Текст книги "Полюшко-поле"

Борис Можаев
ПОЛЮШКО-ПОЛЕ

1

Егор Иванович встал еще по-темному и почти до обеда провозился во дворе. Даже на работу не пошел…

Первым делом Егор Иванович осмотрел тесовые ворота под двускатным верхом. Они хоть и позеленели от лишайника, но были еще крепкими, – двустворчатые, набранные в косую клетку, прихваченные железными ободьями к дубовым столбам, с окованными пятами, опертыми на мельничные жернова… На века ставились! Егор Иванович легким ударом сапога выбил забухшую подворотню, откинул кольцевую накладку с круглой деревянной запирки, потом, покряхтывая, с раскачкой вынул и самое запирку – длинную, с обоих концов затесанную жердь. Подворотню и запирку он отнес в сторону и прислонил к избе. Ухватившись за накладку и упираясь ногой в осклизлый булыжник, он потянул ворота.

– Ну! Да ну же, дьявол!

Ворота, глухо скрипнув, чуть было подались, но отшатнулись на прежнее место, словно кто-то держал их живой и невидимый, на которого сердито крикнул Егор Иванович. Еще лениво, как бы нехотя пошатавшись, они вдруг разом раздались с надсадным хрипом, широко раскрывая зев.

– Вота, заплакали, сердешные!

Егор Иванович потрогал исшарканную железную обивку пят, камни-подпятники и вспомнил, что эти осколки жерновов он приволок с отцовской мельницы, когда она в разор пошла. Камни почернели от времени, и круглые ямки, в которых ходили ворота, тоже были черными.

– Для блезиру живут тридцать лет, почитай…

«В самом деле, – думал Егор Иванович, – растворяю я их два раза в году – дров да сена привезти. Корова с овцами и калиткой обходятся. А двор без ворот и не двор… Хлев, да и только».

Нынче должны пригнать тракторы, последнюю МТС ликвидировали. А навеса в колхозе нет. Вот и решили: покамест разместить тракторы по дворам. У Егора Ивановича два сына в трактористах – стало быть, пригонят сразу два «ДТ». Машина – не корова, в хлев ее не загонишь. И под открытым небом грешно оставить.

Место для стоянки тракторов Егор Иванович определил в старом каретнике. Это был дырявый трехстенный сруб с навесом, который захватили куры под насест. В углу валялись дрожки без колес – колеса растаскали на ручные тележки – да санки с фанерным задником и с железными подрезами. Санки купил еще в двадцатых годах отец Егора Ивановича – любил пофасонить старик. Но узкие, сделанные на городской манер, они кувыркались на заснеженных сельских дорогах. Однажды на масленицу молодой тогда еще Егор чуть было не обогнал в них на своей кобыле рысака сельского барышника. Может быть, и настиг бы того Егор Иванович, да санки подвели: на первом же снежном перемете за селом они опрокинулись – Егор Иванович вывалился. А лошадь – в сторону. Санки треснулись об столб – и копылы долой. С той поры и стоят они в этом каретнике.

Но карет здесь никогда не было, да и не видывал их отродясь Егор Иванович. Название же каретнику принесли Никитины с Оки; оттуда у них все замашки, и прозвище оттуда пошло. Отец Егора Ивановича был мельником; переселившись сюда, на уссурийские земли, он первым делом смастерил ветряк. И стал брать за помол не деньгами, как тут было заведено, а зерном, называя это «батманом». Это пришлое непонятное слово быстро прилипло к самому мельнику. Ветряки здесь не в моде были, да и не могли они соперничать с местными паровыми да водяными мельницами. В двадцать седьмом году, в пору небывалого урожая, когда не только помол, хлеб ничего здесь не стоил, старик Никитин разорился вконец и умер. Остались от ветряка Егору Ивановичу столбы, камни под воротами, да вот еще прозвище перешло по наследству: «Батман».

