Текст книги "День без конца и без края"

Муся встала, спустилась по берегу к самому урезу воды. Судейкин вырулил на песчаную отмель, лихо выпрыгнул из катера, даже не поздоровавшись с Мусей, словно ее и не было здесь. На лице его играла злорадная усмешка.

– Где Василий? – сухо спросила Муся.

– Ваш муж отстранен от должности. Его попросили задержаться… до выяснения обстоятельств.

– Это какое-то недоразумение, – машинально повторила Муся давешнюю фразу Василия.

– Недоразумение то, что вы руководили станцией. А я переживал.

– Ну что ж, зато теперь вы довольны, – сказала Муся.

– Пока еще нет. Вот когда я вас отсюда вытряхну, тогда успокоюсь. – Он повернулся уходить и через плечо бросил: – Почвенную лабораторию сегодня же освободить. В ней будет мой кабинет. Вам подготовить дела к сдаче, – и ушел.

Утро. Проснулись дети: Володя, черноголовый мальчик, в трусиках и в майке делает зарядку, Наташа все еще лежит в своей кровати, закинув руки за голову, смотрит в потолок. А мать, безучастная ко всему, сидит за столом все в той же одежде, в которой была возле реки, смотрит долгим невидящим взглядом куда-то в окно – по всему видно, что она и в руки ничего не брала.

– Мама, а где папа? – спрашивает Володя.

– Папа заболел. Его увезли в Якутск.

– В больницу? – удивляется Наташа, приподняв голову.

– Да, в больницу.

Володя перестал делать свою гимнастику, спрашивает тревожно:

– Мама, что-нибудь серьезное?

– Пока еще трудно сказать, – отвечает, помедлив, Муся. – А вам придется в Москву ехать, к бабушке.

– Ой, в Москву! – закричала Наташа, вставая с кровати. – Да здравствует Москва! Ура-а!

– Значит, бабушка ждет нас? – спрашивает Володя.

– Конечно. Она письмо прислала.

– Мама, а наша бабушка старенькая? – Наташа подходит к матери, обнимает ее за плечи, старается заглянуть в лицо, расшевелить ее или насмешить. – Она, поди, чепец носит, как в книжках?

– Она всегда по моде одевалась, – ответила мать, грустно улыбаясь.

– В школе говорят, что пароход пристает прямо к лесному берегу. Можно брусники набрать, пока он стоит, – сказал Володя.

– Ой, мы наберем брусники для бабушки! – обрадовалась Наташа.

– Вот и молодцы, – сказала мать.

– А как же папа? – спросил Володя.

– Я тут погляжу за ним. Поправится он – тогда и мы приедем в Москву. А за вами тетя Ирина прилетит. Ей телеграмму дали.

Муся в лаборатории упаковывает зерно в пакетики, надписывает их, складывает в стопки.

– Марфа, это вот образцы «урожайной». А здесь «магницкий овес».

– Я боюсь перепутать… У меня голова дырявая, – говорит Марфа.

– Я все записала… И в каталогах все есть…

– Вы уж погодили бы до приезда новенькой, – говорит Марфа.

– Это от меня теперь не зависит.

Открывается дверь, входит старшая сестра Марии Ивановны, Ирина. Это строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в шляпе. Светлый плащ висит на согнутой руке.

– Муся, что случилось? – спросила от порога.

– Ирина, милая! – Мария Ивановна кинулась к ней на шею и разрыдалась, не стыдясь своих слез.

Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы. Детей нет. Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:

– Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу – во многом ты сама виновата.

– В чем же? – спрашивает Муся.

– Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!

– Какая же она кулацкая?

– Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало… Но забирать с собой на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!

– А бросить людей, которые помогли тебе… На произвол судьбы! Это не слишком?

– Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию! Все свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное заведение! С этим считаться надо.

– С этим я считаюсь, – сухо сказала Муся.

– Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга. Но мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой и своим делом ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба ничему не научила?

– Папу ты оставь в покое… И науку тоже. А насчет отвлеченных филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той науке, которая слепа и глуха к человеческим страданиям. Если мы работаем не для собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?

