Текст книги "День без конца и без края"

– Черт-те что! Не глаза получаются, а провалы, колодцы! Я пока еще живой.

– А я виновата? У тебя взгляда нет, Филипп, мысли!.. Или ты спишь?

Да, это тот же Филипп Лясота, но еще совсем молодой, без бороды.

– Я забываю мир – и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем… – бормочет он.

Тетя Феня заметно нервничает, наконец встает, подходит к Анне Михайловне.

– Аня! Ты можешь оторваться наконец! Я сегодня уезжаю.

– Попробуем теперь краплак… – говорит свое Анна Михайловна и кладет кистью мазок. – Вот так! – Не отрываясь от работы: – Феня, голубчик. Ведь ты знаешь мою привычку: когда я пишу, чувства мои трезвеют, я могу принять самое нужное решение. Говори! Здесь все свои.

– Но боже мой! Есть же у человека какие-то интимные вопросы.

– И просыпается поэзия во мне… – бормочет Филипп, но, услышав последнюю фразу, словно очнулся: – А? – Смотрит на тетю Феню, та на него. – Это вы мне? Пардон, мадам, пардон.

Он встает, перешагивает через поручень балюстрады и уходит в сад.

– Ну вот, всегда у тебя так! – с досадой говорит Анна Михайловна. – Что тебе понадобится – сейчас же вынь да положь.

– Не столько мне понадобилось, сколько Ивану Николаевичу, детям и тебе, наконец.

Сестры прекращают игру, прислушиваются.

– Пойми же, Иван Николаевич ушел из Думы, сейчас он вроде безработного… Рвется в Сибирь, и под любым предлогом. Все решится на днях. Надо готовиться к переезду, – говорит тетя Феня.

– Но я теперь не могу ехать в Сибирь… Теперь…

– Почему?

– Ну, нельзя же бросить дом… Ивану Николаевичу легко – он шестой год как студент, по квартирам живет. И в Сибирь налегке поедет.

– Зачем же налегке? Езжайте все вместе. Я помогу вам.

– А куда девать Иришу? Здесь ей полдня езды – и дома… А Филиппа? Он же больной! Его в Карлсбад везти надо!

– В Карлсбад? Но это больших денег стоит!

– Деньги Карташов даст. Филипп – талант, пойми ты. Ему нельзя без ухода, без надзора – он погибнет!

– Но Иван Николаевич?

– Что Иван Николаевич? Ивану Николаевичу за пятьдесят перевалило… Он человек выносливый, прекрасно приспосабливается к среде… И если хочешь знать – мы для него обуза. По крайней мере, на первый период.

– Тетя Феня, я еду с тобой, – говорит Муся.

– Ну и пожалуйста! – вспыхнула мать. – И ты тоже собирайся. Ну, чего смотришь? – накинулась она на старшую дочь. – Уезжайте все! Все!

– Мама, не шуми, – холодно произносит Ирина. – Ты же знаешь – я поеду. Но только на практику. Подождем отца, а там рассудим.

Широкая сибирская равнина, по степной высокой траве на лошади скачет девушка. Она сидит без седла, по-мальчишечьи цепко обхватив голяшками бока лошади. Вот она подъезжает к небольшой, но глубокой, прозрачной речке и с ходу – в воду. Поначалу лошадь лениво цедит воду сквозь зубы, потом идет дальше и все дальше на быстрину. И вот уже плывет, вытянув голову и прядая ушами.

Муся стоит на ее спине, держась одной рукой за повод.

Когда лошадь, уже по колена в воде, выходила на другой берег, откуда-то из-за кустов рванулись к ней с лаем две рослые лохматые собаки. Лошадь шарахнулась в сторону, а Муся, все еще стоявшая на ее спине, упала в воду.

– Долой, долой, говорю! Фьють-тю! – кричал на собак, подбегая к девушке, парень лет восемнадцати.

Собаки, замахав хвостами, смущенно отошли, лошадь остановилась на берегу и стала щипать траву, а девушка, сердитая и мокрая, чуть не плача, кричала на парня:

– Распустили тут целую псарню!.. Бросаются как бешеные! Если не умеете воспитывать собак, так держите их на цепи.

– Это не мои собаки. Пастушьи.

– А вы кто такой?

– Здрасьте! Я же к отцу вашему приехал с группой практикантов из Курганской лесной школы.

– А почему же вы здесь, а не в питомнике? – строго спросила Муся.

