом.

Я грустно взирал на капитана с доктором и все поражался: как же они дополняют друг друга! Их руки мелькали, и мне показалось, что они растут из одного человека. Ну да, это четырехрукий Вождь краснокожих, тот рыжий маленький разбойник, что дал прикурить даже взрослым бандитам.

Через два дня (дегустатор из старпома, видно, неважный) в одночасье вырубило на «бармалее» всю траловую бригаду. Я ж говорю: садизм. Вася Романов себе такого бы не позволил. Рыбаки и без того лишены береговых радостей, а «Вождь краснокожих» отравил им и эту.

Между прочим, пострадали мы все без исключения. «Бармалей» -то в лидерах ходил. в «форвардах соцсоревнования», как говорила рыбацкая радиостанция в своих передачах, а тут на целых трое суток из соревнования он выпал. Ну и сорвал досрочное завершение завершающего года пятилетки, который, если вы помните, следовал после «определяющего» года. В результате был преступно сорван уже готовый к тому времени «Трудовой рапорт Охотоморского промрайона Центральному комитету». В результате чего гавкнула и наша, флагманская, премия за всю путину. Вот так.

Ну, айболиты!..