Текст книги "Морозные узоры. Стихотворения и письма"

 
В тусклом вечере дымящий зной сокрылся.
День, сожженный праздно, отпылал багрянцем.
Благовест субботний прозвучал и позабылся.
Залились стрижи вечерним танцем.
В городском саду брожу один уныло,
Сумрачно гляжу прохожим в лица.
Тяжело мне. Сердце грустью защемило,
Отуманились предчувствием ресницы.
 
 
Жизнь тоскливая, жизнь скудная, как этот сад проклятый,
Вся ты, жизнь моя, покрыта пылью серой.
Ах, устал, давно устал мой конь крылатый,
И не справиться наезднику с Химерой.
Нити телеграфные на розовом закате.
На ночлег угрюмо просит оборванец.
Сердце ноет жалобно, горюет об утрате.
Кончился стрижей зловещий танец.
 

1906

 
Раскаленный пыльный город,
Скучный и пустой.
Мокрый липнет к шее ворот,
Жжет фуражку зной.
 
 
Там, за острой колокольней,
Призраком седым
Еле брезжит берег дольний,
Пароходный дым.
 
 
Там в тумане мутно-сером,
Близится заря.
Вознеслась над тощим сквером
Статуя Царя.
 
 
Продают клубнику, вишни,
Вафли, лимонад;
Я, проезжий, точно лишний,
Пробираюсь в сад.
 
 
Здесь над Волгою киоски,
Рев военных труб,
Шум толпы, с купален всплески,
Клены, липа, дуб.
 

1907

 
В дождливо-сумеречный день,
Когда в тумане меркнут лица,
Когда и жить и думать лень,
Брожу по улицам столицы.
Голубовато-серый дым
Развесил бледные волокна,
Туманом призрачно-седым
Слезятся слепнущие окна.
Голубовато-серый дым
Окутал башен силуэты,
Кресты церквей плывут над ним.
Бульвары сумраком одеты,
Тускнеют вывесок слова,
Прохожих гаснут очертанья.
И, как намокшая трава,
Моя душа таит рыданья.
 

1905 <31 августа. Москва>

 
Покинув грязный тротуар,
Меж звонких конок, легким бегом
Спешу на праздничный бульвар,
Блестящий первым юным снегом.
 
 
Я здесь, как мрачный нетопырь,
Вчера бродил, потупя взгляды.
Был скучен серый монастырь
И туч тоскливые громады.
 
 
И там, где, озаряя грязь,
Рой фонарей ей глянец придал,
Стоял, задумчиво склонясь,
Спиной ко мне, чугунный идол.
 
 
Сегодня блеском жемчугов
В морозно-искристом закате
На льдистом небе облаков
Сияют пурпурные рати.
 
 
Крестами радостно горя
В красе внезапной перемены,
Передо мной монастыря
Белеют розовые стены.
 
 
А впереди, где яркий газ
Нескромных пар объятья выдал,
Стал, многодумно наклонясь,
Спиной ко мне, чугунный идол.
 

1905 <1 ноября. Москва>

 
Ночь серебряная длится.
Снег пылится под луной.
Сердцу любо насладиться
Тишиной.
 
 
Я по улице морозной
Тенью грёзной прохожу,
Замираю в грусти слезной
И гляжу.
 
 
Вижу белые ворота.
Ветви белые клоня,
С кленов иней сыплет кто-то
На меня.
 
 
Сыплет белые сережки.
Вижу: лунных взоров грусть
Отражается в окошке.
Пусть.
 
 
Я влюбленный, утомленный,
Близость гибели забыв,
Созерцаю умиленно,
И счастлив.
 
 
Пусть! Что будет, совершится,
Что придет, предрешено.
Ночь серебряная длится.
Всё равно.
 

1908

<Н. Г. Машковцеву>

 
Серебристые, резные
Снег-узоры на стекле.
То пушистые, сквозные
Чайки перья вырезные
Распластали в белой мгле.
 
 
Как воздушны эти крылья
На сияющем окне!
Но недвижны их усилья:
Истомясь тоской бессилья,
Стынут чайки в белом сне.
 
 
Будто звездные осколки
Мерзнут в искрах голубых.
Уж не чайки это: елки —
Ткут морозные иголки,
Ткут узор ветвей седых.
 
 
Меркнет. В сумеречной ласке
На лазоревом стекле,
Сквозь узоры белой сказки,
Как глаза в прорезах маски,
Звезды светятся во мгле.
 

1911 <28 декабря. Нижний Новгород>

 
Твои виски полузакрыты
Рядами черных завитков,
Озарены твои ланиты
Блестящим жемчугом зубов.
 
 
Тонка, легка, как стебель гибкий,
Как острый блещущий стилет,
Застыла ты, сверкнув улыбкой,
При щёлке мерных кастаньет.
 
 
И вот, внимая струнам знойным,
Заслыша бубна гулкий стук,
Ты в танце пламенном и стройном
Обходишь яркий полукруг.
 
