Текст книги "Полюшко-поле"

– Что-то замысловато вы говорите.

– Нет, все просто. Как у нас колхозы организованы? Да все так же, как и в тридцатые годы. Еще тогда были введены и бригадиры, и учетчики, и охранники, и завхозы, и еще бог знает кто. Для чего?

Песцов улыбнулся:

– А как вы думаете?

– Все для контроля… И все равно никто ни за что не отвечает.

– Почему же?

– Да потому что и земля, и инвентарь, и тягло – все это было обезличено. – Надя помолчала с минуту. – Как будто нельзя было работать в том же колхозе на закрепленных лошадях и на закрепленном участке земли. Нет, свалили все в кучу…

– Зато была идея…

– Во-во! Искореним это самое «мое»… Чтоб вместо «мое» все и вся стало «наше».

– «Вьется улица-змея, дома вдоль змеи. Улица – моя, дома – мои», – бодро продекламировал Песцов.

– Ага! Зато квартира – наша… На несколько семей… Кухня – наша, комната – наша… Все шиворот-навыворот.

– Ну, здесь-то мы коммунию упраздняем.

– А земля все еще обезличена, – серьезно возразила Надя. – Видите вон то соевое жнивье? Не нынче завтра сев начинать, а поле пока не вспахано. Почему его под зябь не вспахали? Попробуйте разберитесь… И виновных не найдете. Потому что земля колхозная, или, как говорят мужики, – ничья… А если бы закрепили это поле за кем-то, так не то что вспахали бы его под зябь – и навоз бы сюда вывезли.

«А ты девица когтистая», – подумал Песцов. Он не был готов к такому спору и просто не знал, как возразить, да и возражать не хотелось. Она была права – это он чувствовал. Да и осмыслить надо, подумать хорошенько. Поэтому он уклонился от разговора.

– У нас компания неподходящая для споров, – кивнул он на лошадей. – Мы говорим – они молчат. Боюсь, мой Буланец обидится и сбросит меня на обратном пути.

Надя как-то неловко улыбнулась и первой села в седло. По дороге Песцов спросил внезапно:

– Скажите, а почему ваши звенья семейные? – Он теперь наверняка догадывался, что создание таких звеньев было и ее рук дело, и полагал, что прямой вопрос смутит ее.

– Очень просто, звенья сами комплектовались… Каждый подбирал того, кого хотел. И потом, чисто семейное звено у нас только одно. Остальные – друзья. – Надя так доверчиво смотрела на Песцова, что весь его подвох теперь показался ему глупостью.

– Простите, но ведь подбор кадров как-то нужно контролировать!

– Матвей Ильич, эти люди не спектакль разыгрывать создали звенья. Они будут хлеб растить и не один год работать вместе, жить… Тут надо не просто доверять, – знать друг друга, надеяться как на самого себя, любить… Да, да, любить! Ведь мы не подбираем жен мужьям. Сами находят. Так и здесь, – работа на земле не менее сложна и капризна, чем семейная жизнь.

– Вы так уверенно говорите об этом, словно сами лет двадцать прожили замужем.

– Замужем не была, колхоз не создавала, с кулаками не боролась… А туда же лезет… рассуждать. Это я уже слыхала.

Надя приподнялась на седле и тронула поводья. Лошадь взяла рысью с ходу и потом перешла в галоп. Песцов догнал Надю только возле конного двора.

– Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из ваших звеньевых, – сказал он, подъезжая.

– Пожалуйста! Хоть с Никитиным, хоть с Еськовым.

– Который из них помоложе?

– Еськов. Он вроде бы на охоту собирался.

– Вот и отлично! Я как раз ружье прихватил с собой. Сходим вместе позоревать.