– Ну, Авдотья еще не весь народ…

– Понятно… Проще служить отвлеченному народу, чем возиться с этими Авдотьями…

– Мы говорим на разных языках.

– Пожалуй…

Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать – раздался гудок. Муся чинно прощается с Ириной.

– Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет. Все-таки у него вес, – говорит Ирина.

– Да, да, – машинально произносит Муся, потом целует детей.

– До свидания, мои милые… До свидания!

– Мама, а у тебя слезка на щеке, – говорит Наташа.

– Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька…

– Мам, приезжайте и вы… Забирай папу с собой. Там он скорее поправится, – говорит Володя.

– Приедем, приедем! Целуйте бабушку.

Опять гудок. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет отходящему пароходу.

Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни тайги, ни реки, ни строений, ни дымков… Бескрайнее поле, желтое поле, бегут по нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да песня в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:

 
Средь высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село,
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.
 

Муся выключает радиоприемник, из которого и разливалась песня. Стало тихо. Она бесцельно прошлась по опустевшей теперь комнате, оправила одеяла на детских кроватках и вышла в коридор.

Здесь она почти столкнулась с молодой женщиной, которая шла с Судейкиным.

– Мария Ивановна! – окликнула ее женщина.

Муся узнала ее, улыбнулась.

– Здравствуйте, Люсенька!

– Здравствуйте! – Люся подошла к ней, уткнулась в плечо и вдруг всхлипнула не то от радости, не то от горя. Но быстро оправилась и сказала Судейкину:

– Сидор Иванович, оставьте нас.

Судейкин ушел.

– Пройдем в лабораторию, – приглашает ее Мария Ивановна. – Значит, вы и есть тот человек, которому я должна сдать дела? Ну что ж, я очень рада.

– Мария Ивановна, я должна вам сказать… – начала в лаборатории Люся. – Я должна извиниться перед вами… Я глубоко виновата…

– В чем?

– Я только здесь узнала обо всем… Я бы никогда не посмела подменять вас… Я ехала сюда с радостью, думала работать с вами…

– К сожалению, не всегда получается так, как мы хотим.

– Нет, я не могу от вас принимать дела…

– Да вы успокойтесь… Почему же?

– Потому что я не хочу работать вместе с этим подлецом. Мне уже здесь рассказали, что этот Судейкин оклеветал Василия Никаноровича. Как же мне работать вместе с таким?.. Я откажусь.

– Я понимаю тебя. – Муся взяла ее за руку. – Милая девочка, в твою пору я бы, наверное, так же поступила. Но мы с тобой для отечества стараемся, а наше отечество не из одних Судейкиных состоит. Работай не с Судейкиным, а с Марфой, с Аржаконом, с Чапуриным… Работай со всеми этими семенами… Мы вместе начинали… Я не могу, ты обязана продолжать. Разве мы для Судейкина выращивали все это? – Она указала на столы, на полки, заваленные снопиками, да семенами, да мешочками, да стопками исписанных тетрадей и журналов. – Так что принимай!

– Хорошо, Мария Ивановна, я приму… Я… – Люся прикусила губу и запнулась, но потом подавила нервический приступ и сказала твердо: – Я постараюсь быть достойной вас… А вам желаю успеха там… в Москве.

– Надо доказать, что работали мы не впустую.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Возле трехэтажного горкома партии остановился знакомый нам «газик». Из него выходит Мария Ивановна.

– Ничего, Петя… Мы им докажем, почем фунт изюма.

– Если обедать пригласят, не соглашайтесь. У меня здесь все организовано, – он похлопал по термосу. – Мы лучше на вольном воздухе поедим.

– Ты у меня, Петя, просто отец-кормилец. И когда ты все успеваешь?

– Одна нога здесь – другая там.

