Текст книги "Полюшко-поле"

3

На другой день только и разговору было на селе о выдумке Егора Ивановича.

– Гли-ка, Матрена, Батман-то чего удумал – на отделение пошел. Земли просит, – доложил Лубников бухгалтерше сельпо Треуховой, прозванной на селе «Торбой».

– А то ништо, держи карман шире! Получит надел там, где по нужде сел, – хохотала Торба, откидываясь на спинку стула.

У Лубникова трещала голова с похмелья, вот и забежал он с утра пораньше к Торбе, у нее сроду медовуха не переводилась.

– Это ишшо полдела! Он вот что отчубучил: «Отныне, говорит, я вам столько-то кукурузы да картошки, а вы мне деньги кладите на стол. И чтоб без обману, договор составим, с подписями. Законной печатью скрепить, – Лубников старался вовсю умилостивить Торбу и не сводил глаз с глиняной поставки, до краев наполненной медовухой, стоящей тут же на столе, вот так – рукой достать.

– Будет языком-то молоть, – наконец смилостивилась Торба. – Скажи уж прямо – выпить хочется.

– Ты, Матрена, как в воду смотрела. Проницательный ты человек.

Торба засмеялась, а Лубников, облегченно вздохнув, подставил кружку. Торба налила. Лубников – человек полезный: он и лошадьми командует, и все колхозные новости приносит. А уж у Торбы ни одна подходящая новость не залеживалась, – она-то знает им цену.

Впрочем, эта последняя новость и без Торбы разошлась по селу. Новость была необычной, – во-первых, бригадир уходит со своего поста сам, от оклада добровольно отказывается; во-вторых, вроде на самостоятельное управление выходит – попросил двести гектаров земли под кукурузу и тракторы. Выходит, сам себе хозяином станет. И земля и тракторы – все в одних руках.

И к вечеру в правление было подано пять заявлений, все от трактористов – просили закрепить землю и договор заключить – оплату с урожая.

Разбирали заявление Волгин, Селина и Семаков.

– Вот так и маяки открываются, – сказала Надя.

– Маяки не открываются, их открывают – разница! – возразил Семаков.

– Наверно, мужики выгоду чуют, вот и идут на такое дело, – заметил Волгин. – Придется правление собирать. Всех пропустим?

– Остановимся пока на трех, а там видно будет, – сказал Семаков.

– На трех так на трех, – согласился Волгин.

Правление проводили вечером. Народу привалило много, стульев и табуреток не хватило, пришлось из клуба принести скамейки. Даже старики собрались, но женщин почти не было, за исключением членов правления. Толпились отдельными кучками, хотя все обсуждали примерно те же самые вопросы: если закрепить поля, то как быть с оплатой? От урожая? А посреди лета что – аванс? А какой урожай сдавать?

– К примеру, на Солдатовом ключе какую урожайность определить по рису?

– Рисовые поля ноне закреплять не будут.

– В Калинкином логу у нас кукуруза давала по сто центнеров зеленки.

– Закрепите его за мной. Я и двести выращу.

– А триста не хочешь?

– Платить надо.

– Аванс!..

Возле самых дверей несколько мужиков окружило пасечника, высокого бородатого старика.

– Как думаешь, Никита Филатович? – спрашивали его. – Если зарплату положить, хоть и авансом, старики повалят на работу?

– Повалить-то повалят, ежели обману не будет. Зарплата – оно дело хорошее, – теребил он бороду. – Я бы целину вспахал на пасеке под гречиху. Но авансе нам, мужикам, брать нельзя.

– Почему?

– Указания сверху нет. А вдруг прикажут эти закрепленные поля отдать и авансе возвратить? Чего делать будем? Коров сведут со двора!

– А ты сам-то возьмешь поле?

– Да не знаю, мужики… Чего-то боязно. Кабы не омманули.

Еще одна группа толпилась возле ведомости трудодней – большущего бумажного полотнища, висевшего на стене. В ее клеточках длинными цепочками тянулись единицы да нули.