Почти полдня трудился Егор Иванович: перенес насест, повети подправил, каретник вычистил, булыжник местами переложил: трактор не кобыла, упор не тот. Напоследок он решил замести свое широкое, мощенное булыжником подворье – пусть к порядку привыкают, черти.

Глухо звякнула щеколда, и в калитке появился Митька-рассыльный, конопатый мальчонка в материнской фуфайке, съехавшей с тонкой шеи на плечи, точно хомут… Сперва он шмыгнул носом и провел тыльной стороной ладони по ноздрям и, только убедившись, что все в порядке, сказал:

– Дядь Егор, тебя в правление зовут.

– А что там стряслось?

– Кто-то из района приехал.

– Из рийона? – переспросил Егор Иванович. – Коль из рийона, надо итить. Один приехал, другой уехал… Работают, значит. Ступай, Митька, я приду…

«Не осень, а чистая напасть, – думал Егор Иванович. – Не успел от одного уполномоченного избавиться, как другой прикатил. И чего они сюда заладили? Летят – как воробьи на ток. Оно еще то плохо, что председатель Волгин занемог. «Опять лихоманка взяла», как говорит про него кузнец Конкин. Энтот всегда в трудную пору ложится, как опоенный мерин, – чуть поклажа потяжелее – он на колени. Агрономша на семинар укатила, по кукурузе совещаться. Тоже нашли время – картошка в поле, а они семинарии развели. А на меня, бригадира, все уполномоченные навалились».

Дома Егор Иванович натянул на стеганку жесткий, как из толя, брезентовый плащ и пошел в правление.

У правленческого крыльца увидел он райкомовский «газик» с потемневшим от дождя брезентовым верхом. «Не сам ли нагрянул?» – подумал Егор Иванович.

«Сам» – секретарь райкома Стогов – наезжал к ним редко. Не потому, что на подъем был тяжел, а потому, что дорога к ним дальняя – кружным путем сто верст. Да и не каждое лето проехать можно – тайга. А напрямик, через переправу, ездили из районного начальства только уполномоченные, – тут верст пятьдесят, не более. Добросят их до переправы, нанаец Арсе перевезет через Бурлит, а там подвода или грузовик – и газуй до самого Переваловского. На перекладных, стало быть. «А этот на «газике». Видать, сам…»

Но Егор Иванович ошибался. Приехал второй секретарь, Песцов Матвей Ильич. Заехал он в Переваловское не то чтоб попутно, но и не самоцельно. «Будешь возвращаться из Зареченской МТС, заверни-ка в Переваловское. По морозу проскочить можно, – напутствовал его Стогов. – Разберись-ка, что у них с картошкой…» Ездил Матвей на закрытие Зареченской МТС. «Это бельмо на глазу убрать надо», – говаривал Стогов. Все МТС в округе распустили два года назад. А эта все еще держалась. И вот – убрали.

В правлении, тесно заставленном столами и скамейками, Матвей застал трех колхозников и все допытывал, как поморозили картошку. Отвечали ему односложно, туманно, вкось:

– Мороз что медведь – то поздно ляжет, то рано…

– Река ноне дымилась – быть снегу…

– А по морозу да по снегу можно в дырявой кузнице работать? – спрашивал, в свою очередь, сухонький старик с барсучьей бородой – белой по щекам и черной под усами. – Ты ступай на кузницу, посмотри.

– А вы кузнец? – спросил старика Песцов.

– Был кузнецом, стал начальником, – сказал старик и добавил: – Стало быть, пожарной охраны… Конкин Андрей Спиридонович… – Он протянул руку, как бы вызывая его на эту словесную игру.

Матвей пожал протянутую руку – игра принята.

– А кузница?

– И кузница на мне. И то сказать: кузница на мне, сушилка, сеялки-веялки разные, теперь еще и пожарная охрана. А заместителя нет. Вот говорю председателю: дайте мне заместителя, чтоб я его к делу пристроил. А вдруг я, не дай бог, помру? Ведь не бессмертный же. Чего тогда делать будете? – И Конкин умолк, словно давая почувствовать собеседнику всю тяжесть возможной утраты.