– Уважаемые товарищи! Дорогая Мария Ивановна! Вся сложность и даже некоторая деликатность поставленного перед нами вопроса самой жизнью требует от нас известного мужества при его решении. Не эмоции должны руководить нами, а трезвый реализм, экономический расчет, реальная необходимость. Надо уметь наступить на горло собственной песне, как сказал поэт. Эта закономерная необходимость, увы, хорошо знакома не только поэтам, но и нам, ученым. Я сам руководил опытным хозяйством при Академии наук и знаю, как мне было больно закрыть его в силу более высокой целесообразности, продиктованной современной наукой, – горячо, проникновенно ораторствует Лясота; он стоит за невысокой трибуной в конференц-зале горкома партии. Он старчески сух, аскетически бледен, но темные беспокойные глаза его полны лихорадочного блеска, внутренней силы и огня. Перед ним за столами сидит городской актив, среди которого и Мария Ивановна; а председательствует секретарь горкома Северин, тот самый бывший областной агроном, который когда-то отказался уничтожать клеверища.

– Мы понимаем, что ваш селекционный участок, Мария Ивановна, находится в самой глубинке, в окружении полей, которые должны быть преображены плодами и трудами вашей научной деятельности. В этом, бесспорно, преимущество вашего участка. Но какова его производственная мощность? Полторы тысячи, ну две тысячи линий… Это, извините, вчерашний день науки, пройденный этап. Современные селекционные станции имеют десятки тысяч, а то и сотни тысяч линий всех разновидностей злаков и овощей. Вот он, предел нашей науки сегодняшнего дня. Тургинская селекционная станция может иметь исключительную перспективу развития и с радостью примет в свои пределы ваш участок. Вы, Мария Ивановна, не чужой человек для Турги. Вас там помнят и ждут, как опытного ученого, как своего учителя. Вот почему я голосую обеими руками за перенесение вашего участка в Тургу. – Лясота в гробовом молчании прошел на свое место.

Встал Северин и объявил:

– Слово имеет председатель райисполкома товарищ Колотое.

За трибуну прошел уже известный нам бывший начальник опытного хозяйства, он также сильно постарел, раздался телом, но потерял ту напористость и самоуверенность, манеры его теперь отличаются какой-то умиротворенностью и даже мягкостью.

– Дорогая Мария Ивановна, чествуя вас сегодня с заслуженным юбилеем, мы надеемся, что эта производственная процедура, совпавшая по чистой случайности с вашим торжеством, не огорчит вас. Вы в достаточной мере доказали высокую принципиальность ученого и многим из нас преподнесли в свое время наглядный урок. Поверьте, мы оценили его по достоинству. Но поймите нас правильно, вернее, оцените нужду нашу, – нам необходима ваша помощь. Вы знаете, что мы срочно создаем откормочное хозяйство. Без него трудно выполнить план по мясу. Это наше узкое место. И не мне говорить вам, как необходимо наращивать темпы развития животноводства. Короче, без откормочного хозяйства нам не обойтись. Где его создавать? Нужны для этого луговые угодья, производственные помещения, хотя бы на первое время. Кроме вашего участка, к сожалению, у нас ничего подходящего нет. У вас и сеяные травы, и клевера, и цеха имеются. Помогите нам. Ведь не лично мне, Колотову, понадобился ваш участок под совхоз. В этом проявляется государственная необходимость. Вы как государственный человек, Мария Ивановна, должны это понять. – Колотов еще что-то хотел сказать, но только вздохнул и развел руками.

– Понять вас не трудно, товарищ Колотов, – сказала Мария Ивановна, поднимаясь из-за стола, и к Северину: – Можно мне с места говорить?

– Пожалуйста! – отозвался тот.

– Приспело на охоту идти, тут и собак кормить. О чем же вы раньше думали, товарищ Колотов? Спору нет, откормочное хозяйство создавать необходимо. И место у нас подходящее – и приволье хорошее, и контору есть где разместить… А вы забыли, чем мы там занимаемся? Мы выращиваем скороспелый сорт пшеницы. Не мне вам говорить, товарищи дорогие, как важно для сибирских полей иметь сорт пшеницы, созревающей недели на две, на три раньше обычного. Это миллионы тонн зерна, сбереженные от осенней слякоти и распутицы. Если мы сейчас свернем свои работы и станем перебазироваться в Тургу, то наверняка потеряем со сменой питомников три-четыре года, а то и больше времени в создании такого необходимого нам сорта пшеницы. Вот и посчитайте, товарищ Лясота, какие миллионы может потерять при этом страна. И ваша экономия за счет концентрации науки окажется призрачной и даже смехотворной. И пора бы вам уяснить наконец – наука не делится на день вчерашний и день сегодняшний. Наука не мода, зависящая от прихотей закройщиков и капризов шаловливой публики. Наука, как вечнозеленое дерево жизни, питается соками человеческого познания беспрерывно – и день вчерашний, как и день сегодняшний, суть побеги и ответвления могучей и единой кроны ее. Случается, что засыхают отдельные побеги. Их отымают. Так вы хотите сказать, что наш селекционный участок и есть такой вот засохший побег, который отымать надо? Так, да?