– Вот она, наша зарплата!

– На этих палочках цельный год едешь.

– На них где сядешь, там и слезешь…

– Это что ж, такие палки и за поля закрепленные ставить будут?

– Авансу дадут…

– А эту ведомость пора на растопку в печь.

– Не, паря! Ее в сундук запереть надо или в сейфу.

– Детишки смотреть будут, как на ихтизавру.

– Во-во! На зебру, значит…

Наконец Волгин, Семаков и Селина вышли из бухгалтерии, отгороженной от кабинета Волгина дощатой перегородкой. Стали рассаживаться.

Председательствовал Волгин. Протокол выбрали писать Ивана Бутусова, мужа директорши семилетки. А Семаков пристроился к столу с торца, на отшибе вроде повиднее, чтобы не заслоняли члены правления.

Несколько минут Волгин читал по бумажке, что кукуруза – королева полей и что без нее теперь вести хозяйство не положено.

– Значит, и мы окажем кукурузе всемерную поддержку. По звеньям закрепим ее.

«Ишь, куда хватил, козел старый. В самую политику», – подумал Семаков.

– Вот и давайте разберем заявления колхозников насчет закрепления за ними земли и техники, – предложил Волгин.

– А как платить будете? – спросили сразу.

Волгин еще и сесть не успел.

– Кто соберет выше урожай, тот и получит больше. Договор подпишем.

– А посреди лета чем платить?

– Деньгами.

– Где они?

Волгин внушительно крякнул, и его тугая шея стала наливаться кровью…

– Найдем, – выдавил он наконец.

– Где найдешь? На какой дороге?

– Откуда возьмете?

– Дай гарантию.

Семаков поднял руку и привстал над столом. Шум утих.

– Товарищи, если председатель говорит от имени правления, значит, верить надо. Он знает… – Семаков кивнул на Волгина, и легкая усмешка тронула его полные красные губы. – Заверьте их еще раз, товарищ Волгин… – Семаков глядел на председателя как-то весело, подбадривающе, а про себя думал: «Ну что, козел старый, попался! Схватили тебя за бороду… Погоди, еще и рога пообломают…»

– Да, да… Я гарантирую. – Волгин хоть и старался глядеть прямо перед собой, но его шея, уши и даже скулы предательски краснели все сильнее и сильнее.

– Чем гарантируешь? Малахаем, что ли?

Волгин распахнул черной дубки полушубок с подкрашенным рыжим мехом на отворотах, вынул жестяной портсигар и протянул через стол Семакову. Тот отвел портсигар ладонью.

А в зале забубнили, загалдели промеж себя, и только насмешливые реплики долетали до стола президиума:

– Он нам облигациями заплатит…

– Ага, нашим салом – нам же по сусалам.

– Товарищи, мы ведь, в конце концов, ничего вам не навязываем! – заговорил опять Семаков, покрывая шум. – Закрепление земли не директива, а всего лишь опыт. Мы понимаем, что экономические условия для этого еще не созрели. Может быть, лучше отложить этот вопрос до будущего года? Давайте посоветуемся.

– Ежели опыт, тогда я не согласный…

– Кабы не омманули, мужики.

– Это не опыт, а хомут…

– Ты в него влазь, так тебя ж еще и засупонят…

Выкрикивали с места, не поднимаясь; многолетний опыт приучил этих людей выказывать придирчивость и осмотрительность. Семаков сидел, смиренно потупясь, разглядывая свои широкие белые ладони.

Волгин торопливо курил и смотрел перед собой. Наконец встал из-за стола президиума Егор Иванович и двинулся к Семакову.

– А если не закреплять землю, ты что же, платить больше станешь? – спросил он сурово.

– Я, товарищ Никитин, не кассир, – Семаков кивнул в зал. – И потому к ним обращайтесь.

– Одно дело на общей работе, другое – на самостоятельную выходить, – отозвались из зала.

