Текст книги "Друзей моих прекрасные черты. Воспоминания"

Школу я окончил в 1952 году.

В апреле, это бывает каждый год, собираются мои одноклассники. В самом начале нас было сорок, сколько соберется теперь? Те, кто звонил мне, сказали, что они договорились с тринадцатью и, может быть, еще кто-нибудь объявится…

Каждый год нас все меньше, и не хочется думать, сколько будет на следующий год. Теперь случается, что вместо тех, кто ушел от нас навсегда, приходят их дети и даже внуки. Мы принимаем их с радостью.

Подумать только, ведь сколько лет прошло! Пожалуй, что нам, оставшимся, следует благодарить судьбу за такую большую, сложную, интересную жизнь.

Школа наша располагалась на Шаболовке. Почему меня записали в эту школу, не знаю. Получилось, что жил я в Москворецком районе, а учился в Ленинском, но все равно, хорошо, что так получилось.

Никогда не забуду свою первую учительницу Клавдию Николаевну Пронину. И вот теперь, когда наш класс собирается, мы ее всегда вспоминаем. Были и другие замечательные учителя, например Михаил Никанорович Круковский. Он преподавал литературу. По большим праздникам он надевал ордена, особенно выделялся орден Ленина. На фронт его не взяли, потому что он очень плохо видел. Всю жизнь он проработал в школе и много десятков лет был директором школы.

Перед самым выпуском Михаил Никанорович почему-то перебросил меня из родного 10-го «А» в 10-й «Б». Понятно, что для меня, проучившегося все время в одном классе, это стало настоящей трагедией. К тому же 10-й «Б» был собран отовсюду, как говорится, с бору по сосенке, и нормального коллектива там не было и в помине. Хотя имелись настоящие звезды. Например, один мальчик пел в Большом театре. Надо сказать, что в этом классе учились жильцы элитного дома, что на Калужской Заставе, в одном крыле которого обитали кагэбэшники, и несколько ребят оттуда ходили в школу в бостоновых гимнастерках и сверкающих черных офицерских сапогах. Учились они в основном плохо.

Кинули меня в этот 10-й «Б», чтобы участвовать в наведении порядка, так прямо и объяснил мне Михаил Никанорович. Ну, я спортсмен и вполне здоровый малый. Из средств убеждения самым эффективным считал кулак, и я не стеснялся, если приходил к мысли, что силовое воспитательное воздействие необходимо.

В 10-м «Б» среди моих новых одноклассников был один особенный экземпляр, который требовал именно такого внимания. Красавец в бостоновом полувоенном френче – Кузьмин. Кажется, его звали Володя. Вот он (как я ни старался) в коллектив так и не влился.

Моим же главным воспитателем была мама, незабвенная Елизавета Сергеевна Пастухова. Всем лучшим в моей жизни я обязан именно ей.

Отца помню смутно. Он был рабочим на заводе имени Владимира Ильича, потом служил в армии. В феврале 1942 года на Волховском фронте был тяжело ранен, лежал в госпитале, но не выжил.

Долго я потом искал его захоронение. И ведь нашел!

Удивительным, чудесным образом, когда уже сам почти перестал верить в успех. Куда я только ни обращался, куда ни посылал запросы, везде отвечали: «Не знаем, неизвестно». Кто-то мне посоветовал: в Ленинграде хранится архив военных госпиталей – обратитесь туда. Раз умер в госпитале, у них могут быть на него бумаги. Я обратился и действительно, почти без задержки, получил ответ. Мне сообщили, что мой отец похоронен в Вологде на городском кладбище. Я отправился в Вологду, в городской архив. Там оказались удивительно милые и чуткие люди. Они подняли списки, нашли книгу захоронений военных времен, и там мой отец значился как умерший в госпитале и было названо место захоронения. После этого найти могилу уже не составило труда.

Потом мы ездили на отцовскую могилу со старшим внуком, и после этого он сказал: «Дед, давай младшего нашего туда свозим!» Я в то время был очень занят и стал уговаривать его отложить поездку. Тогда внук сказал мне очень серьезно, почти сердито: «Если ты не повезешь младшего на могилу к прадеду, то я его сам отвезу».