Песцов озабоченно заметил:

– Да ведь, поди, все заняты, Андрей Спиридонович… Работают!

Конкин сверкнул своими желтыми глазками и, оглаживая левой рукой бородку, пошел на откровенность:

– Какое там работают! Сказать по правде, это не работа – суета сует. Тут к тебе кажный приступает со своими приказами да законами: председатель одно говорит, уполномоченный – другое, а директор мэтээс приедет – все по-своему норовит переиначить. Тут, парень, как на торгу: кто сильнее крикнет, больше посулит – того и верх. Намедни уехал от нас уполномоченный Бобриков. Может, знаете?.. – Песцов кивнул головой. – Вот мастак говорить-то… Куда! Как заведет, только слушай: и про инициативу, про структаж какой-то… Все уплотнение трудодня хотел сделать. Чудно! День хотел уплотнить, вроде как табак в трубке. Кспиримент, говорит… А напоследок картошку заморозил да уехал. И колхозники оттого не ходят на работу. Плюнули! Теперь только на шефов и надежа.

Вошел Егор Иванович. По тому, как мужики повернулись к нему и смолкли, Песцов определил, что это и есть бригадир. Невысокий, в темном топырившемся брезентовом плаще, в низко нахлобученной кепке, небритый, весь замуравевший черной щетиной до глаз, он неприветливо смотрел на Песцова. «Вот так дикобраз! От этого не скоро добьешься откровения…» Егор Иванович, в свою очередь, осматривал Песцова; тот был высок, погибнет, в зеленой плащ-накидке, без кепки. У него были глубоко посаженные, по-медвежьи, карие глаза, крутой, иссеченный резкими морщинами лоб и богатая темная шевелюра. «Лохматый, как Полкан, – отметил про себя Егор Иванович. – И востроглазый…»

– Я насчет картошки хочу разузнать, – начал вежливо Песцов.

– Пойдемте, – коротко ответил Егор Иванович.

От самого правления свернули в поле. Шли молча по тропинке к сопкам. Идти было трудно – тропинка петляла по глинистым буграм, потом и вовсе пропала. Дальше пошли по пахоте. После сильных осенних заморозков немного отпустило. С востока низко валили рыхлые пеньковые тучи; разорванные островерхими бурыми сопками, они сползали в низины, наполняя воздух острым запахом сырости. На мерзлую землю сыпалась косо мельчайшая морось, отчего верхний глинистый слой налипал на подошвы, ватлался за ногами. Повсюду скользко, хмуро, неприютно.

«Быть снегу, – думал Егор Иванович. – Вон и земля отмякла на снег. Небось уж прилепится в самый раз… А там скует морозец, и напрочно до весны».

Картофельное поле было под самыми сопками. Мелкий, но спорый дождь смыл обнажившиеся из отвалов картофелины, и они отливали глянцевитой желтизной. Егор Иванович поднял картофелину и подал ее Песцову.

– Полюбуйтесь! Чистый камень.

Матвей взял холодную тяжелую картофелину, колупнул ее ногтем.

– Сколько здесь?

– Почти тридцать гектаров прахом пало. И какой картошки! – Егор Иванович повернулся к Песцову и зло сказал: – Я ее выращивал, понимаете, я! А сгубил уполномоченный Бобриков да директор мэтээс. – Он выругался, сердито отвернулся и запахнул полу плаща.

– Вы не шумите. Лучше расскажите толком: как это случилось?