Молчание.

– А если не так, то кто из вас, скажите мне, хочет резать по живому телу? Вы спросили нас, целый коллектив, проработавший на этом участке двадцать лет?.. – Она вдруг смолкла с мучительной гримасой и тяжело оперлась руками о стол.

– Что с вами, Мария Ивановна? Может, доктора позвать? – спросил Северин.

– Ничего… недомогание. – Она перемогла себя и, вздохнув, сказала: – Собственно, говорить больше не о чем, – и села.

– Я тоже так полагаю, товарищи! – поспешно согласился Северин. – Мария Ивановна очень впечатляюще доказала нам всю преждевременность затеи с перенесением селекционного участка в Тургу. Будем голосовать. Кто за то, чтобы селекционный участок оставить на месте?

Руки поднялись довольно густо.

– Так, все ясно. Большинство за…

Северин проводит Марию Ивановну в свой кабинет и произносит на ходу извинительно:

– Я виноват, Мария Ивановна. Это я настоял на сегодняшнем заседании. Честно говоря, боялся, что после юбилея голосование пройдет не в вашу пользу. А на юбилее, рассчитывал, постесняются обидеть вас. Да и вы были молодцом. Садитесь! – указывает на кресло Северин.

Мария Ивановна села в кресло, Северин на свой стул.

– Приезжайте сегодня вечером к нам, – сказала Мария Ивановна. – Мы будем рады.

– Мне уже Наташа звонила. Спасибо. Приеду непременно. Выпью за ваше здоровье с удовольствием. Мы с вами друзья старинные, как в песне поется.

– Зачем же вы пригласили на сегодняшнее заседание Лясоту? Порадовать меня?

– Извините… Но тут я бессилен. Из области прислали. Они там помешаны на укрупнении научных заведений. А Лясота, как всегда, готовый к услугам. Он хоть и отстранен от большого дела, но все еще консультант, старается…

– Да, все играет в науку. – Мария Ивановна невесело качнула головой.

– В общем-то, доигрался. С авоськой бегает, на автобусе ездит. А бывало, приезжал к нам что твой министр – три машины гонит, цугом! А Макарьев ему: «Разрешите к вам на запятки?» И пойдет потеха.

– Присмирел… Но зато каким изворотливым стал, – сказала Мария Ивановна.

– Да, почерк изменился, – согласился Северин. – А раньше игрок был крупный. Ва-банк шел: или я, или никто! Макарьев прозвал его стерневым Аракчеевым. Помните?

– Мы с Макарьевым были друзьями.

– Да, ведь они с Василием однокашники. А когда Василий помер?

– Он не помер… Он ушел.

– Куда ушел?

– Туда… В тридцать восьмом году.

– А Макарьев?

– Макарьев встретил меня в Москве. Пытался помочь, утешить…

Москва, Тимирязевка… Знакомая лиственничная аллея, пруды. Муся проходит вестибюлем факультета селекции, где когда-то встречал ее внушительный швейцар. Теперь никто к дверям не приставлен.

Муся поднимается по лестнице, – канцелярия. Она растворяет дверь. В канцелярии много столов, за одним сидит Макарьев. Он во что-то погружен и не замечает Мусю, пока она не тронула его за рукав:

– Здравствуй, Миша!

– Ты? Откуда ты? Что нибудь случилось?

Макарьев встал, пожал ей руку.

– Да… Ужасное несчастье…

Макарьев оглянулся:

– Погоди… Пройдем со мной.

Он вывел ее из канцелярии и остановил на какой-то укромной лестничной площадке:

– Что такое?

