Текст книги "Полюшко-поле"

5

Егор Иванович, насупясь, двинулся к полю напрямки, через Воробьиный лог. Даже в логу снег был неглубоким, и черные валы зяблевой вспашки повсюду выпирали из-под жиденького снежного покрывала. На склонах по крутобоким увалам шумели низкорослые дубнячковые заросли. Дубнячок был не выше ковыля – по колено. Но жухлые листья красновато-ржавого цвета громыхали на ветру, словно жестяные банки. «Не дерево, а трава… но поди ж ты, шумит!» – думал Егор Иванович.

На крутом взъеме, под глинистым обрывчиком, из дубнячковых зарослей струился блеклый вялый дымок. «Кабы не загорелось, – подумал Егор Иванович. – Притушить надо». Он поднялся наверх, разбросал небольшую стылую кучку сизого пепла; мелкими блестками сыпанули на снег искорки, запахло вроде бы паленым. Егор Иванович оглядел валенок – не прихватило ли? Валенок был в порядке. На снегу возле ног чернела странная головешка – вроде бы на палку насажено маленькое копыто. Егор Иванович поднял ее – так и есть: копытце. Обуглившаяся ягнячья нога. Ах ты, ягода-малина! Ягнят жгут.

Егор Иванович сунул в карман эту ножку и свернул к лугам, где виднелись камышовые крыши приземистых сараев кошары.

Встретил его старший чабан овцефермы, Богдан. На нем огрубелый, какой-то белесой дубки полушубок.

– Твой полушубок супротив моего не годится, даром что новый. Мой ни ветер, ни дождь не берет, – смеялся Богдан. – А палкой ударь в него – звенит, что твой колокол. Только волков пугать.

– Ты случаем не этим полушубком волков пугаешь, которые у вас ягнят таскают? – ехидно спросил Егор Иванович.

– Этим полушубком! Вчерась накрыл одного!.. – обрадовался Богдан. – Ты уже слыхал?

– Желаю послушать.

Сели на бревно возле плетневого овечьего база. Богдан достал кисет, моментально свернул цигарку и чиркнул спичкой; огонек где-то пропал в огромных лапах цвета дубовой коры. «Не руки, а лопаты, – подумал, прикуривая, Егор Иванович. – В таких руках не то что спичку, костер можно уберечь от ветра». По сравнению с жилистой худой шеей Богдана, с угловатым сухощавым лицом и неширокими плечами эти натруженные руки выглядели непомерно большими, – казалось, они принадлежали какому-то великану и были одолжены Богдану на время.

– Дело было не шутейное, – начал свой рассказ чабан. – Повадился к нам волк ходить, каждую ночь следы у база оставляет. И никто выследить его не может. Да какие у нас охранники! Так, приблизительный народ… А ну-ка, думаю, я сам его подкараулю. Взял ружье – и на баз. Сижу на этом самом бревне, курю да с доярками балакаю, они с вечерней дойки возвращались… Здесь их Круглое все перехватывает. Они привыкли. До нас дойдут, останавливаются, как солдаты на линии огня. А там перестрелку полюбовную ведут. Стоят, балакают со мной, ждут Круглова. А ночь темная такая, глаз коли – в двух шагах ничего не увидишь. Вдруг слышу – овцы на мой конец шарахнулись. Уж не волк ли, думаю. Вскочил я да бежать на баз. Пока через плетень перелез, пока овец растолкал, добежал до дальнего плетня, смотрю – так и есть. Задавил волк овцу и убежать успел. Вот, думаю, наглец так наглец. Ведь надо же, почти под носом у меня овцу загрыз. На другой день осмотрел дыру, куда он пролез, и поставил возле нее капкан. А сам спрятался на базу под плетнем. И что ж ты думаешь? Пришел ведь, наглец, и на другую ночь! Но в дыру не полез – капкан учуял. А решился обойти баз от конторы. И людей не побоялся. Идет себе за доярками, как на полюбовное свидание. Они в контору к Круглову, а он на баз через околицу пролез – и к овечкам. Я к околице. Овцы ко мне сгрудились. А он почуял беду – да на плетень. Прыгнет с разбегу, но перепрыгнуть не может. Пока я пробирался к нему сквозь овец, он повернулся – и на меня. Тут я его и вдарил из ружья. Он очумел, видать, бросился в дыру и попал в капкан. Я снял вот этот полушубок, накинул на него, связал ему морду, взвалил его на спину вместе с капканом и принес до конторы. Вошел в контору и говорю так тихонько Круглову: «Данилыч, волк еще четырех овец задавил». Он ажно привстал и закурил от волнения. «Ну, говорит, Богдан, теперь тебе и коровы не хватит расплатиться». А я эдак заглядываю в окно и говорю: «Данилыч, а что это там чернеет у телеги?» Он припал к окну да как крикнет: «Волк!» Схватил топор и бегом. Пока мы вышли с доярками, он его уже убить успел. «Ну, говорит, конец вражине». И вид у него такой довольный. А я посветил фонариком и говорю: «Ишь какой понятливый волк. К телеге привязался. Знал, что его убивать станут». А девчата как увидели, что волк в капкане, так и покатились со смеху. «Как вы с топором-то не побоялись, Константин Данилыч. Волк хоть и в капкане, а страшный, да еще ночью». И с него, бедняги Данилыча, весь полюбовный лоск сошел, как корова языком слизнула.