11

На закате Песцов вместе с Еськовым отправились на охоту. На этот раз Песцов надел высокие резиновые сапоги Волгина. Тропинка на рисовые поля вела вдоль извилистой речушки, заросшей по берегам молодым ясенем, бузиной и диким виноградом. Небольшая рыжая собака, помесь сеттера с дворняжкой, бежала сбоку, ныряя в жухлой прошлогодней траве. Разговор шел чисто профессиональный – на охотничьи темы. Высокий дюжий Еськов в резиновых сапогах, скатанных в голенищах, и в брезентовой куртке, делавшей его похожим не то на шахтера, не то на рыбака, рассуждал категорически:

– Я охоту без собаки не признаю. Это все равно что езда ночью без фар. Летишь, а куда – черт-те знает.

– Это справедливо, но не на всякой охоте, – осторожно возражал Песцов. – Допустим, охоту на уток можно вести и без собаки.

Еськов смерил Песцова с ног до головы удивленным взглядом, словно впервые увидел его.

– Да вы что, Матвей Ильич! – воскликнул он, готовый рассмеяться. – А если подранок, к примеру, в камыши упадет? Ты его чем, бреднем, что ли, доставать будешь?

– Это бывает редко.

– Ну, не скажи! Вот видишь мою Берту! – Собака при этом слове остановилась и повернула длинную морду к хозяину. – Нет, ты не гляди, что она такая, не легавая. Она всю весну моего тестя утками снабжает. Вечером охотники стреляют уток у реки, а он с ней утречком на другой день выйдет, и Берта, глядишь, штук десять – пятнадцать принесет ему.

Песцов чувствовал, что Еськов врет, но перечить не стал: впереди был серьезный разговор.

Позиции выбрали охотники на рисовом поле метрах в ста друг от друга. Песцов встал у болотца на пятачке редкого желтовато-бурого камыша. Еськов – возле канавы под кустом ольхи.

Огромный темно-красный диск солнца медленно спадал на четкую бледно-голубую кромку дальних сопок; коснулся ее и на минуту остановился, словно в самом деле почувствовал под собой твердую опору. Песцов смотрел, не утомляя глаз, на солнце, ощущая его слабое тепло, и чему-то радовался, непонятному, но очень знакомому. Но вот оттого ли, что просто утомились глаза, или оттого, что он задумался, ему стало казаться, что солнечный диск быстро-быстро вращается. В голове промелькнула нелепая мысль: «Сейчас покатится солнце по этой голубой кромке». И вдруг он вспомнил детство, приокскую вечернюю степь и так же готовое покатиться по горбатому горизонту багровое солнце. И он понял теперь, почему он радуется, глядя на солнце: в нем проснулся тот светлый и чистый восторг перед добрым, непонятным солнышком, который уходит от нас вместе с детством.

Солнце садилось быстро, уходило за сопку, а радость эта все росла в душе Песцова, и он живо вспомнил, как скакал вслед за Надей, как трепался на ней клетчатый платок, обнажая шею, затылок с высоким пучком ржаных волос. «А шея у нее такая тонкая», – вспомнив, подумал Песцов. И ему так захотелось поцеловать эту тонкую шею, уткнуться носом в эти поднятые на затылке, заколотые в большой пучок волосы… «Я непременно должен увидеть ее вечером, – решил Песцов. – Непременно».

Слева от него неожиданно грохнул выстрел. Песцов вздрогнул и повернулся. Стайка уток невысоко над землей трепыхала крыльями. Послышался свист рассекаемого воздуха и частые гнусавые звуки: кво-кво-кво. «Клохтун», – машинально подумал Песцов, взвел курки и присел. Теперь он весь превратился в слух и зрение и с неудовольствием почувствовал, как сильно забилось сердце, отдавая звоном в ушах. «Ах, черт! Выдержки у меня нет. Промахнусь», – сокрушался он.

