Текст книги "Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви"

Любовь и секс

Б.П. Никита лежал с лихорадкой в доме отца. Через четыре дня Люба нашла его жилище и, войдя в дом, села на кровать и спросила: «Ну что, где у тебя болит?» – впервые обратившись к нему на «ты». Он сказал, что нигде. «Ничего, – сказала Люба, – я тебя вылечу». И очень деятельно взялась за лечение. Одела его, отыскав где-то под кроватью запыленные валенки, вынесла Никиту на улицу, посадила на извозчика и повезла к себе, чтоб он не лежал в доме отца один целыми днями. Он спросил ее шепотом, «выздоровеет он или помрет: она ведь училась и должна знать». Люба ответила:

– Ты скоро поправишься… Люди умирают потому, что они болеют одни и некому их любить, а ты со мной сейчас…

Через три недели Никита поправился. Болезнь сблизила их еще больше, и стало понятно, что будет свадьба. Но только тогда, когда Люба получит диплом своего медицинского вуза. Всю зиму они прожили в ожидании, ходили гулять на реку Потудань, даже играли порой: Люба бегала от Никиты по комнате и разрешала целовать в щеку, но вообще особенно касаться себя не велела.

– А то я тебе надоем, а нам еще всю жизнь придется жить! – говорила она. – Я ведь не такая вкусная: тебе это кажется!..

Прошла зима, Люба получила диплом, и настал день их свадьбы. Никита Фирсов и Любовь Кузнецова расписались, пришли домой и не знали, что делать. Решили поесть праздничной еды, которую наготовила Люба.

Покушав, Люба встала первой из-за стола. Она открыла объятия навстречу Никите и сказала ему:

– Ну!

Никита поднялся и робко обнял ее, боясь повредить что-нибудь в этом особом, нежном теле. Люба сама сжала его себе на помощь, но Никита попросил: «Подождите, у меня сердце сильно заболело», и Люба оставила мужа.

На дворе наступили сумерки, и Никита хотел затопить печку для освещения, но Люба сказала: «Не надо, я ведь уже кончила учиться, и сегодня наша свадьба». Тогда Никита разобрал постель, а Люба тем временем разделась при нем, не зная стыда перед мужем. Никита же зашел за отцовский шкаф и там снял с себя поскорее одежду, а потом лег рядом с Любой ночевать.

Наутро Никита встал спозаранку. Он подмел комнату, затопил печку, чтобы скипятить чайник, принес из сеней воду в ведре для умывания и под конец не знал уже, что ему еще сделать, пока Люба спит. Он сел на стул и пригорюнился: Люба теперь, наверно, велит ему уйти к отцу навсегда, потому что, оказывается, надо уметь наслаждаться, а Никита не может мучить Любу ради своего счастья и у него вся сила бьется в сердце, приливает к горлу, не оставаясь больше нигде.

Люба проснулась и глядела на мужа.

– Не унывай, не стоит, – сказала она, улыбаясь. – У нас все с тобой наладится!

– Давай я пол вымою, – попросил Никита, – а то у нас грязно.

– Ну, мой, – согласилась Люба.

«Как он жалок и слаб от любви ко мне! – думала Люба в кровати. – Как он мил и дорог мне, и пусть я буду с ним вечной девушкой!.. Я протерплю. А может – когда-нибудь он станет любить меня меньше, и тогда будет сильным человеком!»

Никита ерзал по полу с мокрой тряпкой, смывая грязь с половых досок, а Люба смеялась над ним с постели.

– Вот я и замужняя! – радовалась она сама с собой и вылезла в сорочке поверх одеяла.

Невероятная скупая и жестокая сцена. Никита наказывает себя этим мытьем пола за мужскую несостоятельность, хочет принять на себя унижение. А Люба позволяет ему себя наказать и смеется над ним с высоты кровати. Конечно, смеется она по-доброму, но это не отменяет его униженности. «Как он жалок», – думает Люба. И Никита прекрасно понимает, как он жалок. Когда Люба уходит на работу, Никита решает, что, когда тронется лед, нужно будет пойти и утопиться в Потудани, потому что таким он своей новой жене точно не нужен. На следующую ночь у него в постели опять ничего не получается, и потом тоже. От этого он переходит к какой-то гиперактивной деятельности: чинит дом, выпиливает мебель для будущих детей, пытается делать все по хозяйству, боясь только одного – наступления ночи, когда опять нужно будет ложиться с Любой в постель.