– Васю посадили… Ты помоги мне увидеться с Никитой Ивановичем… Может, он поможет: Вася ни в чем не виноват. Его просто оклеветали, из зависти…

– К сожалению, не смогу твою просьбу выполнить.

– Почему? Никита Иванович на захочет принять меня?

– Вольнов арестован.

– Никита Иванович? За что?

– Неизвестно… Его взяли в экспедиции.

Муся так и поникла.

– Извини, Миша… У вас свое горе, а я тут со слезами.

– Ну что ты! Просто я не знаю, как можно помочь тебе. Вместо Вольнова теперь Лясота. Он стал правой рукой Терентия Лыкова. Ну, сама понимаешь… Их не попросишь.

– Да-а… Ну, до свидания.

– Да погоди минутку, я провожу тебя. Только уберу со стола, – Макарьев быстро ушел.

По аллее к автобусной остановке идут Муся и Макарьев. Макарьев вдруг приостанавливается:

– Да, ты на выставке сельскохозяйственной была?

– Какая мне теперь выставка!

– Да погоди! Ты хоть знаешь, что выставка у нас открылась?

– Слыхала.

– Поехали! Я тебе приготовил сюрприз.

– Миша, мне теперь не до сюрпризов.

– Это совсем другое… Поехали, поехали!

Она садятся в подошедший автобус.

Выставка. Знакомые ворота, павильоны… Вот и павильон Сибири. Макарьев и Муся входят в павильон. Здесь на стенде – большой Мусин портрет, а под ним сноп пшеницы и крупная надпись: «Выдающееся достижение советского ученого – пшеница перешагнула Полярный круг…» И далее мельче неразборчиво, только название пшеницы выделяется – «Якутянка-241».

– Ну, узнаешь? – спрашивает Макарьев.

Муся как-то горестно улыбается.

– Между прочим, Лясота приказал повесить.

– Чего это он вдруг расчувствовался?

– Ну, Терентию угождает. А Терентий – человек не сентиментальный.

Вокруг стал собираться народ, с удивлением глядя то на портрет, то на Мусю. Она засмущалась. Макарьев взял ее под руку, вывел из павильона.

– Лясота и Лыков все делают с расчетом, – сказал Макарьев. – Вот, мол, глядите – какие у нас достижения… Под нашим руководством достигнуто. Вот так! К тому же ты теперь лицо в науке номенклатурное и не соперник для Терентия… Так что здесь все обдумано. Но попробуй попросись на факультет? Лясота тебя на порог не пустит.

– Я не факультетская, Миша. Да и что мне за кабинетным столом делать? Мое дело – земля.

– Да… Я тоже ухожу. С Терентием нам не с руки. Поеду в Сибирь. Предлагают мне главным агрономом в Верхне-Тургинскую область. Слушай, поезжай на Тургинскую станцию. Там как раз нет селекционера. Материалы прекрасные. Там работал Михайлов. Макарыч. Слыхала?

– А что с ним?

– Ну, точно не знаю. Одним словом, пропал, как Василий. А места суровые. Интересно!

– Не знаю, возьмут ли?

– О чем ты говоришь? Только заикнись.

– Ладно, Миша, я подумаю.

Квартира Анны Михайловны. Муся с матерью сидят за столом.

– Ну чего ты здесь добьешься? – говорит Анна Михайловна. – Только проживешься да нервы истреплешь. Поезжай работать.

– Но я же знаю – он не виноват. Как же я стану спокойно работать, если он сидит ни за что?

– Откуда ты знаешь? Может, и сболтнул что лишнее, – сказала Анна Михайловна.

– Ну, мама, человека судят не по словам, а по делам.

– Это раньше так было. У тебя устарелый взгляд. А теперь вон говорят: болтун – находка для шпиона.

– Да какой может быть у нас шпион на станции?

– Ах, не говори! У нас вон в библиотеке и то плакат висит – палец к губам. Не болтай! Дисциплина и политика – вот что теперь главное.

– Ну какие мы политики? Наше дело – семена да поле…

– Ах, не скажи! Ты совсем отстала от жизни. Даже у нас в библиотеке – успеваемость на политзанятиях по краткому курсу есть основной показатель зрелости масс.