Как ни всматривался Песцов, но первая стайка все-таки появилась неожиданно, вывернулась откуда-то сбоку. Вф-ю-ю-ю-ть! – просвистело над головой. И он, не целясь, вскинул ружье, выстрелил. Кво-кво-кво, – насмешливо ответил подброшенный кверху выстрелом косячок. Песцов выстрелил из второго ствола вдогонку, уже прицелившись. Одна утка, раскинув по-ястребиному крылья, спланировала куда-то в траву. Песцов вскочил с места, как подброшенный пружиной, и бросился за уткой. Через минуту он увидел, как из высокой травы выскочила Берта, держа в зубах эту утку, и опрометью бросилась к Еськову. «Ты скажи, какая нахальная тварь», – подумал Песцов, оторопев.

– Значит, попадаем?! – крикнул ему, смеясь, Еськов. – Она же в моем звене работает.

Чем гуще становились сумерки, тем чаще шли один за другим небольшие косяки. Грах! Грах! – гремели выстрелы попеременно то у Еськова, то у Песцова, и Берта сносила уток в одну кучу к ногам хозяина.

Между тем незаметно смеркалось. Уток можно было различить только над головой или на фоне заката. Песцов перестал стрелять, осмотрелся.

На востоке в густой ультрамариновой хмари тонули дальние почерневшие сопки, холмы, низины. Тяжелый, таинственный мрак, казалось, исходил от этих сопок и все дальше и больше окутывал землю. И только на западе, где играл золотисто-розовый закат, земля еще сопротивлялась; зубчатым изломом, подкрашенные невидимым солнцем, высились горы в молочно-голубой дымке.

Тишина стояла полная, и малейший звук отчетливо улавливало ухо. Вот кто-то крикнул на реке: «Куда полез, дьявол! Держи левее!» Затем с минуту влажно шлепали по воде весла. Где-то раздался свист, – видать, охотник кличет собаку. Вот оборвала первую высокую ноту лягушка, словно испугавшись своей дерзости. И опять тишина… В воздухе плавали запахи болотной прели и тот особый сыроватый дух добреющей, от тепла пробудившейся земли. И вдруг Песцов уловил тонкий свежий запах молодой травы. Он жадно потянул в себя воздух. «Ах, черт! Трава пробивается, – сказал он радостно. – Как хорошо-то, боже мой. Как хорошо!»

– Пойдем, что ли? Чего ждать! – окликнул его Еськов.

Песцов подошел к нему. Еськов раскладывал поровну убитых уток; их оказалось десять штук. Песцов знал, что сам он убил не более трех.

– Хорошо стреляешь, – сказал он Еськову.

Тот вынул из кармана кисет, протянул Песцову, закурили, и только потом уж, затянувшись дымом, ответил:

– Так мне плохо стрелять не положено. Все ж таки я кавалер «Славы» всех степеней.

– В каких частях служили?

– В разведке.

– А я на флоте. – Песцов решил разговор вести издалека. – Тоже прихватил японскую. А вы были на западе?

– Да.

– Поди, в переделки попадали… не раз.

– Всякое бывало… Говорят, вы к нам насчет звеньев?

– Расскажите про то, как первый орден получили, – попросил уклончиво Песцов.

– Да как тебе сказать… – Еськов смотрел прищуркой, как бы прицеливаясь. – Главную награду вот как получил. Посылают меня в тыл к немцу и дают мне пятнадцать человек… Я был помкомвзвода. Смотрю я на них, вот как сейчас на тебя. Большинство впервой вижу – пополнение. И думаю: брать или не брать? Дело сурьезное. Если один человек оплошает, все пропадем. Подумал я и сказал командиру: «Не надо мне столько. Есть у меня пять своих ребят, проверенных… Вот с ними и пойду». – «Тяжело», – говорит. «Ничего, зато надежно. За пятнадцать сработаем». И сработали. Награды получили. Вот так…

Еськов искоса выжидательно смотрел на Песцова, тот улыбнулся:

– Хитер ты, парень, хитер… Прямо – ученый.

– Жизнь учит нас, товарищ секретарь, – улыбнулся и Еськов.

– Выходит, мы и о звеньях договорились?

– Да вроде бы…

– И кто вас только упреждает?

– Грачи в поле…

– Ну чего ж это мы стоим? Бери уток-то, – Еськов протянул Песцову пять уток.