– Ого! Да ты прямо как управляющий допрашиваешь.

– Во-первых, не ты, а вы…

– Ишь ты как строго! А вы сами почему не в питомнике, господин управляющий?

– А я пригнала лошадь попоить да выкупать… Мне дядя Федот доверяет.

– А нам Иван Николаевич доверил земли изучать в пойме… И грунтовые воды.

– Тогда другое дело…

– И вы разрешаете? – усмехнулся парень.

– Не смейтесь, пожалуйста. Из-за ваших паршивых собак я все платье намочила. Как я теперь домой покажусь?

– А мы его высушим. Я для вас вот здесь костер разложу. И пока вы будете обсыхать, мы уху сварим. Так что пообедаете с нами.

– Вы рыбы наловили?

– Нет, я только еще собираюсь.

– А откуда вы знаете, что она сразу так и полезет к вам в сеть?

– Нет у меня сети.

– И вы хотите удочкой так вот с ходу поймать на уху?

– И удочки нет у меня.

– Чем же вы будете ловить, рубашкой?

– Острогой… – Он подошел к тальниковому кусту и достал оттуда трезубец, насаженный на длинный тонкий шест.

– Этой штукой ночью бьют, с подсветом, – сказала Муся.

– А я и днем умею.

– Как это?

– А вот так, смотри…

Он скрылся за кустом. Через минуту, стоя в маленькой долбленой лодке, отталкиваясь прямо острогой, он вышел на стремнину и замер в напряженном внимании. Лодка тихо скользит по воде, парень стоит, замерев, глаза устремлены в воду, в согнутой руке острога, как гарпун. Вдруг бросок, промелькнувшая в воздухе острога – и вот уже бьется на поверхности реки, поблескивая белым брюхом, пронзенная острогой нельма. Парень берет со дна лодки весло, подгребает и снимает нельму.

– Видала? – показывает он Мусе.

– Здорово! – восхищенно произносит она. – Как вас зовут?

– Меня? Василий, Силантьев…

– А меня Муся.

– Слыхал.

Костер на берегу реки. Двое молодых парней и Муся едят уху. Муся уже успела обсушиться.

– Кто же вас выучил так бросать острогу? – спрашивает Муся.

– Дядя Аржакон, – отвечает Василий.

– Кто, кто? В жизни не слыхала такого имени.

– А между прочим, про него сам Пушкин написал, – сказал Василий.

– Где это? Не помню.

– Ну как же! «И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус…» Так вот тот самый дикий тунгус и есть мой дядя. Правда, он теперь уже не дикий, а совсем прирученный. Домашним стал.

– А почему вы не похожи на тунгуса?

– Почему нет? Немножко есть такое дело. – Он приставил пальцы к вискам и растянул глаза.

– Ой, и в самом деле! – засмеялась Муся. – Как интересно!

– Чего? Тунгусом быть?

– Нет, иметь такого дядю. А вы учитесь или уже окончили?

– Оканчиваю лесную школу… Потом поступлю в Петровскую академию…

– А я поступлю на высшие Голицынские курсы при этой академии. Там сейчас моя сестра учится.

– Слыхал. Серьезная барышня…

– Ей официально засчитывают практику у папы. А мне нет.

– Где же ты учишься?

– В коммерческом, в Тюмени. Мне уже немного осталось.

– Сколько?

– Пять лет.

– Пустяки… – говорит Василий.

Верхом на лошади подъезжает Муся к селекционной станции. Вдали виден двухэтажный, обшитый тесом лабораторный корпус, жилые дома, конюшни… А здесь, на переднем плане, огромные, на много десятин, питомники; и пшеницы, и ржи, и овса, и кукурузы, и картофеля, и чего только нет здесь; все забито аккуратными рядками, всюду таблички с надписями, и все по делянкам. И люди, кропотливо обрабатывающие эти делянки, – все больше молодежь.

Ирина обрабатывает колосья, увидев подъезжающую Мусю, распрямляется.

– Ты где это носишься?

– Меня дядя Федот посылал лошадь искупать.

– За это время и слона можно было вымыть. А кто деляну за тебя станет обрабатывать? Дядя Федот? Или колоски ждать тебя станут?

– Не беспокойся, от тебя не отстану…

Муся шевельнула коня, и он перешел на рысь.

Возле конюшни неподалеку стоял и ждал ее конюх Федот, чернобородый, в длинной синей рубахе, перехваченной тоненьким ремешком.