Конечно, произошедшее с Никитой – загадка. Моя гипотеза такова: в его отношении к Любе слишком много романтики, он слишком бережен к ней, так бережен, что боится дотронуться. Еще со времен Гражданской войны он думал о Любе как о сокровище, о небесном создании. И секс в этом контексте похож на какое-то надругательство. Нельзя же подойти к небесному созданию и задрать юбку. Платонов пишет, что Никита боялся крепко обнять Любу, чтобы «не повредить что-нибудь в этом особом, нежном теле». А тут надо овладеть ею. И вот этого Никита себе не может позволить. Я говорю слово «романтика», потому что литература и искусство эпохи романтизма утверждало эту дихотомию. Любовь воспринималась как нечто возвышенное, небесное. Секс же – как нечто низкое, животное. И настоящая романтическая любовь, конечно, должна быть чистой, непорочной. Она должна быть только служением, а не наслаждением. Не зря Никита говорит: я не умею наслаждаться.

Кроме того, мне кажется, что страдание Никиты связано с его глубоким сомнением, любит ли его Люба по-настоящему или только жалеет. Еще до свадьбы Люба «расчетливо» сказала: «Нам нечего спешить». Расчетливо. В этом словечке есть что-то страшное. Люба сознательно выдерживала долгую паузу до свадьбы, как бы давая себе время разобраться, любит она его или не любит. А вдруг она вышла за него, так и не полюбив?

И вот однажды, в одну из тягостных ночей, Никита слышит, что Люба плачет. Она плачет долго, жалобно, свернувшись под одеялом. А луна освещает новую детскую мебель, расставленную по комнате. Никита понимает, что это конец. Утром он уходит куда глаза глядят, уходит навсегда. Он не столько оставляет Любу, сколько освобождает ее от себя. Оставляет заботливо – с детской мебелью. Мол, найди себе мужчину, который будет тебе настоящим мужем.

Ф.Ж. У меня другая гипотеза. Мне кажется, проблема здесь в том, что я называю «полицией мыслей». Это ситуация, когда человек много думает вместо того, чтобы что-то делать. Когда слишком много головы. Этим страдают и Никита, и Люба. В тексте все время читаем: «она думает», «он думает». Они никогда ничего не проясняют.

Поговорим немного про сексуальный опыт. В нашей голове существует два вида торможения: одно полезное, второе – нет. Первое работает, когда человек размышляет: «Здесь безопасно? Комфортно? Насколько хорошо я знаю моего партнера? Нет ли у него СПИДа? Не навредит ли он мне?» И тут нормально затормозить – тело таким образом нас защищает. А второй вид торможения – это «полиция мыслей». «Любит ли он меня? Побрила ли я ноги? Сколько кубиков на моем прессе?» Вместо того чтобы находиться в процессе, двигаться в танце, человек погружает себя в какой-то тревожный монолог.

Что делать с такой тревогой? Лучший вариант – вернуться в «здесь и сейчас». Заметить эту тревогу и проверить ее на реальность, имеет ли она под собой основание. Вот пример необоснованной тревоги: «Ей со мной будет нехорошо, у меня ничего не получится». Ну да, может, и не получится… В таких случаях тревогу лучше всего прояснить, сделать видимой. Конечно, партнер может над нами поугарать, однако в здоровых отношениях он скажет: «Да, я тоже боюсь». Или: «Ну ничего, мы с этим справимся». Если он поднимет вас на смех, то самое время задать себе вопрос: «Те ли это отношения, в которые я хочу вступать?» И кажется, лучше ответить до того, как у вас появятся ипотека, дача и семеро детей.

И еще одна рекомендация: спрашивать себя «удобно мне или нет?». Если вам будет удобно, то все пройдет замечательно. Достаточно ли мне света? Стоит ли надеть носочки? Надо ли попить водички? Могу ли я дышать? Это самый главный вопрос по жизни – дышу ли я?

* * *

У меня есть одна история.

Она произошла в те времена, когда люди даже не слышали о книжках про секспросвет, которые еще не успели войти в моду. Сексуальные опыты не обсуждались, а на вопрос «У тебя уже было?» все как один с красными ушами отвечали: «Ну да, было…» Хотя на самом деле (здесь мы забегаем вперед) – не было. То был конец эпохи экспертизы и первые лучи восхода эпохи новой искренности и самораскрытия.