– А Батману что? У него оклад!

– Мне важно дело вести по-хозяйски. Понятно? – повысил голос Егор Иванович. – Довольно уж земля-то настрадалась.

– И нам не больно сладко! – крикнули из зала.

– Вот я и говорю – закрепить ее надо на личную ответственность кажного звеньевого. А уж коль на то пошло – платить нечем, так я от оклада своего отказываюсь. Пусть моя бригадирская сотня на аванс пойдет звеньевым. И я сам звено беру.

– Свято место пусто не бывает, – прервал Егора Ивановича Семаков. – Вы из бригадиров уйдете – другой встанет, ему и платить будем.

– Да уж ежели колхоз настолько обеднял, что и сотни звеньевым платить не может, так я буду бесплатно бригадирствовать. В общественную нагрузку! Ну, довольный ты теперь, парторг?

– Чего спорить? – вмешался Волгин. – В звеньях трактористы работать будут – платить им известно как. И другим – найдем. А там – заключим договоры, урожай хороший вырастите, и заплатим хорошо.

– Вот я и прошу закрепить за моим звеном двести гектаров земли… под кукурузу и картошку. Нас трое: я, Иван и Степа. И два трактора у нас.

– Один «ДТ» у вас отберем. Колесный дадим взамен, – сказал Волгин.

– А на общих работах они будут участвовать? – спросил Семаков.

– Само собой, – отозвался Егор Иванович. – Только после того, как свои дела покончим.

– Ну как, закрепим за ними землю? – спросил Волгин.

– Конечно!

– Сам в хомут лезет…

– Закрепим.

– А мы посмотрим.

– Дело доброе.

– Поглядим…

– А сколько?

– Чего считать! Дать, сколько просит…

– Он потянет.

– Мужик надежный.

– Значит, двести гектаров закрепляем, – прочел Волгин и сказал Егору Ивановичу: – Принято. Садись.

– А кто его на работу выгонять будет? – поддел Лубников жидким тенорком.

– Старуха горячим сковородником в мягкое место, – пробасил кто-то.

– Следующий! – покрывая шум, прочел Волгин. – Еськов с подручным Колотухиным.

К столу протиснулись сквозь скамьи сразу двое: тракторист Еськов, бойкий мужик лет тридцати пяти с челкой светлых волос, спадавших на лоб, как петушиное крыло, и подручный его – Иван Колотухин, здоровенный молчаливый детина.

– Мы просим сто пятьдесят гектаров наполовину кукурузы, наполовину картошки, – сказал Еськов Волгину.

– А не много ли будет? – спросил Семаков. – Ведь у вас один трактор.

– А вот другой! – Еськов хлопнул по плечу Ивана.

Тот довольно осклабился.

– Трактор завязнет – Иван вытянет…

– Что твой мерин, – загоготали в зале.

– Дать!

– Не замай копают, а мы поглядим…

За Еськовым поднялся юркий черноволосый Черноземов и вместо кукурузы попросил ячмень и рис.

– Дать! – уже заведенно кричали колхозники.

– Только кукурузу, – доказывал Волгин.

– А я говорю – ячмень… Верное дело, говорю…

– Да-ать! – покрывали этот неожиданный спор колхозники.

Семаков, переглянувшись с Бутусовым, встал, заслоняя своей широкой грудью Волгина.

– Значит, мы утвердили для начала три звена, – Семаков поднял руку. – Закрепили за ними землю… И хватит пока. Посмотрим, что получится.

– А теперь жребий! – крикнул кто-то с места.

– Жребий! Кому какое поле достанется…

– Шапку на стол!..

– Расписывай поля, Надька! – крикнул Волгин агрономше. – Довольно дурачиться. Перейдем к делу.

Надя подошла к столу. Семаков настойчиво и долго стучал карандашом о графин. Наконец наступила тишина.

– Поля будем расписывать в рабочем порядке, – сказал Семаков. – Чего торопиться? Мы же не на торгу.