– А что рассказывать, только себя расстраивать!.. – Но рассказывать Егор Иванович стал горячо и подробно: – Тут все одно к одному. С уборкой кукурузы зашивались, и картошка подоспела. Председатель слег, хозяйничал Бобриков. Вызвал он директора мэтээс. Тот явился и говорит: «Я вам за два дня всю картошку развалю, только поспевай собирать». Я воспротивился. К чему это? А ну-ка морозы ударят! Пропадет картошка. Бобриков и говорит мне: «Ты ничего не знаешь. Шефы приедут, помогут…» Ну, пригнали трактор, и пошли ворочать. Один деньги зарабатывал, второй план на бумажке выполнял. Распахали. А шефов нет. Тут и ударил мороз. Бобриков сел да уехал. А колхоз без картошки остался.

– Но ведь он думал, как лучше…

– Думал? А мы что ж, думать разучились?

Песцов вспомнил, как месяца полтора назад на бюро райкома они приняли решение – послать Бобрикова, заведующего отделом пропаганды, в колхоз для усиления руководства… «Ты у нас человек грамотный – пропаганда! Установки знаешь, – говорил ему Стогов. – Вот и направляй!..» Он и направил.

– Почему ж все-таки не собрали картошку? – спросил, помолчав, Песцов.

– Морозом сцементовало так, что две недели отходила.

– Ну, а потом, когда отошла?

– А потом она мороженой стала. Кому ж ее?..

– Хоть скоту.

– Скоту?! А платить с нее, план сдавать, как с нормальной? Не, вина не наша, вы ее сактуйте.

– Хорошо, спишем… Но корм все-таки хороший.

– А мы по ней и так свиней пасли. А что осталось – в удобрение пойдет… Вот так мы и хозяйствуем.

В этом «мы» Песцов уловил явный намек на райком, на его собственную персону…

– Меня другое удивляет… Почему же колхозники молчали? – спросил Песцов.

– А кто их слушает? Я бригадир, за председателя оставался, меня и то не послушали.

– Ничего. Теперь вы сами хозяева. Вся власть у бригадиров будет.

– И бригадир не хозяин. Да иного бригадира к власти, как козла на огород, допускать нельзя.

– Отчего же? Ведь вы сами бригадир.

– Был бригадиром, и хватит с меня.

– Что так?

– Ничего. Вам сколько годков, тридцать с хвостиком? А мне под шестьдесят. Поработайте с мое, поковыряйте эту землю, тогда и узнаете.

Расстались они холодно. Песцов пошел к своему «газику», а Егор Иванович домой.

Хоть и сказал эти слова Егор Иванович по запальчивости, но мысль такая у него зародилась еще раньше. Давно уж он понял, что в колхозе у них не та пружина работает: и начальства много, и стараются вроде, а все вхолостую крутится. Мужик сам по себе, а земля сама по себе. А ведь мужик и земля, как жернова, должны быть впритирку. Тогда и помол будет. И задумал Егор Иванович, заплантовал на свой манер перекроить все. И слышал он, что в других местах вроде бы так делается.

К дому подошел он в сумерках, – с дороги к его воротам вел широкий и черный след гусениц. Приехали!

Сынов застал он во дворе; тракторы стояли в каретнике (догадались, черти!), а Иван и Степка возле заднего крыльца мыли руки, – мать поливала им из ковша теплую воду – пар клубился до самого карниза.

– Приехали?! – приветствовал их Егор Иванович и первым делом прошел к тракторам. Он провел рукой по радиаторам, похлопал по капоту. Машины были еще теплыми и сухими. «Сперва их протерли, а потом уж за себя взялись, – отметил Егор Иванович. – Молодцы!»

– Ну вот тебе, батя, и тягло, – сказал старший, Иван, подходя к отцу и вытирая расшитой утиркой руки.

Поздоровались.

– Хороши?

– Кабы мне их в руки, я бы наделал делов, – сказал Егор Иванович, снова оглаживая радиаторы.

– Не зарься, батя, не то раскулачат, – крикнул от крыльца младший, Степка, рыжий чубатый здоровяк в новенькой кожанке.

– Глуп ты еще, Степа. Я сам отвел свою кобылу в колхоз. Первым.