Мне исполнилось восемнадцать лет. Я учился в университете и был как белый лист. Играл в группе, с которой планировал записать альбом, по ночам подрабатывал сканировщиком. Работа непыльная – приезжаешь в торговый центр и всю ночь сканируешь товары с помощью специального аппарата похожего на фен, издающего привычный кассовый «бип». Большая вычислительная машина получала данные и высчитывала статистику продаж. Эти данные могли определить судьбу товара: достоин ли он находиться на прилавке, или пора отправлять его в утиль. В этом торговом центре вещей хватило бы, чтобы одеть население двух маленьких стран. Работа шла с позднего вечера до семи утра. Затем я отправлялся на учебу, ночью опять сканировал товары, а утром снова на учебу.

В этом повторяющемся цикле случилась одна особенная смена. В ту ночь, пока мои коллеги по сканированию теряли силы, сходили с ума, а их чугунные глаза слипались от усталости, я с каждым часом, с каждой минутой приобретал все больше и больше сил. Потому что после работы я должен был поехать не на учебу, а к своей второй половинке.

Мы с ней решили прогулять универ, и оба знали, чем хотели заняться. К сожалению, я ей соврал, что у меня уже был секс… И этот фактор, заодно с усталостью от ночной работы, сыграл со мной злую шутку. Ко мне явилась «полиция мыслей»: «Ты ничего не знаешь и не умеешь! А раз так, делай то, что советуют пацаны: веди себя уверенно, тогда женщина будет с тобой спокойна и все получится» (эти слова – единственный секспросвет в моей тогдашней жизни). Да уж, я прямо вижу это перекошенное и зажатое от уверенности лицо… «Полиция мыслей» транслировала мне идею: «Ты должен выдать результат!»

Вместо того чтобы наслаждаться временем, проведенным наедине, не спеша исследовать друг друга или просто сказать: «Я волнуюсь, я не умею, я не знаю, давай попробуем вместе…», в голове началось сканирование мыслей: «Куда?» – бип, «Где карта?» – бип, «Покажите мне, что делать!» – бип.

Данные загружаются в мозговой центр, и готов результат: негоден, отправить в утиль. Меня покидают мужские силы, естественно, ничего не получилось, и мы сидим в тишине – она на одной стороне кровати, я на другой. Мы оба закрываем наши тела белыми простынями, потому что стыдно, неловко.

Мы не говорим по душам, не делимся тем, что произошло. Из меня невольно вырываются слова неуверенного в себе подростка:

– Я хороший любовник, просто сегодня не мой день…

Таков мой первый сексуальный опыт.

* * *

Говоря откровенно, еще четыре года после того случая тема секса оставалась для меня непростой, ассоциировалось с испытанием. Я не дышал, не знал своего тела и был рад довольствоваться платонической любовью. Почему так произошло, мне трудно сказать даже сейчас. Кажется, на меня повлиял патриархальный дискурс и фильмы, в которых утверждалось, что все должно быть естественно и легко, что за результат ответственен я один. Этот узел напряжения затягивался все туже из-за лжи и ощущения внутренней бракованности, которое является признаком отсутствия доверия, а если точнее – отсутствия любви.

Мне кажется, что сексуальный опыт – это такой язык. Представьте, что вы хорошо говорите на английском, а я на французском. То, что мы оба прекрасно владеем этими языками, не помогает нам друг с другом общаться. Нам придется как-то это решить: либо мне учить английский, либо вам французский, либо общаться с помощью танца. И получать от этого удовольствие.

Сквозь года я сформулировал для себя одно важное правило: секс – это процесс, в котором весело всем. Я хочу, чтобы мне было хорошо; также я хочу, чтобы хорошо было тебе. Когда мы вступаем в телесные отношения, в первую очередь нужно знать родной язык своего тела, которым я тогда не владел. Я изучил его четыре года спустя: кáк удобно моему телу, что ему нравится. И мне кажется, изучение этого языка начинается с простых вопросов: «Удобно ли я сижу?», «Хочу ли я пить?», «Голоден ли я?», «Выспался?», «Красивые ли на мне носочки?».

Я думаю, что первый секс у всех был довольно жалким (может, даже ужасным), но почему-то нам стыдно в этом признаться. Когда я обсуждал это с друзьями, подругами и коллегами, все говорили, что первый опыт был тот еще стресс, что все было далеко не так, как они ожидали и представляли.

Даже если ты очень опытный чувак и классно знаешь французский, но встречаешься с новым человеком, чей язык тебе неизвестен, то первый раз по-любому станет для вас узнавательным. И если продолжить метафору языка и общения, то телесное узнавание будет выглядеть, как одна из тех неловких бесед:

– говорит только он и не дает вставить слово;

– неестественно и громко смеется над каждой фразой;

– на любой вопрос отвечает односложно;

– важничает и бесконечно перечисляет знаменитостей, с которыми знаком.