– Правильно, – улыбаясь, подтвердила Надя. – Почвенные карты прежде всего составить надо, договоры заключить…

– Верно, верно.

– Торопливость в таком деле ни к чему…

– Чай, не блины печем, – пробасил кто-то.

«Так-то лучше, – подумал Семаков. – А то расшумелись, как на сходке. Им только дай волю…»

4

Все-таки это закрепление и распределение земли насторожило Семакова. «Укрепить надо правление-то, укрепить, – думал он. – А то в момент они такую карусель выкинут, что и перед районом опозорят».

Однажды вечером после разнарядки Семаков задержал Волгина.

– Игнат Павлович, а несоответственно у нас получается, – сказал Семаков. – Влился в нашу семью отряд механизаторов, а мы вроде бы их на расстоянии держим.

– Это почему же?

– Ни одного из них даже в правление не ввели. А ведь это все специалисты, молодежь…

– Ну что ж, подбирайте кандидатуру!

– Уже подобрали… Петра Бутусова.

– Брата Ивана?

– Да. Авторитетный товарищ. И грамотный.

– А вместо кого в правлении?

– Хоть вместо Егора Ивановича. Ему теперь и не до правления. У него и тракторы, и поле – со своим делом только впору справиться.

– Улаживайте!

Против ожидания Семакову удалось быстро все «уладить». Егор Иванович согласился «уступить место молодежи». Занят он был по горло. Вместе с сынами решил сам тракторы ремонтировать.

– А зачем? В рэтээс все починят, – возразил было Степан.

– Там тебе так починят, что на дороге развалятся. Знаю я их.

«Их» Егор Иванович в самом деле хорошо знал – сам до войны работал в МТС и тракторы водил и комбайны. А после осел в колхозе – семья большая выросла. Куда с ней мотаться из родного села? Зато теперь он был несказанно рад тому, что все собрались «до кучи». И работал с азартом, или, как говорил он, с «зарастью». Сам в РТС ездил, подобрал весь инвентарь для своих тракторов; на станцию, за сто верст, на перекладных мотался насчет селитры под будущий урожай, – разузнал, когда ее получить да завезти можно. Степана на вывозку навоза поставил, а Иван рис домолачивал – бригадные дела кончались вместе с рисом.

Рис убирали вручную по снежку. Он так низко полег, что многие кисти вмерзли в землю, и жалко было смотреть на обезглавленные стебли. Уж чего только не повидал за долгие годы Егор Иванович. И соя под снег уходила – паслись в ней дикие козы да фазаны круглую зиму, и луга некошеными оставались, и картошка мерзла… Ко всему уж привыкли глаза, а вот поди ж ты, – подкатит иной раз жалость при виде гибнущего добра, да так и полоснет, ровно ножом.

Этот год был трудным. Деньги, что скопились, пошли на покупку техники. Трудодень оказался пустым. Перестали ходить колхозники на работу – и шабаш. Не выгонишь! А тут рис убирать надо…

– Игнат, давай заплатим рисовой соломой за уборку. Не то пропадет рис-то, – уговаривал Егор Иванович Волгина, – кормов хватит у нас.

Сена запасли в этом году вдоволь. А почему? Пятую часть накошенного сена получал колхозник. И не то что выкосили – выскоблили луга-то…

– Ладно, заплатим соломой, – согласился Волгин. – Оповещай людей.

После болезни Волгин стал податливым, только пил чаще; в такие минуты его большой нос краснел, а продолговатая щербина на носу заполнялась потом. Согласился и Семаков, только поворчал для порядку:

– Эх, народ! И где только его сознательность? Как ноне летом дали им болото выкашивать исполу, по шейку в воде буркали. Пупки готовы понадорвать, когда выгоду свою чуют…

Егор Иванович на радостях сам прошел по домам, оповестил всех, и народ валом повалил.