– Стара она у тебя была. Вовремя успел отвести, а то сдохла бы.

– Небось она была подороже твоей кожанки. А ты вот отдай свою кожанку.

– Э, батя, на личную собственность руки не поднимай.

– Да перестань зубы-то скалить! – оборвала его старуха в безрукавной стеганой душегрейке. – Ступайте ужинать. – Она с грохотом бросила ковш в ведро и поплыла в сени.

– И то правда, – согласился Егор Иванович. – Проголодались, поди? – он взял под руку безотчетно улыбающегося круглолицего, приземистого старшого, Ивана, потрепал за ворот Степку. – Пошли, пошли! Мать, поди, все глаза проглядела, дожидаючи вас.

За стол сели всей семьей, каждый на своем месте: с торца на табуретке Егор Иванович, на широкой скамье вдоль стенки уселись братаны, далее в самом углу под божницей сноха Ирина, жена Ивана, а уж с краю, на самом отлете, елозил на скамье младший Федярка, мальчонка лет двенадцати. Свободная сторона стола оставалась за Ефимовной, – отсюда она поминутно металась к шестку, гремела чугунами, орудовала ухватом и половником. Как только появилась огромная чашка щей, в которой, по выражению Ефимовны, уходиться можно, все смолкли и стали есть. Ели не торопясь, вдумчиво, молча.

После ужина, тщательно вытерев усы, губы и руки полотенцем, Егор Иванович заговорил, обращаясь к сыновьям:

– Вот и кончилось ваше мэтээсовское житье. Теперь круглый год дома. И слава богу – расходов меньше. Да и тракторы во дворе. Удобно.

– Скоро навес построят в колхозе. Общий! Перегонят туда и тракторы, – возразил Иван.

– Э-э, когда его построят! Да и что под навесом? Там и ветер, и слякоть, и снег. А здесь они сохраннее.

– Ты, батя, на тракторы-то смотришь как на свои, – сказал Степан.

– Так и смотрю.

– Земли бы тебе еще дать гектаров полтораста, – хмыкнул Степан.

– Получу и земли, – серьезно сказал Егор Иванович.

– В Америке?

– Нет, у себя в колхозе.

– Ха! Фермер Гарст!

– Смеяться будешь потом.

Братья переглянулись, а старик, считая, очевидно, что сегодня довольно с них, прошел к печке, достал из печурки подсохнувшие листья самосада и начал перетирать их пальцами – на самокрутку готовить.

Иван с удивлением посмотрел на отца и вдруг ударил по коленке:

– А что, батя, это идея! Звено создадим законно. И всей семьей… А?! Колоссально!

– И не сто пятьдесят гектаров, Степа, а двести возьмем, – сказал Егор Иванович. – Половину картошки, половину кукурузы. И сработаем. За полколхоза. А? Втроем!

– А я четвертая! – подхватила Ирина, жена Ивана. – Отдежурю в магазине, да к вам в поле. Вот и отдых.

– Спасибо, милая! – сказал Егор Иванович, и к Степану: – Ну, работничек, поддерживаешь коллектив?

– С твоей смелостью, батя, надо в министры идти, наверх. А ты к земле тянешь, под уклон. Несовременный ты человек. Скучно будет с тобой работать.

– А мы для тебя стол на поле поставим. Вот и повеселишься, – сказал Егор Иванович.

– Папань, а мне можно теперь на тракторе ездить? – спросил Федярка.

– Можно… А куда ж ты будешь на тракторе ездить?

– В магазин, мамке за хлебом.

– Ах ты мой заботливый! Мы тебя связным поставим, а мать звеньевой. Мать, согласна?

– Да ну вас… Языком-то молоть…

– Теория в отрыве от практики, – сказал Степка. – А мы люди темные. Нам не нужна амбиция, подай амуницию.