– Иль случилось что? – с тревогой спросил он подъезжавшую Мусю.

– Да ничего особенного, – отвечала Муся. – Просто я упала в воду, ну и обсыхала.

– Не ушиблась? – суетился Федот, привязывая коня.

– Пустяки…

– Сестрица на вас гневается. Самая, говорит, кастрация колосков подошла, а она прохлаждается.

– Ее просто завидки берут, что я быстрее работаю.

– А что же это за кастрация такая? Ну, к примеру, жеребца облегчить или там боровка – это я понимаю… Промежности, значит, вычистить. Лишние штуки, извиняюсь, удалить. А здесь колоски. И что у них могут быть за штуки? Я, конечно, извиняюсь… Мудрено…

– Все очень просто – надо пыльники удалить, ну, тычинки, а пестики оставить…

– Гм… значит, и у пашеницы есть тычинки, да ишо и пестик? Скажи на милость, всю жизнь прожил, а вот ни тычинок, ни этого самого… у пашеницы не видал.

– Да поглядите, я вам покажу. И научу, как делать кастрацию.

Муся и Федот подходят к пшеничной делянке. Муся берет колосок и пинцетом начинает отводить ость.

– Вот видите?.. С еле заметной пыльцой – это тычинки. Их удалять надо… Вот так. А этот стволик с рыльцем – пестик. Его оставляют. Понятно?

– Ну-к, дайте я попробую.

Федот робко взял пинцет и неуклюже зажал его толстенными пальцами.

– Да вы не так… Надо чтобы он ходил… Вот так…

Федот опять сжал пинцет, на этот раз с каким-то остервенением стал пырять в колосок, аж вспотел…

– Да вы же не захватываете пыльники, – говорит Муся.

– Нет, милая, знать, мне не дано, – сказал Федот. – Вот жеребца я могу завалить или борова. А здесь не дано.

– Вот смотрите, как я…

– Нет, нет… Да мне и некогда. К Ивану Николаевичу надо. Лошадь просили запречь.

Федот уходит.

Он входит в лабораторный корпус, подходит к дверям кабинета Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.

– Войдите, – раздался голос Твердохлебова.

Иван Николаевич сидит за столом. Перед ним в пакетиках и вроссыпь образцы семян… На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.

– Я извиняюсь, конечно… Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?

Федот хочет уйти.

– Федот Ермолаевич, – останавливает его Твердохлебов. – Присядьте на минуту, – указывает он на жесткое кресло.

Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно это было не кресло, а горячая сковородка.

– Я все хотел спросить у вас, Федот Ермолаевич: случалось в вашей практике, что пшеница не успевала вызревать?

– Всякое было, Иван Николаевич… Мотаешь, мотаешь соплей на кулак, а она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.

– А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?

– Больше всего «полтавка»… и «саратовскую» осень прихватывала. Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.

– А ваша «курганская» как себя ведет?

– Красноколоска, что ли? Эта убористая.

– Как вы сказали?

– Приспосабливается то есть… Погоду чует.

– Прекрасно! Вот именно чует.

В дверь с грохотом влетел Смоляков. За ним незаметно проскальзывает Муся, прошла к дальнему шкафу, затаилась там.

– Извини за вторжение… Но собираюсь в Иркутск, завернул попутно. Авось нужен, – сказал Смоляков.

– Нужен, голубчик, нужен. Я как раз к тебе собирался. Вот у него и лошади готовы, – кивает он на Федота.

– Дак я тады отпущу лошадей-то, – говорит Федот, вставая.

Федот уходит.

– Где ты такого лешака выкопал?

– Здешний хлебороб. Светлая голова, и какой глаз! Любые сорта запоминает с ходу и потом из тысячи зерен выбирает нужные.

– Не перехватил?

– Нисколько! Я постоянно говорю: знания у народа от векового общения с природой. А наука только дисциплинирует ум. Да!

– Ну, сел на своего конька!.. Друг народа… Ты лучше похвастайся своими делами.

– Похвастаться пока нечем… Но дела идут. Одной пшеницы яровой заложено тысяча триста пятьдесят восемь линий, да пять коллекционных питомников, десять питомников по селекции кормовой свеклы да картофеля. Да питомники элитных растений по овсу, по озимой пшенице… И двадцать три сорта кукурузы.

– А говоришь, нечем хвастаться?