– Больно уж волк у тебя смелый… Чумной, что ли? – недоверчиво спросил Егор Иванович.

– Волчица! Два соска обсосаны были. Значит, два волчонка где-то в логове лежат. Да разве их найдешь! – Богдан от огорчения ударил своей широкой ладонью по коленке, накрытой полой полушубка. Раздался гулкий ухающий звук, точно ударили лопатой о деревянное корыто.

– А это случаем не волчата разбойничают? – Егор Иванович вынул из кармана обугленную ногу ягненка. – Таскают у вас ягнят, а остатки на костре сжигают, чтоб не заметно было.

Богдан взял ее, потрогал ногтем копытце.

– А это мне неведомо. Да и не мое дело.

– Конечно! Ваше дело – получать премию за стопроцентную сохранность ягнят. А коли сдохнет ягненок, так уж лучше не показывать его нерожденным. Концы в воду, то бишь в огонь.

– Охранники смотрят за ягнятами. А я – чабан. Мое дело овец пасти.

– А концы прятать – это чье дело?

– Не кипятись, Егор Иванович. У тебя картошка померзла, кто виноват?

– Это другое…

– Ах, другое! Вот и учти, тут нас, на ферме, три чабана, да три охранника, да учетчик, да заведующий. А ты ко мне прилип, как банный лист к известному месту.

Богдан встал и ушел на баз.

Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти в контору к Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке и аккуратно обертывал газетой журнал учета. Егор Иванович вынул из кармана ягнячью ножку и положил ее на журнал.

– Ягнячья… Ишь ты! Откуда она взялась? – Круглов невинными глазами глядел на Егора Ивановича.

– Отсюда же, с твоей фермы.

– То есть?

– Вон там в костре валялась.

– Так это колхозники жгут… Личный скот. А у нас учет – тут все в порядке. – Круглов ласково оглаживал книгу учета.

– Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят. Зачем же им концы в огонь прятать?

– Уж ты не с ревизией ли?

– Не мешало бы.

– Да кто ты такой? Бывший член правления?

– А вот мы комиссию организуем.

– Для комиссии у меня все – пожалуйста, в любой момент. А самозванцам здесь делать нечего.

– Ловок, ловок… Но смотри, не ровен час – оступишься.

– Не тебе судить. Не дорос еще.

С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на свое поле. «Что же это за порядки мы завели? Картошку поморозили – виноватых не найдешь. Ягнята дохнут – опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по бумажке. Писать умеют. Да еще, глядишь, премию получат. Высокая сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от сотни овец… Зато, мол, все живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались – и все козыри в руках. Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не верь глазам своим. Ох-хо! Нет, – думал Егор Иванович, – не по-хозяйски у нас все устроено, не так… Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то что? – один охраняет, другой стадо гоняет, третий руководит, четвертый учитывает… И никто ни за что не отвечает… Да коснись хоть меня, выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то уполномоченного до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном деле хозяин должен быть».

Не заметил Егор Иванович, как и до поля дошел, – тут и там, перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи… «Так и есть – сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!»

Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала и в самом скверном расположении духа пошел домой.

Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном свитере набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.

– Ты что, очумел?! – Степан кинул вилы и ухватился за прут.

– Ах ты, сукин сын! – кричал побагровевший Егор Иванович, пытаясь вырвать прут. – Что ж ты навоз в снег бросаешь?