И хорошо ж было молотить рис на току в морозное зимнее утро! Прохладный чистый воздух, отдающий таежной хвоей; желтое, как спелая дыня, солнце; легкий морозец, от которого грудь распирает; и тугой звонкий рев барабана – все это будило бодрость и создавало то бесшабашное состояние духа, когда тебе сам черт не брат.

Егор Иванович вместе с кузнецом Конкиным молотилку старую приспособили, лет десять без надобности провалялась. Женщины встали с граблями на отбой. И загудела, родимая!

– Пошла душа в рай, только пятки подбирай, – комментировал дед Конкин.

В последний день обмолота авария случилась на току. Валерка Клоков, стоявший на подаче при молотьбе риса, прибежал к Егору Ивановичу и выпалил впопыхах:

– Подшипники у барабана полетели. Иван собирается втулки свезти в мастерские. А Конкин не дает: «Знаю я вас, горе-мастеров! До моркошкина заговенья продержите. Сам, говорит, смастерю». Пойдем, а то Иван ехать хочет.

Егор Иванович наскоро выпил кружку молока, махнул рукой на завтрак, приготовленный хозяйкой, и быстро пошел на ток.

Там – тишина. Под молотилкой на разостланных мешках лицом кверху лежал кузнец Конкин и ковырялся во втулке.

– Мы сичас, си-ичас, в один момент, – бормотал он, стиснув зубы.

– Ну, как дела, механик? – спросил Егор Иванович, опускаясь на колено возле Конкина.

– Как сажа бела, – ответил дед, продолжая завинчивать и кряхтеть. Затем он встал, степенно отряхнулся и равнодушно сказал: – Вот и вся недолга.

– Бабы! – крикнул он, повернувшись к женщинам. – Чего расселись! Не чаи гонять пришли. Работать надо.

– Андрей Спиридонович, ты чего-нибудь вставил туда или только плюнул? – серьезно спросила Татьяна Сидоркина, крутоплечая, чернобровая, про которую говорили на селе: «Эта мужику не уступит».

Женщины, сидевшие тут же на соломе, порскнули и закатились довольным смешком. Дед Конкин по-козлиному боднул головой и ответил:

– Вставил, матушка, вставил.

– Чего? – простодушно спросила Татьяна.

– Пуговицу от штанов.

На этот раз даже Татьяна не выдержала и разлилась неторопливым сильным смехом, подбрасывая кверху могучие округлые плечи.

Егор Иванович отвел Конкина в сторону:

– Что здесь стряслось?

– Да пустое. Роликов недосчитались. Так я деревянные выточил. На день сегодня хватит. А завтра новые поставлю. Так и домолотим. Тут весь секрет в смазке. – И Конкин стал подробно объяснять секрет смазки деревянных роликов.

– А ну-ка, давай испробуем твою починку! – сказал Егор Иванович. – Валерий, дай-ка очки. Хочу к барабану встать. Ну, бабы, держись! Замучаю!

– Барабан не трибуна, Егор Иванович, – хохотнула неугомонная Татьяна, – руки не язык – не берись, коль работать отвык.

– Чем судить, кума, становись сама, – ответил в тон ей Егор Иванович.

– А что ж, мы не побоимся.

Скуластое суровое лицо Егора Ивановича осветилось лукавой мальчишеской улыбкой:

– Ко мне на подачу? Идет?!

– Идет, – Татьяна двинула плечами. – Валерий, уступи место.

Егор Иванович снял полушубок. Синяя трикотажная рубашка плотно обтянула его бугристую грудь и сухие мосластые плечи, чуть вывернутые вперед.

– Ого! – воскликнул Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. – Вот так старик! Держись, Танька! Он те укатает.

– Как бы машину твою не укатал, – огрызнулась Татьяна. – Ты подопри ее бородой.

– Ох, бес баба!

Егор Иванович взял первый сноп и ощутил приятный озноб, пробежавший по телу.