– Да куда мне столько! Будет и двух.

– Как знаешь…

– Ну и охота! – восторгался Еськов в пути, обвешанный спереди и сзади утками.

А Песцов шел молча. Ему уж не хотелось вести ту самую беседу, ради которой он шел на охоту. Зачем? Еськов уже все сказал.

«Что мне, в конце концов, от того, что Еськов работает в паре с Иваном, со своим другом или родственником? И почему он должен работать с тем, кого ему пристегнут в правлении? Разве он хуже нас знает, с кем ему надо работать? Нет, они правы, – в работе на поле, как в любви, как в бою, нельзя подсовывать человеку то, что не по душе. А мы везде суем свой нос, и где надо и где не надо. Игру ведем вместо жизни… Одни представления, как говорит Волгин».

В сенях Песцов оставил уток, ружье и, не заходя в дом, вышел на улицу. Он торопливо шел к школе, где была Надина квартира. Но света у нее в окнах не было. Песцов потоптался с минуту возле палисадника.

– В клубе, должно быть… Там сегодня кино показывают.

И снова быстро пошел, разбрызгивая лужи. Возле клуба одиноко торчала на столбе лампочка. Песцов на свету глянул на сапоги и ахнул: все было густо заляпано по колена грязью. «Куда ж я в таком виде?» Он нагнулся, зачерпнул ладонью из лужи воду и вдруг выпрямился. «А что я буду делать в этом клубе? Ее увижу?! Ну и что? Не танцевать же нам. И провожать не пойдешь – тут село. Да и к чему все это? Все равно через день, через два уезжать надо. Нечего заниматься блажью… Людей только смешить. Хорош бы я был в таких сапогах…»

Песцов вымыл в луже сапоги и пошел к Волгиным. У Волгиных дома никого не было. Песцов прошел в горницу, где ему стелили постель – высоко взбитую перину на деревянной кровати. При виде этих белых простыней, этих огромных цветастых подушек Песцова потянуло в постель, как истомленного ходока по летней дороге тянет в прохладное озеро. Но странно: заснуть он не смог. С непривычки на перине казалось жарко, и Песцов без конца ворочался. «Не так, не так, не так…» – точно передразнивая его, стучали на стене ходики.

Он вставал, закуривал, снова ложился, и все казалось, неловко лежать, не на том боку.

«Не так, не так, не так», – мерно стучали ходики.

«Видно, себя не обманешь… Я должен поговорить с ней…» – решил Матвей. Он быстро оделся и пошел в конец села, к школе, – туда, где жила Надя.

12

Он пристроился на скамье возле школьной ограды, как раз напротив Надиного дома. Здесь, на отшибе села, у неосвещенного школьного здания его и в десяти шагах никто не заметил бы; зато ему отсюда, с пригорка, хорошо видны были далеко разбросанные друг от друга дома, за ними крытые соломой дворы, похожие на стога сена; черные телеграфные столбы, одиноко торчавшие посреди улицы; высокие плетневые заборы, смахивающие в темноте на крепостные каменные стены.

Разговор с Волгиным, с Надей, с Еськовым растревожил его мысли; он понял теперь, что не заснул не только потому, что хотелось видеть Надю, но еще и по другой причине. На него нашло какое-то озарение. «Здесь, именно здесь кроется вопрос всех вопросов – человек и земля должны быть связаны и по любви и по расчету. Именно – и по любви и по расчету, – повторял все эту фразу Песцов. – Здесь связь должна быть крепче, чем в семейном браке… И главное теперь – не подсчитывать великие возможности, которые таятся в суперфосфатах, а в том, чтобы нащупать и восстановить эту извечную прихотливую связь земли и хлебороба, которая давала бы радость и выгоду ему, хлеборобу, и в конечном итоге всему обществу. А мы все ищем, придумываем – как бы поудобнее руководить этим хлеборобом, диктовать ему условия…

А ведь эти условия должна диктовать ему земля. Она, и только она. Вот в чем суть… Мы танцуем не от той печки».