– Да всего две волокуши скинул-то…

– Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам… Ну!

Степан обломил прут и бросился бежать со двора.

– Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! – бушевал Егор Иванович.

Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:

– Весь доход мой в снег бросает…

6

В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.

Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:

– Игнат Павлович, проверила я семена… Всхожесть всего шестьдесят процентов.

– Ну и что?

– Придется покупать новые… Я подсчитывала – центнеров сто шестьдесят надо пшеницы. Да кукурузы сотню.

– Посеем тем, что есть. Не первый год.

– А звенья? Они не пойдут на это.

– Да вы что, помешались на этих звеньях?! Хватит с меня ваших перестроек! Вопросов больше нет. Все!

Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах укатил в райцентр. Надо было отвезти в чайную мед; дорога накатанная, снег неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок, отойти от этой канители.

Меняются времена… Или народ избаловался, или уж старость подходит, не поймешь, в чем суть, только труднее становится с каждым годом. Там начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а не эдак, а тут свои умники завелись. «Ох, уж эта жердина длинноногая! – с неприязнью думал он об агрономше. – Два года в печенках у меня сидит. А мужики тоже хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!»

В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться. Спасибо, хоть чайные есть на белом свете.

Пока Сенька-шофер сдавал мед и оформлял накладные, Волгин ушел в парикмахерскую «подъершиться», как он говаривал, то есть подстричь, подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на платяную щетку из отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива. По мере того как бутылки пива опорожнялись, большой нос Волгина все более краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.

– Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!

А ведь бывали времена, гремели… Не раз Волгин завоевывал районное знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше всех колхозов. Не гляди, что мы на отшибе… А чуем что к чему. Нюх у нас тоже имеется. Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал в райцентр впереди на тучном вороном жеребце…

– Вот казак! – говорил про него секретарь райкома Стогов. – Любит блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит… Жить умеет…

И жили… По крайности знали, на чем верх можно взять. Одна торговля чего стоила. Уж, бывало, Волгин не повезет с осени рис на базар, не продешевит, подождет, пока цена не поднимется. Однажды в Приморске он костью подавился. Сидит в докторском кресле – сипит, язык не шевелится. А все ж поманил шофера знаками, написал ему: «Сходи на рынок, узнай, почем рис…» А кто на Сахалин баржу лука отвез? Игнат Волгин! С Сахалина приволок корабельный дизель – в сто семьдесят сил. Всех переплюнул! Осветил село, что твой город… А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры – повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да не в ней суть. Мужики не больно стараются… Медведи! Обленились… А все орут – повысим! Как будто бы кто против. А как повысить? Есть семена, удобрения… И сей на здоровье, только по норме. А Селина чего выдумала? Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят. Ишь ты, семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие… Нет уж, дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли причину – всхожесть низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать не позволю… Легко сказать – семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь! – и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.

– Ничего, посеем тем, что есть, – продолжал он рассуждать, не обращая внимания на улыбающегося шофера. – Будет и урожай не хуже, чем у других. Так, что ли, Семен?

– Принято единогласно…

Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу. Сегодня же он решил отчитать агрономшу… И чтоб не чирикала попусту. Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.

Агрономшу он встретил возле правления.

– Придержи-ка! – сказал он шоферу и, вылезая из кабины, крикнул: – Селина, зайди ко мне!

Через минуту агрономша сидела перед ним на стуле. Игнат Павлович некоторое время стучал волосатыми пальцами по столу и внушительно покрякивал – выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее с ног до головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:

– Не передумала еще?

– Нет.

– Так вот, сто семьдесят на гектар – и не больше! Понятно?

– Нельзя сто семьдесят – зерно имеет всхожесть всего шестьдесят процентов.

– Повысь!

– Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.

– Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.

– Это невозможно! Семян не хватит…

– А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?

– Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.

– Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.

Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала «250 цн.».

– Пожалуйста, – протянула она листок.

Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал:

– Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу – ту, что есть. Все!

«Взять в арбит» у Волгина значило – спор окончен.

«Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником», – думала Надя.

Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.

– А, племянница! – приветствовал он Надю не вставая. – Проходи.

К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.

– Все считает, все плантует…

– А как же? Доходы!

– Журавель в небе.

– Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем… – Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. – Смотри, вот она, его подпись, вот – моя. «Егор Никитин». И печать есть… А роспись у меня – прямо директорская.