– Ну, ты у нас всегда была зрелой, а я отсталой, – раздражается Муся. – Мне этого не понять.

– Ну чего ты сердишься, глупенькая? Я тебе дело говорю: поезжай на новое место, приступай к работе. А с Васей разберутся… Невинного держать не станут…

– Да не могу я спокойно работать, когда он сидит! Я должна все сделать, чтобы вытянуть его…

– Феня ты упрямая! Делай, как знаешь.

Прокуратура СССР. Приемная. Сидит на стульях очередь. Муся в черном костюме, черной шляпке на переднем стуле. Секретарь за столом. Ждут.

Раскрывается дверь, выходит очередной посетитель.

– Следующий! – говорит секретарь, отрываясь от своих бумаг.

Муся входит в кабинет.

Ее встречает солидный, строго одетый человек. Он очень учтив, но непреклонен.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит начальник, указывая на стул.

Муся, не успев присесть, порывисто произносит:

– Як вам по делу Василия Никаноровича Силантьева… Я подавала жалобу три недели назад…

– Ваша жалоба направлена по инстанции. Дело разбирается, ждем ответа.

– Но, понимаете… Это исключительный случай… Мой муж обыкновенный научный работник.

– В нашем деле каждый случай исключительный. У нас повторений не бывает, – перебил ее начальник. – Разберемся… Вам сообщат, будьте терпеливы.

– Но я хотела узнать подробности дела!

– К сожалению, пока ничего определенного сказать не можем. Разберемся… Сообщим. До свидания…

Муся выходит из приемной.

– Следующий! – вызывает секретарь.

Приемная Верховного Совета. Очередь. Муся сидит все в том же черном костюме и черной шляпке.

– Твердохлебова! – выкрикивает секретарь.

– Да! – привстает Муся.

– На вашу жалобу еще нет ответа.

– Но я подавала ее месяц назад.

– Значит, разбирается…

– Когда же мне прийти?

– Мы вас известим.

– До свидания! – Муся уходит.

Она идет по летней Москве мимо ограды Александровского сада. На одной из скамеек сидит одинокая старушка. Муся присаживается с краю, задумалась. Над ней похрипывала и булькала воронка громкоговорителя, из которой вдруг как гаркнет во все железное горло:

 
Здравствуй, страна ученых,
Страна мечтателей, страна героев!..
 

Муся вздрогнула и быстро пошла прочь. А вослед ей громыхало:

 
Нам не страшны
Ни бури, ни моря.
Твердой стеной стоим…
 

Анна Михайловна встретила Мусю вся в слезах.

– Представляешь, он не виновен! – сказала она.

– Как? Известили? Откуда?! – с радостью спросила Муся.

– Да, да… Но какой ужас! Он умер от воспаления легких! – Анна Михайловна всхлипнула и закрылась платочком.

Муся прошла к столу. Там лежало извещение, – коротенькая бумажка со штампом:

«Обвинения, выдвинутые против Вашего мужа, Силантьева Василия Никаноровича, не подтвердились. К сожалению, он умер от крупозного воспаления легких.

Справка выдана на предмет…»

Далее слова расплылись, исчезли. Муся судорожно скомкала справку и только простонала, как выдохнула, да так и застыла, глядя в пустоту.

Подошел Володя, положил ей руку на плечо:

– Мамочка, мама… Выдержим. Мы тебе помогать будем…

Таежная река Турга. На берегу ее опытная станция: несколько бревенчатых домов, вертлюги на метеоплощадках, поля. Ранняя осень. На станции пустынно, лишь на завалинке одного из домов сидят два мальчугана, болтают босыми ногами и упоительно тоненькими голосами поют:

 
Накинув плащ, с гитарой под полою,
Я здесь стою в безмолвии ночной.
Не разбужу я песней удалою
Роскошный сон красавицы мо-ей!
 

Мария Ивановна тяжелой походкой, с небольшим саквояжем подходит к дому:

– Ребятки, где здесь контора станции?

– А вон там, в крайнем доме.

Мария Ивановна пошла к тому крайнему дому, а ребятишки опять запели:

 
Не разбужу я песней удалою
Роскошный сон красавицы мо-ей!
 