Хочется, чтобы у всех нас были интересные собеседники, которые умеют слушать, не перебивают, откликаются на темы и разделяют с нами ответственность за хорошо проведенное время.

Вместить любимого человека внутрь нуждающейся души

Б.П. В ту ночь, когда Никита услышал Любин плач и решил, что не нужен своей жене, он встал, оделся и ушел в соседнюю слободу, где был большой рынок, и остался жить там как бродяга. Он спал на улице, не разговаривал, и люди приняли его за нищего. Его взял на работу сторож: мыть туалеты, по ночам караулить рынок. За это ему давали отходы пищи. Никита был рад, потому что в этой грязной работе он забывал Любу и себя. И вот однажды, в конце лета (он прожил бродягой месяца четыре или пять), к нему пришел отец. Он приехал на базар за крупой и случайно встретил Никиту. Отец жалобно заплакал и сказал: «Мы думали, ты покойник давно». А Никита, который уж забыл, как говорить, спросил шепотом:

– Люба жива?

– В реке утопилась, – сказал отец. – Но ее рыбаки сразу увидели и вытащили, стали отхаживать, – она и в больнице лежала: поправилась.

– А теперь жива? – тихо спросил Никита.

– Да пока еще не умерла, – произнес отец. – У нее кровь горлом часто идет: наверно, когда утопала, то простудилась. Она время плохое выбрала – тут как-то погода испортилась, вода была холодная…

〈…〉

– А отчего Люба утопилась? – прошептал Никита.

– У тебя горло, что ль, болит? – спросил отец. – Пройдет!.. По тебе она сильно убивалась и скучала, вот отчего… Цельный месяц по реке Потудани, по берегу, взад-вперед за сто верст ходила. Думала, ты утонул и всплывешь, а она хотела тебя увидеть. А ты, оказывается, вот тут живешь. Это плохо…

«Я пойду на Любу погляжу», – сказал Никита и побежал домой со всей силой. Бежал, потом шел, утомившись, потом опять бежал. И уже поздно ночью был у дома Любы.

Никита перелез через калитку, вошел в сени, затем в комнату – двери были не заперты: кто здесь жил, тот не заботился о сохранении имущества от воров.

На кровати под одеялом лежала Люба, укрывшись с головой.

– Люба! – тихо позвал ее Никита.

– Что? – спросила Люба из-под одеяла.

Она не спала. Может быть, она лежала одна в страхе и болезни или считала стук в окно и голос Никиты сном.

Никита сел с краю на кровать.

– Люба, это я пришел! – сказал Никита.

Люба откинула одеяло со своего лица.

– Иди скорей ко мне! – попросила она своим прежним, нежным голосом и протянула руки Никите.

Люба боялась, что все это сейчас исчезнет; она схватила Никиту за руки и потянула его к себе.

Никита обнял Любу с тою силою, которая пытается вместить другого, любимого человека внутрь своей нуждающейся души; но он скоро опомнился, и ему стало стыдно.

– Тебе не больно? – спросил Никита.

– Нет! Я не чувствую, – ответила Люба.

Он пожелал ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, – он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением.

На этом кончается рассказ и, кажется, кончается очень хорошей мыслью. Никита обрел свою мужскую силу, но секс «не принес ему большей радости, чем он знал обыкновенно», то есть – чем давала его возвышенная любовь. И это великая правда. Потому что секс не противопоставлен любви и не является какой-то отдельной великой ценностью. Он есть продолжение любви романтической. Это попытка в прямом смысле «вместить другого, любимого человека внутрь своей нуждающейся души», это продолжение объятий.

У меня про это есть история.

* * *

Как-то я романтически влюбился в конце лета. Возвышенно. Мы гуляли каждый день по Москве, держались за руки, целовались на скамейках, на качелях-гнездах на детских площадках, в метро… Встаешь в конце вагона, в тупике, укрываешься в общую темноту, как в убежище, закрываешь глаза, и мир отлетает, и только какие-то искаженные звуки едва доносятся сверху, и мимо проносятся станции…

Однажды мы устроили пикник в парке Горького. Все было уже завалено желтыми листьями, мы постелили на землю куртку, читали и обсуждали Платонова, а потом целовались, прижавшись телами. Она выпустила мою рубашку из-под ремня, проникла внутрь и гладила ладонью мою голую спину. Никого не было вокруг. Когда я открыл глаза, оказалось, что по дорожке, рядом с нами, бесконечным потоком идет толпа. Наверное, закончился концерт в Зеленом театре. Идут и фотографируют нас, и мы одни, в объятиях, на бескрайней рыжей сцене. В это время мне, кажется, ничего больше и не надо было, кроме этих объятий, поцелуев и разговоров.