Он стал собираться в клуб: под кожанку небрежно мотнул на шею белоснежное кашне, бархоткой надраил низко осаженные, в «гармошку», хромовые сапожки, кинул на затылок пупырчатую кепочку и подмигнул Ивану:

– До встречи в долине Миссури…

Вскоре ушли на свою половину, в горницу, Иван с Ириной, и оттуда сквозь притворенную дверь долго еще доносилось неясное «бу-бу-бу» да звонкие всхлипывания от счастливого смеха.

Ефимовну сморило на печи – оттуда торчали ее подшитые валенки. Федярка притих на скамье на разостланном полушубке.

А Егор Иванович долго ворочался на койке, ждал снега… И снег пошел; прошлепав босыми ногами по полу, Егор Иванович отдернул штору на окне, приложился лбом к стеклу – так и есть! Близко, у самого носа, густо мельтешили крупные хлопья, и такие видные, будто кто их подсвечивал. Егор Иванович оделся, в сенях настроил фонарь «летучая мышь» и вышел во двор. В дыры с торцовой стены в каретник задувало – снег ложился легкой кисеей на тракторы. Егор Иванович обмахнул рукавицей капоты и кабины, усмехнулся про себя. И принялся затыкать соломой дыры в стене.

– Выходит, и для трактора защитку надо делать.

2

Первый снег приносит много радостей на селе. По крутым склонам оврага елозит ребятня на лыжах и салазках, на облепленных коровьим навозом оледенелых корзинах, а то и прямо так, на задубевших от снега пиджаках. А на конном дворе прилаживают к упряжке сани, тащат хрустящие кошевки для розвальней, сено. Озябшие возчики прыгают возле саней, борются, смеются, похлопывают овчинными рукавицами.

Нынче со снегом возвратилась в Переваловское агрономша и как ни в чем не бывало вышел на работу председатель Волгин. Оправился от своей загадочной болезни.

По-праздничному чувствовал себя и Егор Иванович. Надел новый полушубок черной дубки, валенки белые раскатал на всю длину, аж за колена – и пошел, похрупывая снежком, на конный двор.

– Кум! – встретил его радостно на конном дворе заведующий конефермой Лубников, дотошливый мужик, высокий, тонкошеий, на котором все болталось, словно на колу. – У Волгина баня топится. Пошли ужо смоем осеннюю грязь-то. Да горяченького пропустим. Обмывать надо технику. Волгин с утра был. Без бригадира, говорит, не начнем.

– Хватит, отбригадирствовал.

– Чего? – разинул от удивления рот Лубников.

– Села баба на чело… В отставку ухожу.

– По причинам убеждения аль к примеру? – Лубников от интересу сдвинул на затылок замызганную фуражку.

– Вечером узнаешь, – ответил Егор Иванович и ушел, оставив Лубникова в сильном недоумении: как это уйти из бригадиров добровольно! Пост оставить!! Шутка сказать…

А вечером в большой, перегороженной на две половины избе председателя Волгина собрались почти все правленцы. Среди гостей выделялся солидностью и степенством круглолицый завхоз Семаков. «Вечно румяный, как девка с морозу», – говорил про него Лубников. Возле молоденькой светловолосой агрономши Нади увивался заведующий овцефермой Круглов, старый холостяк и сердцеед, красивый, горбоносый, в крупных седеющих кудрях.

Сам хозяин Игнат Волгин, невысокий, квадратный мужик, рябоватый, отчего казался суровым, хлопотал возле длинного стола; ему подавала тарелки с закусками рослая, выше его на голову, хозяйка с равнодушным, усталым лицом. Ни шутки, ни смех нисколько не трогали ее; она невесело глядела кроткими серыми глазами, думая о чем-то своем.

– Марфа, грибков! Марфа, помидорчиков! – поминутно кричал ей в ухо Волгин, и Марфа доставала все, что нужно, откуда-то из подпола, из чулана и все ставила и ставила в тарелках на длинный, покрытый вязаной скатертью стол.