Мария Ивановна поднялась на крыльцо, открыла дверь и чуть не вскрикнула от удивления – за столом сидел Макарьев.

– Миша? Ты? – Она заплакала.

– Что с тобой?

– Васю вспомнила…

Макарьев встал, скорбно склонил голову. Помолчали.

– Крепись, Маша.

Она вытерла слезы и сказала:

– Извини… Все еще не привыкну…

Макарьев подошел к ней, дотронулся до волос, она отвернулась и спросила иным тоном:

– А что ты здесь делаешь?

– Тебя встречаю. Я уже второй год как в Верхнетургинске. Главный областной агроном, прошу любить и жаловать.

– А здесь чего сидишь?

– Говорю – тебя встречаю. Директора станции перевели в совхоз. Маркович, как ты знаешь, ушел на фронт. А здесь придется тебе властвовать. И селекционером будешь, и начальником. Без сибирского хлеба не выиграем войну. Так что принимай дела.

Муся оглядела стеллажи, приборы, каталоги и сказала:

– Внушительно!

– Маркович был работник серьезный… Он начинал еще у твоего отца. Гляди. – Макарьев открыл один шкаф, другой, третий… И все завалено образцами – маленькие пакетики семян с надписями. – Более трех тысяч. Вот каталоги, – Макарьев указал на папки с каталогами. – Это элитные растения. Здесь самоопылители… Это перекрестники. У дядюшки Якова товару всякого – выбирай на вкус.

– Да, скучать не придется, – сказала Муся.

– Еще бы!.. Я тут почти неделю проторчал. Богатый материал. Честно говоря, завидую твоей работе.

– Садись рядом.

– Да где мне! У меня и пальцы не гнутся. Какой я селекционер! Между прочим, я тут вычитал, – он указал на каталоги, – один сорт пшеницы, «таежную-девятнадцать», Маркович особо выделял. Обрати внимание! – Он вынул из шкафа небольшой снопик и передал Мусе. – Ведет себя не как самоопылитель, а как перекрестник. Странно?

Муся поглядела на колос, на чуть красноватое зернышко.

– Гибрид… сложный. Пока ничего примечательного незаметно.

– Ну, Маркович не станет зря откладывать на видное место.

– Поживем – увидим, – сказала Муся.

– Само собой… Да, а где твои вещи?

– Я пока налегке, – ответила Муся. – Кое-что в Верхнетургинске оставила. Вот обоснуюсь, ребят вызову, тогда и вещи привезу. А ты где живешь? Не женился еще?..

– Я, Маша, бобыль. Один как перст.

– Отчего ж не женишься?

– В экспедиции всю пору. Всю жизнь пеший. – И сказал иным тоном: – Надеюсь, ты мне позволишь помочь тебе…

– Я справлюсь, Миша. Спасибо!

И опять вороха семян на столе, и сортирующие их ловкие женские руки, и пакетики с образцами, и записи в каталогах, и высевание в плошки… и зеленя, зеленя.

Только помогают ей другие люди, и лицо ее теперь другое: скорбное, с резкой складкой меж бровей, как надруб. И Мусей ее уж не назовешь – Мария Ивановна.

От зеленей в плошках сначала через окно, потом с высоты птичьего полета мы видим просторную весеннюю сибирскую землю – всю в зеленеющих березовых колках, в черных пахотных косогорах и в рыжих от прошлогодней стари низинах с блюдцами просыхающих болот.

По полевой дороге катит черная избитая и старая «эмка». Вот она въезжает на усадьбу опытной станции и останавливается у крыльца конторы. Из автомобиля вышел хотя и пожилой, но прямой человек в суконной гимнастерке и быстро пошел в контору.

В кабинете директора сидела машинистка и стучала на машинке.

– А где Твердохлебова? – спросил вошедший.

– В лабораторном цехе, – ответила машинистка.

Приезжий прошел в лабораторный цех и несколько оторопел – за длинным столом сидели шесть женщин и перебирали целый ворох семян. Среди них была и Мария Ивановна.

– Мне нужна товарищ Твердохлебова!

– Я Твердохлебова.

– Поговорить надо.

– Пожалуйста, говорите, – ответила Мария Ивановна, не вставая.