На это мне ответить было нечем. Пришлось отложить все дела, мы взяли моего младшего внука и поехали к прадедушке. Замечательная получилась поездка, и память о ней осталась у нас на всю жизнь. Нередко и теперь мы ту нашу экспедицию вспоминаем…

Поезд в Вологду приходит рано утром. Вышли в город. Взяли такси. Я сел рядом с водителем, ребята сзади. Таксист спрашивает:

– Куда?

– На кладбище, – отвечаю.

Он говорит:

– Вижу, вы не здешний.

– Мы из Москвы. Приехали на могилу отца. Вот внуков привез.

– Да, – говорит он, – Волховский фронт, это всем известно, одна винтовка на троих. Великое число народа здесь погибло. Я знаю это кладбище хорошо. Вот будете подходить к своей могиле, увидите памятник летчику – дважды Герою Советского Союза. Так вот, этот летчик сначала был похоронен во Львове. Потом его решили перезахоронить на родине. Я тогда был майором ГАИ, вел машину сопровождения. Мы везли его прах. – Он помолчал и добавил: – А все же и тогда были сволочи!

– Где? – удивился я.

– В этих… ну, в похоронных командах. Когда его там, во Львове, откопали, оказалось, что он лежал лицом вниз. Выходит, кинули как попало и закидали землей. Понятно, что работы у них тогда было очень много, но это ведь герой – дважды Герой Советского Союза, и те, что хоронили, об этом не могли не знать. Зато уж тут, в Вологде, мы его со всеми воинскими почестями достойно похоронили. Нашим внукам за нас стыдно не будет…

Мои мальчишки сидели, слушали, и глаза у них были огромные, со слезами.

Доехали быстро. На кладбище мы дорогу хорошо знали. Постояли у могилы героя-летчика. Подошли к своей. Это братская могила. В первые годы войны умерших в госпиталях хоронили беспорядочно, но потом собрали всех и захоронили в нескольких братских могилах. Они там по 20–30 человек, под одной плитой, на которой выбиты их фамилии и инициалы. Там и наша родная надпись: Пастухов Николай Михайлович.

Вот так мы съездили в Вологду, повидались с отцом и дедом.

У нас в семье как главная реликвия хранится последнее письмо отца. Мама получила его в 1942 году, когда он лежал в госпитале. И вот моя мама вдруг начала ходить в церковь и молиться. Она молилась за отца, чтобы он остался жив. Вскоре нам сообщили, что отец умер, но мама продолжала молиться за него, а потом еще и за меня. Я никогда не упрекал ее за это, так же как она никогда не упрекала меня.

Я у нее был один. После смерти отца она не связала свою жизнь больше ни с кем, хотя были, конечно, мужчины, которые мечтали соединить с ней свою судьбу. Мама была не только красивая, но и умная. Ей приходилось нелегко. Она работала в Метрострое, в шахте. Потом у нее возник туберкулез кости, и так как она эту свою болезнь запустила и стала хромать, то вынуждена была уйти с работы под землей. В шахту она пошла, чтобы получить карточку ГЦ – горячий цех. Это был прежде всего килограмм хлеба, а ведь с нами, в этой перегороженной занавеской комнате, жила еще ее больная парализованная сестра. Мы втроем жили…

Я видел, как маме трудно, и старался помочь. В седьмом классе, когда встал выбор – уходить из школы или учиться дальше, я решил поступить на работу. Директор, тот самый Михаил Никанорович Круковский, позвал меня в свой кабинет и сказал: «Слышал, что ты хочешь уйти из школы?»

Я ответил, что уже написал заявление и собираюсь идти учиться в Военно-механический техникум и работать.

Михаил Никанорович вызвал маму, сказал: «Я знаю, как вам тяжело, но мы по возможности будем вам помогать. Не разрешайте Борису уходить из школы».

Конечно, помочь школа нам особенно не могла. Не было у нее таких возможностей. Но вот костюм вице-президента Академии наук Топчиева, который он в числе других вещей передал для тех, кто нуждался, достался мне. Этот костюм мама перешила, и в нем я ходил очень долго.

Из школы я не ушел. Мама настояла.

Она тянула меня из последних сил, и я проучился все десять лет и получил в итоге серебряную медаль, которая позволяла мне без экзаменов поступить в институт.