– Пока могу только сказать, что линии «мильтурум-321» и «цезиум-3» очень перспективны… Да, я зачем к тебе хотел заехать? Ты, кажется, в Иркутск собираешься?

– Еду, – сказал Смоляков.

– У меня к тебе просьба. – Твердохлебов взял со стола конверт и протянул его Смолякову. – Передай от меня генерал-губернатору Князеву.

– Что это?

– Просьба… Ну, ходатайство. Считай как угодно.

– Поди, опять насчет политических?

– Опять.

– Ну, горбатого только могила исправит.

– Мне Фатьянов написал из Германии. В Иркутском централе сидит его брат с товарищами. Приговорены к смертной казни. Увидишь Князева – и от моего имени, и сам попроси смягчить приговор. Я его знаю по Тобольску. Он человек порядочный, добрый…

– Эх, Иван Николаевич, Иван Николаевич! Мы деловые люди, страну обстраиваем. А эта шантрапа мокрогубая растащить ее хочет.

– Дорогой мой! У отечества не должно быть сынков и пасынков. Право на полное участие в жизни, право на свободу мысли, дела, творчества, наконец, должны иметь все! И равноправно! И если такого равноправия не дают наши законы, то следует их пересмотреть. И не кому-либо другому, а нам с вами лично… В том, что страдают эти молодые люди в Иркутском централе, есть и доля нашей вины. И прискорбно слышать, что вам на это, в сущности, наплевать. Очень сожалею…

– Ну, хорошо… Я передам твою просьбу. – Смоляков кладет письмо в карман.

– Премного благодарен. – Твердохлебов слегка наклоняет голову, потом сопровождает до двери гостя. Обернувшись, увидел Мусю: – Ты что здесь делаешь?

– А я слушала.

– Гм…

Муся подошла к нему и порывисто поцеловала в щеку.

– Ты такой молодец, папочка!.. И я клянусь тебе, что все буду делать как ты…

– Вон как! – усмехнулся Иван Николаевич и с притворной строгостью: – Тогда марш на деляну!

По пыльному сибирскому большаку катит пароконная бричка, груженная узлами и саквояжами. Федот сидит в передке, лениво помахивая кнутом, тянет песню: «Ой да ты кал-и-и-инушка! Разма-али-инушка!» Тетя Феня и Муся сидят на задке на сене. Лошади бегут дружно, весело, потряхивая головами. Над степью кружит одинокий коршун.

– Дядя Федот, за сколько же дней мы доедем до Тюмени?

– Ден за десять, за пятнадцать, бог даст, доберемся, – отвечает Федот.

– За десять или за пятнадцать? – переспрашивает Муся.

– А не все ли равно? Ты моли бога, чтобы колесо не отлетело.

– Да мне же через две недели в школу идти.

– Школа не медведь, в лес не уйдет.

– Но и опаздывать нам негоже, – сказала тетя Феня.

– Нагоним, Фекла Ивановна. Лошади, они дорогу знают.

– А сколько нам еще осталось верст? – спрашивает опять Муся.

– Кто его знает! Наши версты мерил черт да Тарас, но у них цепь оборвалась… Но-о, залетные! Шевелись, что лича!

Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.

– Я так себе кумекаю, – рассуждает Федот, – ежели ты в дороге, то выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть вызывают.

– Это какая такая зарасть? – спрашивает Муся.

– Чаво?

– Ну, азарт, – отвечает за Федота тетя Феня.

– Вроде, – соглашается Федот. – А зарасть в любом деле помеха, потому как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о том, как скорее.

– Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, – сказала тетя Феня.

– Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!

– Верно, дядя Федот! – Муся даже в ладоши хлопнула.

– Пожалуй, да, – усмехнулась тетя Феня.

– Ай да дядя Федот! – сказала Муся. – Мудрец!

– Ты не в ладоши хлопай, а на ус мотай, – снисходительно заметил Федот. – Кончишь свои важные учения, начнешь работу гнать – помни не только о деле, но и о тех, кто тянет твою работу… Н-но, милые! Н-но, помаленьку!.. Ой да ты не сто-о-ой, не сто-ой на гаа-аре кру-утой…

Навстречу им по дороге идет странная колонна: арестанты не арестанты и не солдаты, одеты пестро – кто в пиджаках, кто в поддевках, а кто и просто в полотняных и холщовых рубашках. Впереди идут подводы, груженные заплечными мешками. Идут нестройно, не то колонна, не то толпа – не поймешь. Поравнявшись с ними, Федот спрашивает головного:

– Куда путь держите?