Марфа была глухой, и, очевидно, эта почти полная глухота наложила отпечаток печального равнодушия на ее крупное лицо. Раньше она работала фельдшером, но, оглохнув, пошла ка ферму дояркой, а затем стала заведующей…

Марфе помогала Ефимовна – нарезала квашеный вилок, огурцы, окорок, чистила ножи…

А гости все прибывали. Пришел Иван с женой, Степа. Крякали с мороза, обметали у порога валенки. Только Егор Иванович с Лубниковым все еще парились в бане.

Шутили все больше насчет Нади.

– А чего это Сенька-шофер не идет! – поглядывал подозрительно на нее Волгин. – Или подвенечный костюм ищет?

– Ему поглядеться не во что… Он зеркало выдрал из своей машины да пристроил на ее велосипед, – сказал Круглов.

– Так вот почему он чумазым-то ходит последнее время, – захохотал Семаков.

– Это он слезы по щекам размазывает, – подмигнул Степка Наде.

И все были такие веселые, праздничные, особенно Надя. Высокая, тоненькая, с тяжелыми желтовато-светлыми, как спелая рожь, волосами, собранными на городской манер копной на макушке, в красном джемпере с большим воротником, она была какой-то новой для этих людей, привыкших видеть ее то в плаще, то в сапогах верхом на лошади или на велосипеде.

– У вас сегодня натуральный вид, – сделал ей комплимент Круглов. – Фасон для культурного человека – великая сила.

Сам Круглов был одет, как ему казалось, по новейшей моде. Толстый рыжий пиджак, зеленый пуловер, клетчатая рубашка и синий галстук.

– Эка ты разукрасился… – заметил Волгин. – Не мужик, а прямо селезень.

– Где ж твои кумовья? – спросил Семаков Игната Волгина. – Может, в шайках уходились?

– Идут! – крикнул от окна Степка. – Распарились, как раки вареные.

По заснеженной тропинке от бани шли гуськом, нога в ногу, Лубников и Егор Иванович. У Лубникова на одной руке висели портянки, в другой он нес валенки. Шел он босым по снегу, засучив штаны по самые колена.

– Батюшки мои! – всплеснула руками Ефимовна, увидев на пороге босого Лубникова. – У тебя, никак, копыта, а не пятки, козел старый!

– Эх, кума! Ежели меня подковать, я с любым рысаком потягаюсь. – Лубников прошел к скамье у шестка, оставляя на ходу мокрые следы.

– Натурально – снежный человек, – заметил с усмешкой Круглов Наде.

– Обезьяна человекообразная, – засмеялась Надя. – Сибирская разновидность. Глянь, следы-то…

– Помесь медведя и козы, – изрек Егор Иванович. – Зверь болтливый.

– Между прочим, снег после парной очистительно действует на голову, – сказал Лубников, наматывая портянки на свои костистые, словно суковатые, синие ноги. – Вся дурь сквозь пятки уходит в снег. Тебе бы, Егор, не мешало пройтиться босым.

– Хватит вам, петухи. За стол пора, – подал знак Игнат Волгин.

И все двинулись к столу.

Старики Волгины – народ хлебосольный, после каждой бани угощения ставили. А куда копить-то? Детей не нажили, старость подходит. «Для чего живет человек на земле? – рассуждал Игнат Волгин. – Для своего удовольствия, красотой полюбоваться, поесть чего вволю. А уж коли выпить со своим другом-приятелем, так и помирать не хочется. Кабы еще почка не тревожила, а то ведь на четыре миллиметра отошла от стенки почка-то. После контузии… Вот и живи как хочешь…»

– Игнат, списали нам картошку? – перебил раздумья Волгина Круглое.

– А вон Егор Иванович встречал вчера уполномоченного. Говорит, спишут.

– Хоть и мороженая, а выбрать ее давно надо. Не срамились бы перед районом-то. А то ведь стыдок, – укоризненно покачал головой Семаков.

– А чего там выбирать-то? Свиньи все пожрали, – сказал Лубников.