Мама была счастлива.

Она никогда меня не била, ничего не запрещала, а когда я пришел из школы после последнего экзамена, подарила мне отцовские серебряные карманные часы.

Мама всегда была для меня примером. Да, мы жили трудно. Но мы никогда по-настоящему не голодали. Она была удивительная мастерица, у нас ничего не пропадало, все шло в дело. Даже из картофельных очисток она могла приготовить вполне съедобные драники.

И вот что интересно. Мама никогда не брала в долг. Никогда! Это мамино правило стало также и моим, причем на всю жизнь.

Она была удивительно честным и скромным человеком. Всю жизнь работала не покладая рук.

И так как моя жена серьезно занималась наукой, защищала кандидатскую, затем докторскую диссертацию и профессорствовала на кафедре, обе дочки росли на руках у мамы.

Мама прожила большую жизнь и ушла от нас, когда ей было 93 года. А жившая с нами ее сестра, Валентина, которая была парализована, скончалась в 33 года. Вот как удивительно складываются судьбы в одной семье.

Валя умерла в конце 1945 года. Уход, лечение, горшки, кормление (баночки с жиденькой манной кашей, завязанные марлей) – все это легло на плечи мамы и в немалой степени на мои. Я никогда не жаловался именно потому, что ни разу не услышал хотя бы одной жалобы от нее – моей удивительной мамы.

Мама экономила каждую копейку на лекарства для сестры. В начале Якиманки есть такой симпатичный дом, где жил знаменитый кардиолог академик Егоров. Как-то мама сумела набрать приличную сумму, и мы потащили Валю к этому академику. Егоров этот был, конечно, человек не бедный, но деньги-то у нас все равно взяли (не он, конечно, какой-то помощник вроде секретаря). Так вот, академик сказал: вашей больной может помочь только пенициллин. Пенициллин тогда только-только изобрели. И война идет, которая весь производившийся пенициллин пожирает. Эта целебная плесень тогда была дороже золота. Где же нам взять этот бесценный пенициллин?!

И вот мама пишет письмо товарищу Сталину. Это все я хорошо знаю, потому что участвовал в его составлении. В нем без особых жалобных слов было очень убедительно написано, как мы живем и почему не можем достать для больной сестры, которой всего тридцать с небольшим лет, этот спасительный пенициллин.

Через несколько дней в прихожей раздается резкий звонок. Такой, что буквально все обитатели высыпали в общий коридор. Открыли дверь. На пороге стоит высокий суровый военный, и первая мысль, конечно: кого-то сейчас заберут.

Офицер осмотрел всех и спросил:

– Кто тут Пастуховы?

Выходит мама.

– Распишитесь, – говорит он и передает сверток. – Здесь пенициллин от товарища Сталина.

Ну прямо как в кино!

Холодильников тогда ни у кого не имелось. Просто в стене была вырублена ниша, которая закрывалась дверцей на замке. Там было прохладно и лежали самые ценные вещи наших жильцов. Туда мы положили этот волшебный пакет от самого Сталина.

Через какое-то время нам удалось договориться, что нашу Валентину возьмут в 1-ю Градскую больницу и проведут курс лечения пенициллином. И вот накануне дня, когда нужно было ложиться на больничную койку, Валентина умирает. Думаю, что сказалось большое напряжение этих последних дней.

Мама, как я уже сказал, прожила большую жизнь -93 года! Ей посчастливилось не только увидеть, но и воспитывать своих правнуков. На ее памяти (и руках) четыре поколения фамилии Пастуховых.

Умирала она тяжело. Жить ей очень хотелось, ибо от жизни она совершенно не уставала, но сердце, легкие – весь организм уже отказывался работать. Ресурс был выработан полностью. Мы поставили гроб в церкви Даниловского кладбища. У гроба, рядом, стоял мой внук Боря и держал меня за руку. Это он сказал тогда: «Если ты не повезешь младшего на могилу к прадеду, то я его сам отвезу».

Простите, но я забежал слишком уж далеко вперед. Предполагаю, что и в будущем такое со мной будет случаться. Невозможно встроить затейливый ход жизни в точные рамки хронологии. И все же не будем совсем уж беспардонно нарушать ход и порядок событий. В этой главе я рассказываю о школе.