 
То, простирая вдаль объятья,
Улыбкой сдерживая страсть,
Ты, разбросав гирляндой платья,
Зовешь к ногам твоим припасть.
 
 
То, утомясь, ты замираешь,
Вскрывая веер у плеча,
То снова бурею взлетаешь,
Пурпурный шелк одежд влача.
 
 
Вот с блеском взора легче лани
Припала на колено ты,
Приемля гул рукоплесканий,
Восторги, клики и цветы.
 

1906 <16 августа. Москва>

 
Знакомый ресторанный гул,
Гирлянды ламп и скрипок говор.
Лакей, сгибаясь, ставит стул,
Промчался в кухню белый повар.
 
 
Гляжу, как прыгают смычки
В руках малиновых испанцев,
Как ярких люстр огни-крючки
Дрожат под хохот модных танцев.
 
 
Растрепан, галстук на боку,
Смеешься ты, мой друг влюбленный.
Вот золотого коньяку
Сжег горло мне металл топленый.
 
 
Под вальс припомнились на миг
Реки далекие извивы,
Вечерний лес, орлиный крик,
К ручью склонившиеся ивы.
 
 
Зачем ко мне вернулись вспять
И манят плакать детства зори?
Зачем в слезах гляжусь опять
В его лазоревое море?
 
 
Ах, если б вновь! Очнулся я,
Рукой дрожащей мну фуражку.
Уж кофе медная струя
Бежит в фарфоровую чашку.
 
 
Пора! Еще на миг ожив,
Стою один в тоске бесплодной.
И скоро, смутно молчалив,
Лечу в санях, как труп холодный.
 

1907 <13 октября. Москва>

 
Не смог я жизнью овладеть
И счастье сжег в разгуле диком,
Вот почему, не в силах петь,
Зову любовь звериным криком.
 
 
Зову и недвижим сижу,
Вертепа хмурый завсегдатай.
Глазами мутными гляжу
На мир мой вещий и заклятый.
 
 
Всё те же винные пары.
И полусознанным обманом
Они до утренней поры
Дают зажить болящим ранам.
 
 
Уйду ль, вернусь ли, всё равно,
На синем небе блещет Веста,
Но сердцу ты чужда давно,
Моя любовь, моя невеста.
 

1907 <19 октября. Москва>

<С. М. Городецкому>

 
Милый мой пошел в солдаты.
Никому я не скажу,
Вышью ему полотенце,
На дорогу положу.
 
 
Брякнут ножницы в приеме,
Милому забреют лоб.
Видно, мне вечор недаром
Перешел дорогу поп.
 
 
Нету, нету пистолету
Убить серу уточку.
Милый мой собрался в город.
Погоди минуточку!
 
 
Как рябину я ломала,
На сучок пытала влезть,
Сверху милому кричала:
Приходи рябину есть!
 
 
Неужели ты увянешь,
Роза распрекрасная?
Неужель ты выйдешь замуж,
Девчонка несчастная?
 
 
Плывет лебедь по воде,
Речка быстротечная.
Неужель разлука наша
Будет вековечная?
 

1911 <9 марта. Нижний Новгород>

 
Пьяные жалкие лица,
Горькие вопли похмелья,
Грузных саней вереницы.
Скучно людское веселье!
 
 
Скучно веселье людское,
Страшны безумные песни.
Прочь, торжество городское!
Сердце, воскресни, воскресни!
 
 
Медные всплыли удары,
Час покаяния близко.
Жду искупительной кары,
Кланяюсь вечеру низко.
 
 
В бездну вечернюю падай,
Невыносимое ныне!
Завтра мне будет отрадой
В снах безотрадной пустыни.
 
 
Завтра поверю я чуду.
Новым обманутый пленом,
Завтра склоняться я буду
К милым устам и коленам.
 

1912

 
Мальчик в конке, что ты жмешься
К матери своей?
Отчего не улыбнешься
Ей?
 
 
Звезды там, а здесь мигают
Дымные огни.
И бегут, и убегают
Дни.
 
 
Вьются, легкие, как шутка,
Звезды в вышине,
Но боишься ты, и жутко
Мне.
 
 
Там безбрежностью свободы
Небо залито.
Кто же проклял наши годы,
Кто?
 

1913

 
Твой призрак встал над белою бумагой,
Надменный юноша в бобрах, со шпагой.
 
 
Ты помнишь? кони мчали нас без цели,
Заря пылала, щеки пламенели.
 
 
Вчера на улице ты собирал окурки,
Опухший хулиган, в опорках, в рваной куртке.
 
 
Я издали узнал твою походку
И равнодушно дал тебе на водку
 

1913

 
В нечистом небе бесятся стрижи.
Тускнеют лица под налетом пыли.
Бесстыдно голосят автомобили.
Душа, очнись и время сторожи!
 
 
Пусть прошлое уходит: не тужи.
О нем лесные зори не забыли.
Там ландыши сияние разлили
И ястреб ждет за океаном ржи.
 