– Разговор служебный. Я Титов, председатель райисполкома. – Он как бы с обидой поглядел в сторону, подчеркивая всем корпусом своим неудовольствие. – Вопрос ответственный. Мы должны оказать вам поддержку.

– Хорошо, пройдемте.

Мария Ивановна встала и провела его в кабинет.

– Я вас слушаю, – сказала она, присаживаясь и приглашая присесть гостя.

– Что же это получается, товарищ Твердохлебова? Вы представитель науки, наша опора – и подводите весь район? – начал весело Титов.

– Чем же я вас подвожу?

– Ну как это! Вся округа сеет, а вы все еще тянете. – Титов как бы приглашал ее на обмен взаимной шуткой или хотя бы любезностью. – Чего ждете? Милости божьей?

– Погоды… Рано еще, – сухо ответила Мария Ивановна.

– Погода для всех одинаковая. Вон в Карагожском районе уже вовсю сеют, а он севернее нас. – Титов все еще улыбался.

– Ну и что? Мало ли бывает в жизни нелепостей!

– Какие нелепости? С нас план посевной спрашивают. План! А вы – нелепости! – Он опять обиженно отвернулся.

– Подойдет время – и вы посеете, выполните свой план.

Он аж привстал и чуть ли не руками всплеснул:

– Да вы что, с неба свалились? Соцсоревнование идет: кто раньше отсеется – получит Красное знамя. На доску Почета заносятся! В области…

– Кто раньше начнет зерно кидать в землю – это игра в глупость.

– А вы слыхали, что район принял соцобязательство – закончить весеннюю посевную раньше, чем в прошлом году? – Титов все более накалялся, и землистого цвета лицо его покрылось багровыми пятнами.

– Не понимаю, зачем вам нужно отсеяться непременно раньше? Вы отсейтесь в сроки, которые природа устанавливает.

– Не природа нам, а мы ей диктуем условия. Взять от природы все, что можно, – вот наша задача.

– Но поймите же, сроки сева – это не прихоть, а научная закономерность. Здесь ранний сев вреден. Земля холодная, сорняки еще спят. Надо дождаться, пока они пойдут в рост… Спровоцировать их надо, а потом заломать и посеять…

– Не знаю, как насчет провокации сорняков, но от речей ваших отдает провокацией сева.

– Да куда вы гоните? Микрофлора здесь пробуждается только в июне.

– Какая микрофлора? Саботаж – вот что это такое.

– Извините, в таком тоне я не привыкла разговаривать.

– А вы не извиняйтесь! Вы нарушаете сроки сева, утвержденные областью.

– За свою станцию отвечаю я. И за свой сев.

– Вы не на огороде сеете. У вас десятки гектаров нашей районной земли. По вас равняются колхозы и совхозы. Глядя на вас и они артачатся. Вы подаете дурной пример. Это вы учитываете?

– Очень хорошо! Могу только порадоваться за районы, где есть разумные хозяева.

– Вот как! В таком случае, я вас предупредил: если до пятнадцатого мая не отсеетесь, вызовем на бюро райкома.

– Собирайте бюро в июне… Потому что во время посевной я просто никуда не поеду.

– Поглядим!

Председатель, не прощаясь, вышел.

Районный сибирский городок. Зеленый сквер перед двухэтажным зданием райкома. Лето. На огромной расцвеченной доске Почета крупные фотокарточки передовиков весенней посевной и крупно, белым по красному, названия колхозов: «Рассвет», «Путь Ильича», «Заветы Ленина», «Красный пахарь». Рядом с доской Почета пониже и поменьше черная доска. На ее поле надпись: «Тургинская опытная станция закончила сев только 3 июня. Позор отстающим!» И еще ниже белым по черному: «Директор станции – М.И.Твердохлебова».

Мария Ивановна стоит возле доски, читает. Подходит Макарьев.

– Ай-я-яй! Чем это вы любуетесь, товарищ Твердохлебова? Чем гордитесь?

Мария Ивановна обернулась:

– Миша! И ты здесь?

Они поздоровались.

– А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам – разбирать итоги посевной. Наградить передовиков, наказать отстающих. – Он озорно подмигнул.