Недавно нашел групповые фотографии двух наших десятых классов. Какие все-таки у ребят хорошие лица! Помню, что учились мы все неплохо, хотя и не в полную силу, постоянно затевали интересные дела, ходили в походы, организовали драмкружок, соревновались, безобразничали. Но когда стало понятно, что пришло время школу оканчивать и желательно получить хорошие оценки, все собрались. На это время был заброшен драмкружок и даже спорт. Поднажали очень серьезно. В итоге у нас получилось. Я вообще-то шел на золотую медаль, но учитель по математике, на геометрии (устной), зная, что я хулиганистый малый, поставил четверку, и никто не смог убедить его, что ни к чему лишать парня золотой медали.

Окончили школу. Пришло время готовиться к поступлению в институты, и вдруг директор объявляет нам свое решение. Вместо трех классов, которые расположены на первом этаже здания, надо вырыть котлован и построить спортзал. И вот мы – два десятых класса, когда нас со школой связывали только добрые чувства, как на работу ходили туда. Ребята молодые, спортивные, сильные, мы быстро вырыли этот котлован. Так был построен спортивный зал в нашей старенькой школе.

После этого была традиционная эстафета учащихся по Большой Калужской улице. Мы решили напоследок тряхнуть стариной. Потренировались и вышли на старт. Первое место не выиграли, но бежали хорошо и боролись достойно. Так что за нас никому не было стыдно.

Наш класс вообще был очень спортивный. Он дал одного чемпиона страны, рекордсмена Юру Говорова (на тяжелейших беговых дистанциях 800 и 1500 метров), нескольких мастеров спорта по гребле. А мы, остальные, перепробовали все – и стрельбу, и бокс, и много еще чего. Но моя душа навсегда была отдана первой любви – легкой атлетике. Сначала средние дистанции, потом длинный спринт – 400 метров и, наконец, метание копья. Так что нет ничего удивительного в том, что я решил поступать в институт физкультуры.

Тут решительно воспротивилась моя мама. Она сказала: сначала настоящая специальность, потом все что хочешь. Это значило, что мне придется поступать в какой-то серьезный институт.

Когда нам выдали аттестаты зрелости, группа наших ребят поехала на Бауманскую, и я поехал с ними. Сначала зашли в строительный институт. Тут нам как-то не понравилось. До энергетического (он тоже неподалеку) надо было ехать на трамвае, а до Бауманского училища можно пешком по переулочкам – совсем недалеко. Пришли в МВТУ[2]2
  МВТУ – Московское высшее техническое училище имени Н. Э. Баумана. Сегодня – Московский государственный технический университет имени Н. Э. Баумана.


[Закрыть]. Там душевная обстановка, кругом внимание, любезность. У кого что ни спросишь, все объяснят, расскажут и покажут. Я решил дальше никуда не ходить. А что касается специальности, то записался на первый факультет и на первую специальность. Чего выбирать, раз первая – значит, самая лучшая. Так как у меня была серебряная медаль, то мне предстояло только пройти собеседование.

Хотя и про собеседование тоже ходило множество легенд. Говорили, что могут, например, запросто спросить: сколько колонн у Большого театра? Или сколько коней в квадриге (вообще-то раз квадрига, значит – четыре). Все ходили бледные и спрашивали друг у друга: сколько на самом деле этих колонн и коней? Никто не мог ответить уверенно.

Вызвали меня. Зашел в кабинет. Спросили:

– Борис Николаевич Пастухов – это вы?

– Да, я.

– Хотите учиться в МВТУ?

– Хочу.

– Вы зачислены. Желаем успеха! До свидания.

Это был механико-технологический факультет. Вот я и стал там учиться…

Но сперва (до начала занятий) отправился в свой любимый «Балабановский «Артек», теперь уже пионервожатым.

Надо сказать, что из нашей школы в институты поступили все, кто подал документы. Такое, думаю, не часто бывает. Это говорит о прекрасном уровне подготовки, которую дали наши учителя. Один парень поступил в Московское высшее общевойсковое командное военное училище имени Верховного Совета – фамилия его Байдаков. Юра Байдаков. Дослужился до полковника. Жив и постоянно бывает на наших встречах.