И тотчас же вспомнились ему слова любимого учителя, сибирского агронома-селекционера Скалозубова: «Знания у народа от векового общения с природой. А наука только дисциплинирует ум…» Не народ у нас, а мы должны учиться у него. Но почему же все обернулось шиворот-навыворот?..

Песцов заметил Надю как-то неожиданно. Она уже поравнялась с оградой и сворачивала к своему дому. На ней был все тот же плащ, резиновые сапожки и повязанный углом платочек. Шла она торопливо, глядя в землю, и от окрика Песцова вздрогнула.

– Это вы, Матвей Ильич? – спросила она, подходя.

– Жду вас… Поговорить хочется.

Надя заколебалась – приглашать к себе или нет? Она даже посмотрела на свою неосвещенную половину пятистенной избы, и Песцов было встал, шагнул к тропинке в ожидании приглашения. Но она как бы отклонила это невысказанное намерение и сама села на скамейку.

– Давайте поговорим. Только о чем?

– Я был с Еськовым на охоте. Он мне рассказал нечто вроде притчи. Смысл ее вот в чем: командир дает только задание, а как его выполнять? С кем? То есть кого брать в напарники? Какой дорогой идти? Как возвращаться? Это все – дело не командира. И вдруг я вспомнил теперь одну чрезвычайно меткую фразу из тридцатых годов, – ее придумали мужики. Вот что говорили наши мужики про иных руководителей: «Они хотят выдоить всех коров сами…» Понимаете! И себя я поймал на этом же намерении. А для чего же я сюда, к вам, приехал? Чтобы запретить Волгину продавать коров… Чтоб разогнать ваши звенья, потому что в них семьи и друзья… Заметьте… Разогнать не потому, что они плохо работают… А потому что – семейственность! А если семьей работают на земле, значит, вредно. Почему? Да я и не задумывался. И те, которые меня посылали, тоже не особенно задумывались. Мы решили только, что у вас что-то делается не по-нашему. Значит, исправить надо, заставить вас делать все так, как мы считаем нужным. Но мы и не думали о том, что перед тем как исправить, сначала надо хотя бы выслушать вас. Мы вас не слушаем, мы просто делаем все за вас. Иными словами – мы хотим выдоить всех коров сами.

Надя рассмеялась, и Матвей отметил с удовольствием, что смех ее был уж очень радостный, какой-то неестественно высокий.

Смешного было мало в том, что говорил он. Значит, она была возбуждена по другой причине. И приятный озноб охватил Матвея, он тоже засмеялся и почувствовал, как легко у него стало внутри. И ему хотелось говорить и говорить.

– Это хорошо сказано! – Она как бы подхватила его скрытое желание. – Очень верно. Я сама об этом думала, но не смогла бы так выразить… Превосходно! Но вы вот что скажите: откуда все это пошло?

– От семинарской логики! – живо отозвался Матвей. – Хотите, я вам расскажу сказочку. Сам сочинил. На социальную тему, так сказать… В одной заморской стране самые ортодоксальные мыслители либо из поповичей были, либо выходили из семинаристов. У них была простая и оттого надежная логика; они знали по семинарскому опыту: чем больше ограничений, тем выше порядок… Монахи! И лозунг выкинули: «Ограничение – мать сплочения».