Листья срывало с самых стойких берез, в Москве становилось холодно, мы начали замерзать на наших лавочках. Однажды мы так замерзли, сидя на китайгородском бульваре, что побежали в «Шоколадницу», через дорогу. Там мы стояли, обнявшись у туалета. И не хотелось никуда идти, а за деревянной дверью кто-то шумно сушил руки, нагоняя горячего воздуха. А потом, когда я провожал ее домой, мы, озябшие, в подъезде на потертом ковре устроили танец. Медленный танец под Женю Любич. Мы разделили наушники, кружили и раскачивались.

– Как подростки, – сказал я.

А она спросила:

– Мы любовью заниматься будем или будем сидеть на лавочках? – (Я замялся.) – Может быть, у тебя синдром Никиты Фирсова?

– Кажется, нет, – сказал я, – но мне и так хорошо.

Тогда она посмотрела мне пристально в глаза.

– Знаешь, – сказала она, – секс – это лишь продолжение романтической любви, ее развитие.

Говоря откровенно, сейчас я с благодарностью вспоминаю время, когда мы только держались за руки и были похожи на пару подростков. Потому что потом наши отношения стали другими. Не лучше и не хуже. Просто перешли на другой уровень. И здесь я понимаю Никиту Фирсова, который от «близкой любви» с Любой не узнал «более высшей радости, чем знал ее обыкновенно». Конечно, об отношениях мужчины и женщины можно говорить шершавым языком сексологии. И наверное, многое из этого будет правдой. Но существует еще и тайна пола, существует метафизика любви. Не зря философы бились над этой тайной. Я думаю, они были не глупее современных секс-коучей, которые говорят нам, как все просто. Конечно, все далеко не так просто, как им хотелось бы думать, это загадочная сфера нашей жизни.

Ф.Ж. Я вот сейчас слушаю тебя, слушаю историю Никиты Фирсова и думаю: «Знал бы я все это, когда мне было семнадцать…» Потому что для меня тогда отношения делились на романтическую часть и «рабочую».

Б.П. Ты считал секс работой?

Ф.Ж. Да, представляешь! И сейчас я хотел бы озвучить свой секспросветительский манифест. Он очень простой: встречать незнакомое тело – это всегда страшно. Но чем быстрее мы признáемся в своих страхах, тем быстрее наступят классные отношения – во всех смыслах и во всех видах.

Б.П. Секспросвет – это важно! Но думаю, Платонов расстроился бы, если узнал, что обсуждение его рассказа свелось к сексу. «Я написал рассказ о любови двух душ, а не тел!» – вероятно, воскликнул бы он. И правда, Никита Фирсов показывает нам пример чего-то почти непостижимого – пример безусловной любви, полного отказа от эгоизма в любви. Он ничего не требует от Любы, он готов служить, помогать ей во всем, оберегать. Быть нужным Любе – в этом он видит высшую радость и свое назначение в жизни.

Но что это за любовь – без половых отношений?

Никита вернулся с войны, где посреди горя, страданий, грязи и лишений вспоминал о Любе как о драгоценности. Он остался жив, пришел домой, встретил Любу и стал ей служить, как рыцарь служит даме своего сердца. Великий поэт итальянского Возрождения Петрарка увидел когда-то в храме красавицу Лауру, а потом всю жизнь воспевал свою любовь. Петрарка никогда не касался Лауры, не приближался к ней, но посвятил ей три сотни сонетов. Он воспринимал ее как ангела-хранителя и вожатую по небесным сферам. До него автор «Божественной комедии» Данте воспевал недоступную и прекрасную Беатриче, его любовь тоже была любовью бестелесной, возвышенной, куртуазной. А теперь представьте себе Лауру в декорациях русского послевоенного быта. И Петрарку, который вместо сонетов несет ей две теплые булки. Лаура раскрывает объятия, а у Петрарки (простого демобилизованного Петрарки) не возникает к ней полового чувства. Потому что эта простая, в сущности, женщина для него остается «вожатой по небесным сферам». И тут завязывается главный конфликт: любви возвышенной и плотской. Петрарка может продолжать писать сонеты теплыми булками, но Лауре нужен муж.