А вот этот Кузьмин, в полувоенном френче и блестящих сапогах, которого я круто, по своей методе, воспитывал, он как был изгоем, так и остался. Поступил в Историко-архивный институт (архивный! Да разве это институт?! Срамота! – так мы все в те романтические времена думали) и окончил его. И кем он стал, как вы думаете? О! Вы удивитесь, когда я расскажу…

Прошло много-много лет, и вот однажды вызывают меня на совещание к самому Брежневу… и вот в приемной генерального секретаря я вижу за столом референта… глазам своим не верю – Кузьмин!

Мы обнялись с превеликой радостью. Все время до начала совещания говорили с ним про нашу молодость, про родную любимую школу. Выяснилось, что он нисколько не в обиде на меня за суровые меры воспитательного воздействия. Он даже подарил мне на память несколько книг своего шефа. Причем не простых, а с автографом Леонида Ильича. Где-то они и сейчас у меня дома хранятся на книжных полках.

Карьера у Володи Кузьмина была простая и в то же время удивительная. После окончания института он работал скромнейшим архивариусом в Госархиве. Работал, видимо, хорошо, потому что его со временем взяли в аппарат ЦК КПСС. Там он тоже как-то постепенно выдвинулся и в конце концов стал одним из секретарей Леонида Ильича! Правда, была у него известная и неодолимая русская беда – слишком любил выпить. Все обходилось до тех пор, пока он не перебрал на работе… и упал. С высокого поста его тут же убрали. Что с ним сталось потом, не знаю. На встречи выпускников он не приходит, а телефона и адреса его ни у кого из наших нет.

Но это исключительная судьба. В основном же наши одноклассники-мальчишки выучились на инженеров, инженеров-механиков, конструкторов, и все долго и хорошо работали, а некоторые работают и сейчас.

Глава 2. Бауманка – это характер!

Новая студенческая жизнь увлекла, закрутила. С другой стороны, жесточайший режим, настоящие тиски учебного процесса – все это требовало от студента полной отдачи.

Тогдашний ректор, а ныне президент университета, замечательный человек, академик Игорь Борисович Федоров, любил повторять: «Что вы, друзья, в МВТУ учиться легко, если вовремя выполнять все задания».

Ха-ха! – вовремя выполнять! А возможно ли это?

Гонор московский из меня выбить было непросто. Но когда на первом семестре я понял, что ведь и выгнать могут, я забросил спорт и все прочие увлечения и серьезно принялся за учебу.

К сожалению, не могу вспомнить фамилию преподавателя, который вел у нас семинар по математике. У него не было одной руки. Всегда – зимой и летом – он ходил в каком-то легком плащике. Несмотря на то что одной руки у него не было, он был мастером спорта по туризму. Был он настоящим экстремалом (говоря по-нынешнему), за спиной у него были походы высшей категории сложности. Никаких значков он не носил, кроме значка выпускника Московского университета.

Он знал, что я спортсмен, общественник, и вообще хорошо ко мне относился, но спуску, как и всем, не давал. Так вот, я приходил к нему среди других сдавать зачет по математике раз пять или шесть.

Он принимал зачет так: свободно разгуливал по аудитории, на ходу придумывал уравнения и раздавал примеры, а мы должны были тут же их решать. На пятый раз мы все сидели, наверное, часов до двенадцати. Метро закрывалось в половине первого ночи. Ребята начали гудеть: давайте, мол, заканчивать, на метро опоздаем. Он не стал спорить и занятия завершил. Мы все вместе вышли из МВТУ. Проходная уже была закрыта. Пришлось перелезать через забор. Причем он, однорукий, сделал это ловчее многих из нас. Когда перелезли, он мне говорит: «Ну что, побежали?»

О проходных МВТУ следует сказать особо. Бытовал афоризм: «Через проходную училища можно вынести все… кроме его славы».

«Разыгрывает, что ли? – подумал я. – Знает ведь, наверное, что я легкой атлетикой занимаюсь». Я тогда на институтских соревнованиях длинный спринт и средние дистанции бегал.

Мы побежали. Он сразу взял приличный темп, стараясь, видимо, сбить мне дыхание. Все ребята быстро от нас отстали. Но я-то был тогда в форме, бежал легко и никаких трудностей не испытывал.