И вот представьте себе, – один из них стал генерал-губернатором. Он сказал людям: «Я вам дам и хлеб, и организацию…» А так как он был семинаристом, то по своей семинарской логике тотчас сообразил: чем меньше лиц будет распределять хлеб, тем больше порядка станет в губернии. Вот этот генерал-губернатор и стал забирать хлеб у людей, которые его выращивали, и возвращать, распределять им его же в другом, так сказать, качестве – пищу! Дар божий!! Люди стали благодарить генерал-губернатора за доброту, заботу и мудрость. Но, давая им пищу, генерал-губернатор понимал: чтобы люди не вздумали оспаривать его право, чтобы порядок не расшатывался, надо было ограничить их, а с другой стороны, повысить свой авторитет, перед которым они должны еще более преклоняться для своего же благополучия. Цель ограничения должна быть понятной. Во имя чего? Во имя разумного распределения общественных благ. То есть во имя счастья и процветания всей губернии. Отсюда и пошло: чем больше указаний свыше, тем крепче авторитет самого, тем восторженнее преклонение перед ним. И порядок, казалось, наступал, а изобилия хоть и не было, но все говорили – до него рукой подать. Но все неожиданно рухнуло. Прослышал этот генерал-губернатор, что в соседней губернии урожай снимают выше. «Узнать, в чем дело?» – приказал он своим исполнителям. Те дознались и доложили: так, мол, и так – пашут они глубже, стервецы. На целых восемь вершков лемеха погружают. «Пахать по всей моей губернии только на восемь вершков!» – приказал наш герой. «Есть!» – ответили все хором. И пошли ворочать… А надо сказать, что губерния нашего героя лежала севернее той, с которой они пример взяли. И земли там были тощие, с тонким плодородным слоем. Вот и завалили этот слой, подняли песок… Похоронили землю. Подошла осень – хлеба нет. Собрались со всех концов губернии люди на площади перед дворцом генерал-губернатора и протянули руки: «Хлеба!»

– А что же генерал-губернатор? – спросила, улыбаясь, Надя.

– Он был человеком принципиальным. Не захотел он срамиться перед народом – просить взаймы хлеб у соседей. Он умер в гордом одиночестве. Собственно, мертвым-то его никто и не видел. Приказал он натопить пожарче баню, залез на полати, на самую верхнюю полку… И испарился. Растворился в окружающей среде, так сказать. В этом вся загвоздка.

– Забавно! – Надя засмеялась. – А насчет восьми вершков вы все-таки загнули.

– Вы так думаете? – Песцов взял ее за руку, снял перчатку, сжал захолодавшие пальцы и спросил, заглядывая ей в глаза: – А вы помните февральский пленум сорок седьмого года? Да нет, где же вам! Вы тогда еще в начальную школу ходили. А я студентом был, Тимирязевки. На том пленуме постановили: всюду пахать только на двадцать-двадцать два сантиметра. Мы же понимали, что это – преступление перед землей. Но что вы думаете? Нашелся кто-либо из профессоров или хотя бы из студентов, кто поднялся на кафедру, да крикнул: «Как они смеют?!» Черта с два! Зато иные нашлись, которые от восторга млели и кричали: это новая глава в науке! Вот ведь какая штуковина, эта семинарская логика моего генерал-губернатора, – она и подобные восторги предвидела. И молчание оправдывала. Как же? Это ведь все – единство взглядов! Монолитность общества, так сказать…

– Вы что же, против единства? Против разумного распределения?

– Ни в коей мере! Я только против того, чтобы это делалось за счет ограничения.

– Но разве это возможно?

– Я понимаю, что вы хотите сказать! – горячась, воскликнул Матвей. – Нельзя добиться единства без ограничения. Нельзя распределять блага на всех, без ограничения каждого. Так?

– Примерно…

– Так пусть это ограничение изберет себе каждый в разумных пределах. Вот тогда и настанет добровольное объединение общества… то самое братство, к которому мы стремимся.

– Но где же мерило разумного ограничения? Нет ничего труднее установить его каждому для себя.

– А кто сказал, что построить идеально-разумное общество – легкое дело? Его нельзя построить, не решив попутно другой задачи: каждая личность должна определить сама меру своих возможностей и своего ограничения. Иными словами, каждый человек должен сам выбирать степень своего участия в общественных делах. Поймите, весь фокус в том, что не общество должно ограничивать человека, а он сам себя, естественно, строго соблюдая законы; а общество обязано давать ему полную возможность проявить себя, так сказать. Вот это и пугает людей с семинарской логикой. Они понимают: чем больше выбор у человека, тем ему труднее. И главное – управлять им труднее. И не верят они, что человек способен выбрать для себя то, что нужно. Не верят они ни в людей, ни в бога, а верят только в самих себя, в свое всемогущество. Вот почему мой генерал-губернатор отобрал у своих подопечных и хлеб, и право выбора. Он все решал за них сам. И верил, что он сделал это для блага народа. И не забывайте, что он растворился в окружающей среде. Он присутствует всюду незримо, аки бог.