– Стыдок перед рийоном?! А кто ее поморозил? – Его Иванович зло уставился на Семакова. – Нет, будь моя воля, я бы ее до самого коммунизма оставил в таком виде – и каждого уполномоченного возил бы туда, как в музей… Носом тыкать.

Желая сгладить излишнюю резкость, Игнат Волгин поднял стопку, сказал:

– Ну, теперь мы сами хозяева… За тракторы! Будем здоровы!

Выпили.

– Хозяева, да не совсем, – возразил Егор Иванович.

Он решил, что теперь наступил самый подходящий момент, чтоб обнажить всю до корня свою затею. Мельком Егор Иванович взглянул на Надю, она подмигнула ему: давай, мол! Молодец девка! Егор Иванович с ней все уже обговорил, – обещалась поддержать.

– У тебя и так два трактора на дворе, – усмехнулся Волгин. – Чего ж тебе еще?

– А вот чтоб они под моим началом и работали, звеном, значит.

– Ого! Да ты, батя, и надел заодно проси, – подзадорил его Степка.

– И попрошу! – повысил голос Егор Иванович. – Сколько мы сеем кукурузы всем колхозом? Гектаров шестьсот? Дай половину мне. Я с этими тракторами такую кукурузу выхожу… Как сравнишь тогда эту общую, что у нас растет, да мою, и скажешь: «Э, Клим Фоме не родня». Я покажу тебе, что значит хозяин и тракторов и земли.

– Правильно, дядя Егор! – крикнула через стол Надя. – Хватит за спину друг другу прятаться.

Степан от удивления даже рот разинул да так и застыл с вилкой на полпути.

– Это пахнет автономией, – пожимая плечами, заметил Круглов Наде. – Мы должны ограждать колхозников от духа частной собственности.

– Жалко, что для глупости нет ограды.

– Но ведь ты бригадир, – заметил Волгин.

– Хватит, отбригадирствовал.

– Эдак и другие побросают бригады, – сказал Семаков.

– Ну нет, не много найдется охотников с твердого оклада уходить, – усмехнулась Надя.

– Гнать надо таких бригадиров-то. Пора уж, – сказал Егор Иванович.

– Это как же следует понимать? – Круглов извинительно улыбнулся.

– Как хочешь, так и понимай.

Наступило неловкое молчание.

– Кум, а лошадки тебе не спонадобятся? – потянулся к Егору Ивановичу Лубников.

– На что они мне?

– К примеру, если отстанешь с тракторами-то. Я тебя на буксир возьму… На кобыльем хвосте вытяну.

– Ты уж вытянешь, – отмахнулся Егор Иванович.

– Что ж ты молчишь, товарищ председатель? – спросила Надя Волгина.

– По мне что выгодно, то и подай, – туманно отговорился Волгин. – Я человек малограмотный. У нас здесь партийное начальство.

Семаков, не торопясь, отложил вилку, отпил несколько глотков мутно-желтой медовухи и только потом заговорил:

– Допустим, что дадим мы Егору Ивановичу поле и обработает он его хорошо…

– Ну? – перебила Надя.

– Даже отлично! Я верю. Но давайте смотреть в принципе. Ведь кроме него попросят поля и другие звеньевые.

– Правильно, – согласилась Надя.

– А потом скажут: закрепите-ка за нами коров, лошадей, пасеки…

– Очень хорошо!

– А зачем колхоз создавали? – спросил Семаков Надю.

– Чтобы жить лучше.

– Не всякая хорошая жизнь подходит нам.

– Конечно, – согласилась Надя. – А вдруг при хорошей жизни вас заставят в поле работать?

Лубников неосторожно хмыкнул. Семаков значительно посмотрел на него.

– Гости дорогие! – постучал Волгин вилкой о стакан. – За столом пьют. А эти разговоры давайте перенесем на правление.

– Как бы пожалеть не пришлось, – многозначительно сказал Семаков.