Он бежал хорошо, это надо признать. Только возле метро я услышал, что он стал трудно дышать.

– А вы, молодой человек, оказывается, и правда бегать умеете! – заметил он с одобрением, когда мы уже спускались вниз на эскалаторе.

И вот на следующий (шестой!) раз, после ответа на несколько его вопросов, он поставил мне зачет. На экзамене я получил пятерку. Там принимали другие люди, но это именно он всех нас подготовил к экзамену как надо, и дело не только в математике, просто он на практике реализовал принцип и девиз МВТУ: «Знания знаниями, но нужен и характер!» Есть – да! Нет – пошел вон!

И некоторые тогда ушли. Не то чтобы много, но с нашего курса человека три-четыре. Не выдержали. Помню, ушел один солдатик. И девушка, которая пришла в МВТУ, скорее всего, за женихами. Ну, эти оба оказались здесь не у дел. А вот несколько человек тоже должны были уйти, но удержались буквально на зубах. Знаний у них не хватало, особенно поначалу, зато характера в избытке. Это были настоящие бауманцы. Еще долго было нам трудно и приходилось проявлять характер. Примерно курса до третьего. Зато потом… потом учеба превратилась в удовольствие.

Замечательный человек был этот однорукий преподаватель, но не сложилась у него судьба в МВТУ. Ушел он потом. Точной причины не знаю, поэтому говорить трудно, но вроде бы сманили его куда-то заведовать кафедрой, читать лекции.

Этот человек был мне симпатичен, очень нравился его свободный, раскованный метод работы. К такому зачету бесполезно готовить шпаргалки. Кто может заранее предположить, что в ту или иную минуту придет в его незаурядную голову. Что он предложит решить и над чем поразмышлять. Зато, если ты получал у него зачет, никаких экзаменов можно было не бояться.

МВТУ подарило мне множество интересных людей, которых я встретил потом, когда был физоргом курса, членом бюро, заместителем секретаря комитета комсомола. Между прочим, я никогда не был первым секретарем комитета комсомола МВТУ. Считаю, что это справедливо, потому что там были люди более достойные и более сильные, чем ваш покорный слуга.

Примером же для всех нас в те годы и потом был Николай Григорьевич Егорычев. Тогда я и предположить не мог, что моя судьба так плотно и неразрывно сплетется с его жизнью.

А ведь я был у него накануне смерти. Вечером. Пришел с работы, тогда я уже был депутатом, и сразу заглянул к нему. Мы жили на шестом этаже, он на пятом. Все было вроде бы нормально. Мы долго и хорошо разговаривали. Он ни на что не жаловался в этот вечер (он вообще жаловаться не любил), но, похоже, у него действительно тогда ничего не болело.

Спрашиваю его:

– Николай Григорьевич, а вы в Бога верите?

Вот уж не знаю, отчего и почему тогда мне это влетело в голову… впрочем, каждый человек о таком когда-то задумывается.

Только потом, много времени спустя, я узнал, что дед его по материнской линии – Тарасов Семен Тарасович, крестьянин деревни Митино, был церковным старостой, владел лесным участком в Московской губернии, поставлял лес для строительства храма Христа Спасителя в Москве, за что был отмечен персональной медалью. Дед на свои средства построил церковь в деревне Рождествено (ныне Митино). Сразу, когда это стало возможно, они – Егорычевы – восстановили этот храм, который действует и поныне. Мы просили (это было уже при Лужкове), чтобы улицу, где стоит храм, назвали именем Семена Тарасова. Нам ответили, что вопрос можно будет решить только через пять лет. После того прошло много больше пяти лет, но улицу так и не переименовали…

На мой вопрос Николай Григорьевич ответил не сразу. Он глубоко задумался, потом сказал:

– Знаешь, Борис, я отвечу тебе так: в существование некоего высшего разума в нашем большом мире (вообще в Космосе) я верю, но к церкви это, по-моему, отношения не имеет. Я был и остаюсь верующим атеистом.

Он не кривил душой. Мне кажется, что такое ощущение есть у многих…

Ну а теперь я попробую, в силу своих возможностей и любви, нарисовать для вас портрет дорогого для меня человека.