Головной, насупленный военный в погонах, молча прошел мимо.

– На работу? Али, может, по пожару собрались? – спрашивает Федот.

Ему ответили из колонны нехотя:

– Мобилизация.

– Какая ишшо мобилизация? – спросил Федот.

– Тетеря! Ай не слыхали, что война началась?

– Германец поднялся.

– Вот те раз… Приехали… – сказал Федот.

Муся в сером платье с кружевным воротником и такой же вязки кружевными обшлагами читает письмо:

«Дорогая казачка!

Пишет Вам тот самый дикий тунгус, который вилкой рыбу из реки доставал. Вы, наверное, уже приступили к своему пятилетнему курсу обучения. Не сомневаюсь, что Вы его одолеете в пять прыжков. А вот моя академия скрылась в синем тумане. Я ухожу на войну – мобилизован. И вообще все помощники Ивана Николаевича, которые брюки носят, за исключением Федота, идут на войну бить германца. И даже сестрица Ваша, чего мы не ожидали, добровольно пошла на курсы сестер милосердия…»

– Тетя Феня! – кричит Муся. – Со скольких лет принимают на курсы сестер милосердия?

Тетя Феня появляется в дверях Мусиной комнаты в строгом костюме.

– Должно быть, с восемнадцати. А в чем дело?

– Ирина в добровольцы записалась…

– Правильно сделала.

– Литовцев в классе сказал, что воевать будут за интересы капиталистов.

– Оно конечно… Хотя отечество состоит не из одних капиталистов.

– Как подойдет срок, я тоже запишусь в сестры милосердия.

– Прекрасно! А сейчас иди на собрание.

В актовом зале коммерческого училища собрались все учащиеся, педагоги – на сцене за столом. Из-за стола встает строгая тетя Феня и произносит:

– Господа! Отечество наше переживает трудное испытание войной… От того, как будут вести себя ее сыны и дочери, зависит победа над коварным врагом. Это касается всех, в том числе и учащихся. Больше собранности, больше старания и ответственности. Помните, мы начали учебный год в военное время…

Веселыми стайками сбегают ученики с лестницы парадного крыльца. Здесь, неподалеку от училища, пристроился со своим огромным деревянным аппаратом и натянутым холстом с намалеванным озером и горами фотограф. Он зазывает пробегающих учеников:

– Аспада юноши и девицы! Античный горный пейзаж! Один момент, и вы перенесетесь навечно в голубые горы Кавказа. Подходите сниматься!

Мимо фотографа пробегают два парня и две девушки. Один из парней приостанавливается:

– А что, ребята? Сняться в такой момент. Война – и начало года!

– Фантастика!.. – кричит второй парень.

– Вы будете иметь удовольствие на всю жизнь, – говорит фотограф и, не давая им опамятоваться, тащит всех четырех к холсту.

– Вы потом себе просто не простите, если не сниметесь, – суетится вокруг аппарата фотограф, накидывая на голову черную тряпку. – Я вам сделаю вещь, вы сами удивитесь…

Ученики стоят возле холста… И только теперь мы замечаем среди них Мусю. Она все в том же сером платьице с кружевным воротником. Один из парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она тотчас же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.

Так она и вышла на фотокарточке – с надутыми губами, наклоненная к подруге.

Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины – она в белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая мгла постепенно заволакивает весь мир. И видим мы бесконечные снежные просторы и холмы, холмы – не то борозды, покрытые снегом, не то могилы…

А за столом у окна все так же сидит Муся, читает учебник. Но теперь на ней накинута шубейка. Переворачивается страница – и вот к знакомым нам фотокарточкам добавилась еще одна – Василий в папахе, с медалью на груди.

Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу, подходит к двери.

– Телеграмма! – Почтальон подает телеграмму.

– Откуда?

– Из Кургана. – Почтальон уходит.

Муся читает телеграмму: «На станции тиф». И больше Ни слова.

– Тетя Феня! – кричит Муся.

– Что случилось? – спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.

– У папы беда! Вот… – она протягивает телеграмму.

– Странная телеграмма, – сказала тетя Феня, прочтя ее. – Впрочем, Иван Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.

– А почему Смоляков молчит? – спросила Муся.

– Он в Петрограде.