Надя рассмеялась, потом возразила:

– Не верил он в это благо народа. Плевал он на него с высокой колокольни. Но мы-то… ведь что-то же надо делать? Не сидеть сложа руки, не ждать, когда этот индивид сам созреет, как яблоко.

– В том-то и дело, что вы не сидите сложа руки. Вы начали интересно, чрезвычайно! Это закрепление земли за звеньями вроде автономии колхозников. То есть вы их выводите на самостоятельную дорогу. Каждого! И они теперь должны многое решать сами… Личность свою должны определить… Интересно! Я непременно буду вас поддерживать.

– Спасибо.

– Вы дали мне в поле хороший урок. Я ведь и раньше ломал голову, думал… Все искал: где же собака зарыта? Поначалу мне казалось: надо вырастить какой-нибудь новый, мощный сорт пшеницы или сои, подарить его колхозам – и все дело наладится. Ведь было же раньше знаменитое сибирское масло, которое подняло хозяйство. На весь мир гремело! Кстати, вы знаете эту историю с маслом?

– Нет.

– О-о, тут целая поэма! В конце прошлого века Николай Лукич Скалозубов приехал в Тобольскую губернию. Земля обильна и богата, а отдача невелика. Вот и решил он развить маслобойный промысел. Травы – море-океан. Да в пояс, да богатейшего ботанического состава! Он сразу понял – с таких кормов будет не масло, а духи Коти. Вот он и завез быков ярославской породы, коров вологодской да шарнгорстов… Да скрестил все это с местной сибирской коровкой. И такую породу вывел – что прямо мечта. По жирности молока голландцев переплюнул. Настроили маслобоен… И отправили сибиряки свое масло в Западную Европу. И что же? Эти европейские маклеры сразу оценили высокие качества сибирского масла и стали выдавать его за голландское. Сибиряки – скандал! Тогда же пустили в газетах утку: сибиряки, мол, подмешивают в свое масло бараний жир. Не покупайте его! Николай Лукич добился на копенгагенском контрольном пункте публичной проверки сибирского масла. Собрались эксперты. Проверили… Масло оказалось самого высокого качества. Выше голландского. И спрос на него появился колоссальный. Вот и я думал поначалу: вырастить надо новый сорт, отдать колхозам – те и заживут… Четыре года работал я на селекционной станции вместе с Костиковым. Знаете такого селекционера?

– Еще бы! Но, кажется, его нет в живых…

– Да, умер старик… Сколько вывел он сортов сои! На все пояса, на все виды почвы хватило бы. И ранние, и кормовые, и морозоустойчивые, и высокой жирности… А где они? Что мы сеем в крае? Гуньчжулинскую переселенку с низко растущими бобиками, – стало быть, с большими потерями зерна. Вы-то что сеете?

– Ее же… Что присылают.

– То-то. Махнул я рукой на селекцию, пошел в аспирантуру. И опять вижу – проку никакого. Наука растет, на институтских огородах порядок, а в некоторых колхозах неразбериха, застой. Тут я и решил пойти в колхоз.

Песцов встал, и тотчас поднялась Надя.

– За вашу откровенность я заплатил вам откровенностью. Но это не все. Я хочу, я надеюсь, что мы будем работать вместе. А пока я постараюсь помочь вам не здесь, а там. А что делать тут – вы знаете лучше меня.

Надя молча протянула ему руку. Песцов пожал ее и слегка поклонился. Так они и разошлись, не сказав друг другу больше ни слова.