И Платонов предлагает нам версию развития событий. Никита хочет, но не может быть «нормальным» мужем Любе и выбирает уйти подальше из города, чтобы стать бродягой (Петрарка отправился бы в монастырь). Никита так ее любит, что не хочет своим присутствием мешать Любе нормально жить. Но конечно, Никита уходит еще и потому, что не видит ответной возвышенной любви. Однажды ночью Люба долго и безутешно плачет – оплакивает свои мечты о нормальной счастливой жизни. Так решает Никита. Когда же Никита узнает, что после его ухода Люба не обзавелась новым мужем, а пошла топиться в холодной осенней реке, он понимает, что у нее была не менее возвышенная любовь. Оказывается! Да, сначала она не вполне понимала, любит ли Никиту, но потом осознала, что без него не может жить. Значит, Никита ошибся в ту ночь. Люба плакала не от жалости к себе, а жалея его, плакала, потому что не знала, как помочь любимому Никите. А может быть, она плакала, считая, что сама виновата в его «мужской неудаче». Что она делает что-то не так.

* * *

Рассказ завершается счастливым концом. И он не очень убедительный. Платонов будто говорит нам: «Если у вас остается вопрос, почему Никита по возвращении внезапно обрел свою мужскую силу, которой раньше не было, я отвечу так: просто обрел! Я как автор очень полюбил своих героев и хочу, чтобы у них все было хорошо. Считайте, это случилось, когда Никита убедился, что Люба его по-настоящему любит. Раньше он был не уверен в ее любви и не мог „наслаждаться“, а теперь уверен – и может!» И еще Платонов мог бы сказать: «Я создал эти две прекрасные души, Никиту и Любу, из рассыпанных и потерянных слов, и для них я снимаю противоречие между возвышенной и плотской любовью. Я соединил их, потому что у них обоих огромная бескорыстная и жертвенная любовь, они заслужили счастье. Я хочу, чтобы вы все любили так, как они. И тогда Тот, Кто все это создал, тоже однажды снимет для вас противоречия и скажет, что вы заслужили счастье».

Андрей Платонов был стихийным философом и богословом. Его рассказы очень христианские по своему содержанию. Коммунист Платонов причудливым образом сочетал в своем сознании марксизм и идеи христианского философа Николая Федорова, который проповедовал братское объединение всех живых людей для воскрешения всех мертвых. И тут нет противоречия. Дело в том, что марксизм, придуманный немцами, в России часто воспринимался учением справедливым (защита трудящихся), но ограниченным и даже вульгарным в своих целях. Маркс и Энгельс говорили, что буржуазия ограбила пролетариат, а значит, для установления справедливости нужно вернуть все обратно. И устроить правильные социальные отношения. И все? Звучит убедительно, но как-то мелковато. Неужели мировая революция нужна только для этого? Максималисту Платонову хотелось большего. Ему хотелось, чтобы все люди стали братьями.

Про Платонова существует легенда, что однажды в годы Гражданской войны он оказался на поле недавнего боя. Убитых еще не успели убрать, и там лежало много погибших красноармейцев. Платонов шел по полю, в каком-то исступлении опускался на колени перед каждым мертвым красноармейцем и со слезами целовал его в губы. И шел дальше. Целование в губы мертвых незнакомых солдат показывает, что для Платонова слово «братство» было не просто революционным лозунгом. Оно было для него какой-то душевной необходимостью. И коммунизм он воспринимал не как справедливый политический строй, а как братство всех людей. Иначе говоря, Платонов был убежден, что истинный коммунизм будет построен не благодаря каким-то общественным и экономическим изменениям, а только через братство. Без него самые совершенные социальные и экономические теории никогда не заработают.

То есть Платонова роднит с христианством проповедь всечеловеческого братства. Состояния, когда люди перестали враждовать и готовы отдать жизнь «за други своя». И когда Платонов пишет о Никите Фирсове как о носителе бескорыстной и безусловной любви, для него очень важно, что любовь эта не эгоистическая. Ведь причина любой вражды – эгоизм. Для христиан любовь мужчины и женщины не ценна сама по себе, это – лишь подготовительная работа на пути к соединению с Богом, к которому не придешь со своим раздутым эго. Для Платонова любовь Никиты и Любы – пример такой любви, которая может привести к миру без вражды. А такой мир не построить, если у тебя раздутое эго.