– Тетя Феня, я туда еду. Немедленно…

– В Кургане сейчас весна, распутица…

– Но я должна… Обязана!

– Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.

Опытная станция. Весна. По грязной, оплывшей конским навозом дороге тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле… Правит вожжами баба в нагольном полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и пристанционная усадьба, конюшня, дом… Но никто не вышел навстречу подводе. Даже Федот не вышел.

Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.

В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина – рабочая-селекционер – и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.

– Иван Николаевич, не идет… В горле заслонка.

– А ты проглоти ее… Глотни, глотни. Она и откроется.

Скрипнула дверь.

Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона – на пороге стояла Муся.

– Папа!

– Тебе нельзя сюда!

– Папа! – крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.

– Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала сюда… Это же опасно.

– Нет, нет! Я не уеду от тебя, – плакала Муся.

– Успокойся, успокойся… Кто тебя вызвал?

– Телеграмма была от вас.

– Кто давал? Федот, не твой грех?

Федот с минуту тяжело дышал.

– Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас… Вы уж три недели на ногах.

– А это тебя не касается! – сердито сказал Твердохлебов. – Твое дело принимать лекарство и еду…

– Муся, – слабо сказал Федот, – заберите вы его отсюда, Христа ради. Помрем мы все… Двое уж преставились… Ох-хо-хо… – Федот закрыл глаза.

– Не говори глупостей! А ты иди отсюда, иди… Расположишься в кабинете, – говорит Иван Николаевич.

Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две койки: на одной лежит сам хозяин, на другой Муся. Чуть брезжит утро. Иван Николаевич, откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него – температура тридцать девять с половиной. Он натягивает халат, надевает валенки и садится к столу, что-то пишет.

Муся, проснувшись:

– Папа, ты почему не спишь?

– Я уж отдохнул… Спи, спи…

Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:

– Пап, да ты весь красный!

– Это я так… Простудился малость.

– Папа, да у тебя сыпь! – Муся кинулась к нему с постели.

– Не подходи ко мне, слышишь?

– Я сейчас за доктором, – засуетилась она.

– Нет здесь доктора… А до Кургана тебе не добраться…

– Но надо же что-то делать!..

– Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей! Может, предохранит! – Иван Николаевич дал ей таблетку.

Муся выпила.

– Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.

Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.

– Нет, не могу писать!

– Да ты ложись, ложись… Папа!

Он и в самом деле идет покорно в постель… Ложится. И, приподняв голову на подушке, говорит:

– Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.

Муся присаживается на стул.

– Я уже написал там, – кивнул он на стол, – Смолякову… И ты передай ему… Если со мной что случится… Весь селекционный материал станции перевези в Омск в сельскохозяйственное училище… И там продолжать начатые работы. Ирина пусть туда переезжает… Если живой останется. А я поехал… Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы… Все дым клубится. Земля горит…

– Папа, папа, – плачет Муся.

Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.

Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем – она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.

– Где я, тетя Феня? – спрашивает она тихо.

– У нас, в Тюмени.

– А где папа?

– Ты спи, спи…

– Нет, тетя Феня… Я хочу знать все, – сказала Муся.

Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами…

– Где он умер? – спрашивает Муся.

– В Кургане, в крестьянской больнице… Я поехала вслед за тобой… И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый… Сам ходил за ним… Но все было напрасно.

Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.

– Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?

– Двадцать пять лет назад… Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование… И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить – божий огонь! На его лекции как в театр ходили…

– Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?

– Да… Однажды в жизни…

– А почему же замуж не вышла? – с наивной простотой спрашивает Муся.

– Потому что не хотела изменять… ему… – Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.

– Вот оно что! – Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. – Вот оно что! И мне больше никого не надо… С тобой останусь… – Она взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой ящик, достала оттуда тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь…

Карточка и письма вспыхнули и на какое-то мгновение в комнате стало светлее.

Муся глядела, как они догорали, и прошептала:

– Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!

И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.

И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.

– Ну, вот мы и собрались все вместе, – говорит отец.

– Папа, – кричит Муся. – А где же колоски? Ты обещал колоски!..

– Поле вон там, за темным лесом, – отвечает отец.

И в самом деле: за высоким сосновым кряжем открывается беспредельное поле. И тихо в поле – ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.

Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду, и, оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.

И смотрит на них от сосны Мария Ивановна, старый человек с таким усталым и таким светлым лицом.

Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.

Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.

1972