– От росписи до урожая окарачиться можно, – заметила Ефимовна.

– Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить…

– Будет тебе дурачиться, – Ефимовна махнула рукой и отошла.

– Поди ты… не верит колхозная масса в высокую оплату… – с ухмылкой сказал Егор Иванович.

– Ты семена-то свои видел, дядя Егор? – спросила Надя.

– Нет еще, а что?

– Проверяла я всхожесть…

– Ну?

– Не знаю, как тебе и сказать. Пойдем-ка завтра на склад. Сам посмотришь.

На следующий день ранним утром, открывая амбар, Семаков недовольно ворчал:

– Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет ни заря взбаламутились. Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?

– Разберемся и так. – Егор Иванович прошел к ларям, запустил руку в один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков. Молчали. Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:

– Какая всхожесть? Не темни!

– Шестьдесят процентов.

– Сама наполняла растильню?

– Да.

– Это не семена, а мякина! – сердито сказал Егор Иванович Семакову. – Я такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.

– А где взять лучше? – спросил Семаков.

– Не знаю.

– Каждый год сеяли, хороша была.

– По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!

– Ступай к председателю. Это его дело.

– И пойду.

А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в правление, словно по тревоге. Кто их успел оповестить? Когда? Уму непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал от этой встречи, вчерашней смелости у него и следа не осталось. Трещала голова. И он сказался больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему нагрянули Егор Иванович, Надя и Семаков.

– Вы уж и помереть не дадите спокойно. – Волгин лежал на кровати с головой, обмотанной полотенцем.

Он встал и, кряхтя, натянул валенки.

– Поменьше пить надо, – сказала Надя.

– Эх, не до пиву – быть бы живу, – переиначил пословицу Волгин, подошел к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой из чайника. – Вот теперь мое питье.

– Слушай, решать надо с семенами… Пока не поздно, – сразу приступил к нему Егор Иванович. – Не то все звеньевые откажутся сеять…

– Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты семена бракуешь. Где я тебе их возьму? – Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича.

– Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж мы их без толку бросать будем?!

– Ну, а если лучше нет?!

– Доставать надо.

– Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили, что с семенами все в порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком?

– А я предупреждал вас.

– Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что?

– В райком надо ехать, – сказала Надя. – Помогут.

– Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на весь район? Спасибо, кум. – Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину.

– Куда ж деваться? – хмуро отозвался Егор Иванович.

– Сейте теми, что есть… Не первый год.

– Так не пойдет. Это ж так мы хорошее дело загубим и ничего не заработаем. Да и другие звеньевые откажутся.

– Они, пожалуй, правы, – неожиданно поддержал Егора Ивановича Семаков. – Придется ехать…

Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд председателя, и чуть заметная усмешка тронула его губы.

– Ну что ж, поедем, – сказал Волгин.

Уходили от Волгина все вместе, но в сенях Семаков замешкался и вернулся:

– Я зашел тебе сказать: эти автономщики там, в правлении, устроили что-то вроде бунта. Я, конечное дело, в райком сообщу. Это моя обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно.

– Валяйте… Мне все равно.

7

А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади – снегу много подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в пристяжку ему бегунца вороного: полсотни верст – не шутка. Оделись потеплее в шубы да в тулупы да еще медвежью полсть прихватили. Волгин, Семаков и Надя уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке – правил.

В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной дороге. Певучее поскрипывание подрезов да частые восклицания Лубникова мешали Волгину собрать свои отяжелевшие мысли – перед поездкой он выпил стаканчик для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону.

– Эй, ходи, манькой! Н-но! – ежеминутно покрикивал Лубников на гнедого рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.

– Перестань зудить-то, – не выдержал наконец председатель.

– Ай обидел чем? – насмешливо спросил Лубников.

Волгин промолчал. Он все думал о совещании в райкоме. «Бобриков меня поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь – зелена еще тягаться со мной. А вот как Песцов выступит? Человек новый, неопределенный… И сам, старик, сурьезный больно… Ежели уж подцепит, так поволокет… Трактор! Фук-фук-фук. А ежели не подцепит, так и промолчит. Все дело в том – подцепит или не подцепит?..» Так и не решив этого вопроса, «подцепит или не подцепит?», Волгин задремал. Очнулся он уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку Бурлит. Впрочем, переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На берегу стояла одинокая изба перевозчика-нанайца. Она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб. Здесь остановились покормить лошадь, обогреться.

Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как бронзовый бог. Он поставил на стол талу – мелко наструганного мороженого тайменя, заправленного уксусом и луком; таежные люди знают, что это за чудесная закуска – свежая, розовая, она холодит и тает во рту. При виде полной чашки талы Лубников крякнул от удовольствия, распахнул тулуп и вынул бутылку самогона. Семаков строго покосился.

– Откуда?

– Понюхай и определи, – Лубников насмешливо протянул бутылку Семакову. – Ты ж у нас нюхатель.

– Чего там определять-то! И так за полверсты разит, – отозвался Волгин. – Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.

– Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб закон не нарушали, – сказал Семаков.

– Эх ты, парторг! Ты только и смотришь за тем, чтобы чего не нарушили… Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?

– А чем? Может, подскажешь? – Семаков насмешливо глядел на Лубникова.

– Я те все выскажу… Вот дай только выпить да закусить. А там – дорога дальняя, я те выскажу…

– Как жизнь, Арсе? – спросил Волгин.

– Рыба есть – и жизня есть, рыбы нет – и жизни нет.

Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку.

От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом – так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует.

– Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? – спросил в лесу Семаков Лубникова. – А может, и думать нечего?

– Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай – думать ай нет.

– Ну?!

– Раньше были на селе староста, урядник и поп… Так?

– Слыхал.

– Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..

– Наверно, у каждого свои обязанности были.

– Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит… Так?

– Ну, так!

– А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же – как бы план выполнить…

Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:

– По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?

– Но-но, милок! Не придирайся… Делов-то много – и посевная и уборка… Собраний одних не перечесть. Да все едино – что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?

– Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.

– Ну, бога в покое оставим… А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится – поп опять венчает его, умрет – отпевает… Кажного!.. Праздник подойдет – по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет… А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело – чего он проповедовал… Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит – похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили – и точка…

– А что ты от меня хочешь?

– Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду… У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная… На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные… На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты…

– Ох-хо-хо! Вот это отбрил, – смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок.

Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался – не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.

– Но-о, манькой… Шевелись, милай!..

Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой… А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, – и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет.

Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога – и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска.

– Ну, а теперь я вас прокачу, – сказал Лубников.

Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет:

– Эй, царя возили! Ходи-и!..

Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья… А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз:

– Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до тебя ни одного ухажера, малина им в рот!

Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку, на медвежью полсть густо полетела снежная замять.

Такой заснеженной, раскрасневшейся, в белой пуховой шапочке, в заячьей шубке, в расшитых удэгейских унтах Надя первой влетела в приемную секретаря. Из кабинета Стогова навстречу ей вышел Песцов и встал как вкопанный, в меховой куртке, затянутой молниями, в унтах – он высился гигантом.

– Здравствуйте, Снегурочка! Откуда вы такая явились?

– А из лесу.

– Одна?

– Волков боюсь.

– А где ж ваш Дед Мороз? – Песцов с беспокойством поглядывал на Семакова, вошедшего вместе с Волгиным и Лубниковым.

– А вот, – показала Надя на Лубникова.

– Ах, этот! – обрадовался Песцов. – Жидковат для Деда Мороза.

– Ты, парень проходи своей дорогой, – отшучивался Лубников. – Не то дойдет до дела – ишшо посмотрим, кто из нас жидковатый…

Надя расхохоталась.

– Заткнись, дурень! – дернул Волгин за рукав Лубникова.

– Ого, какой грозный! – Песцов подошел к мужикам. – Здравствуйте, товарищ Волгин! По какому делу нагрянули?

– По семенному.

– А-а, семенной бунт! Мужики забастовку объявили… Слыхал, слыхал, – говорил Песцов, здороваясь.

И опять Наде:

– А я вас не узнал. Быть вам богатой.

– Дай бог…

– Защищаться будете или нападать?

– Мы – люди мирные. – Надя посмотрела на Волгина.

– Сам-то у себя? – спросил Волгин.

– Скоро будет… А вы пока отдохните с дороги, пообедайте… Или, вернее, поужинайте. Так я не прощаюсь, на ваше совещание непременно приду. – Песцов вышел.

– Что это за вертопрах? – спросил Лубников.

– Второй секретарь… новый, – ответил Волгин.

– Да ну! – Лубников важно поджал губы. – Не похож…