Молотьба на току звучала в его душе давней, но непозабытой песней; она была ему знакома вся: от работы мальчика – погонщика лошадей до знойной захватывающей работы барабанщика – короля тока. Кажется, не было во всем селе барабанщика, равного ему, Егору Батману. Бывало, все одонья обойдет он с общественной молотилкой. Каждый мужик поклонится ему, двадцатилетнему парню, по отечеству величает: «Пожалуй на помочь, Егор Иваныч. Не обойди, голубарь!» И Егор пособлял, старался. Ах, как он молотил! Потом уж в колхозе отдалился от молотилки, пересел на трактор, на комбайн. А теперь где встретишь этот давнишний способ молотьбы? А если и встретишь, так нет ни коней с надглазниками на уздечках, толкущихся по кругу под залихватский свист и хлопанье кнута погонщика, ни копновозов с длинными веревками, да и барабан не тот, а раза в два покрупнее, и вращает его либо трактор, либо электромотор. Словом, все не то, и все-таки в душе Егора Ивановича вспыхнул знакомый огонек.

Татьяна принимала снопы, ловко переворачивала их в воздухе и бросала комлем вперед на стол перед Егором Ивановичем. Ее полные крупные руки, обнаженные несмотря на мороз, мелькали играючи и, казалось, не ощущали никакой тяжести. Егор Иванович левой рукой хватал сноп, правой срывал свясло, развязанное Татьяной, и с маху рассеивал сноп по блестящей наклонной плоскости, ведущей в пасть барабана. Раздавался короткий басовый рев, желтыми брызгами вылетала солома, и снова барабан гудел высоко и протяжно. «Да-ва-ай, да-ва-ай», – чудилось Егору Ивановичу в реве барабана, и он крикнул:

– А ну-ка, нажимай!

– Девоньки! – крикнула Татьяна. – У барабанщика аппетит разыгрался. Подбросим ему!

Снопы полетели друг за дружкой. И все-таки Татьяна успевала каждый сноп поймать, повернуть его в нужном направлении, точно бросить под руки Егору Ивановичу да еще свернуть узел свясла. «Ах, ловка, чертовка!» – подумал он, восхищаясь своей напарницей. Горка снопов стала расти все выше и выше. Татьяна озорно блеснула зубами:

– Завалю!

– Меня? Врешь, Танька!

Егор Иванович остервенело сграбастал своей пятерней сразу два снопа, рванул свясла и оба сразу туда, в пасть, где отбеленные зубья слились в один сверкающий круг. Барабан заурчал ниже, гуще и басил довольным утробным ревом.

– А вот эдак не хошь? Гуртом вас, гуртом! Ходи, милые, ходи веселей! – покрикивал Егор Иванович, захватывая последние залежавшиеся на столе снопы.

Так они, распаленные работой и задором, простояли больше часа плечо в плечо, упорно, не сдаваясь друг другу, пока Конкин не остановил молотилку.

– Шабаш! Отдохните малость, а то мотор пережгете.

– Ну, Татьяна, семь потов с меня согнала, – говорил Егор Иванович, вытирая подолом рубахи лицо и шею.

– Небось и вы, Егор Иванович, попотеть нас заставили, – сказала одна из женщин.

– То-то, козы! А то вы нас, стариков, уж в зачет не берете, – ухмыльнулся Конкин.

– Эх, Татьяна, кабы так все время работали! – сказал Егор Иванович.

– Эх, Егор Иванович, кабы все время платили бы…

– Ничего, бабы, ничего. Выправится.

– Ничего, конечно… А то что ж? Вот и мы – ничего, – сказала Татьяна.

И все засмеялись. На току появилась Надя Селина, подошла к Егору Ивановичу, отвела его в сторону.

– Я была на твоем поле, дядя Егор, видела, как Степан навоз возит.

– Ну?

– Сваливает где попало.

– Он что, с ума спятил?

– Все равно, говорит, его разбрасывать по весне.

– Как все равно! Да он до весны-то вымерзнет. Вымоет его – одна труха останется.

– Поди сам с ним поговори.

– Уж я с ним поговорю…