 
Туда перенеси свой вечный город
И, сбросив пошлость, как крахмальный ворот,
Ищи в полях единственных отрад.
 
 
Под шепот ветра нежно-терпеливый,
Под вздох лесной, под замиранья нивы
Взыскуемый тебе предстанет град.
 

1914

 
Я лечу. Сапфирной далью
Ясный круг земли окрашен.
Зазмеились реки сталью.
Забелели стены башен.
 
 
Мой ковер, колеблясь, вьется
Над седым сосновым бором.
Слышу, слышу крик орлиный.
Плещут гуси по озерам.
Над оврагами несется,
Где медведь трещит малиной,
Колыхаясь, мчится к горам.
 
 
Над сапфирным полукругом
Полосы огнистой пламя.
Пахнет лесом, пахнет лугом,
Пахнет желтыми цветами.
 
 
Синь и золото в опушке.
С писком пляшут мошек рои.
Голубых цветов завой
Налились, дрожа, слезами.
О весне твердят кукушки.
Над орешником тенями
Зашныряли козодои.
 
 
Вслед за серою совою
Промелькну болотом ржавым.
Полон нежною тоскою,
Припаду к вечерним травам.
 

 
Шумит узорный самолет
Над островерхой чащей елок.
Порой над речкой проплывет,
Встревожит быстрых перепелок.
 
 
Через поля, минуя лес,
Стремится облачной пустыней.
Драконом падая с небес,
Несется степью бело-синей.
 
 
В степи насупился курган.
Орел орлицу призывает.
Где был раскинут ратный стан,
Ковыль о призраках вздыхает.
 
 
Была пора: сюда на бой
Текли за половцами обры.
И долго здесь в траве сухой
Белели черепы и ребры.
 
 
Теперь всё тихо. Спит бурьян.
Забыта быль и небылица.
И только с криком на курган
Летит, шумя, седая птица.
 

 
Со свистом крыл, визгливой тучей
Стрижи над башнею взвились.
Она венец скалы могучей,
Ушедшей в облачную высь.
 
 
Туда, где царственной добычей
Гордится сумрачный утес,
Где вечный свист и шелест птичий,
Мой самолет меня принес.
 
 
Один вишу над синей бездной,
Схватясь рукой за край окна.
Там, за решеткою железной,
Склонилась, бледная, она.
 
 
Спасти ее! Увы, ширяя,
Мой самолет умчался прочь.
Один вишу, изнемогая,
И мне царевне не помочь.
 
 
Прости! Под визг стрижей прощальный,
Срываясь в бездну с высоты,
Я вижу образ твой печальный,
Я слышу, как рыдаешь ты.
 

1906 <21 мая -17 июня. Щербинка>

 
Тучное поле Микулою орано.
К сизым лощинам приникли туманы.
В небе вещанья угрюмого ворона,
В синей дали голубые курганы.
 
 
В темном кургане чьи кости заржавые?
Кто там, истлевший, с мечом и доспехом?
Смолкнули ворона крики кровавые,
Гулкая степь им ответила эхом.
 
 
То ли станицы шумят журавлиные,
Ветер ли грезит старинною былью,
Всадник ли стрелы пускает орлиные,
Пляшет верхом над седою ковылью?
 

1905

 
Над синим берегом Днепра
Сияет небо голубое.
На свежей насыпи бугра
С княгиней князь воссели двое.
 
 
Над синим берегом Днепра
Свершился праздник погребальный,
С угасшим пламенем костра
Угаснул хор жрецов печальный.
 
 
Щит солнца, кроясь на ночлег,
На дол степной багрянцем пышет.
В чужой земле седой Олег
Родимый вопль друзей не слышит.
 
 
Ушли. На красный небосклон
Лиловых туч стремятся рати.
Неумолимый вечный сон
Тоской разлился на закате.
 
 
Темнеет даль. Грозит Перун.
Степь жаждет бури неминучей.
И, ладя переборы струн,
Седой гусляр поник над кручей.
 

1906 <18 июня. Щербинка>

 
Ты бранным отроком погиб.
Под лязг мечей, под свист и ржанье
Ты в темный мир холодных рыб
Унес последнее страданье.
 
 
Меж водных листьев и травы
Один ты спишь на мягком иле.
С поникшей бледной головы,
Развившись, кудри тихо всплыли.
 
 
К устам открытым и немым
Русалка белая припала,
А сверху блеском голубым
Прозрачная лазурь дрожала.
 
 
Вились над рябью мотыльки.
Один, забытый, бездыханный,
Ты тихо спишь на дне реки,
Погибший в битве отрок бранный.
 

1907

 
Кто мчится в огненном наряде?
Чей конь белее серебра?
Закат дрожит на снежной глади,
Пышней павлиньего пера.
 
 
Там, где зарей пылают башни
И куполы монастыря,
Приют боярышни вчерашней,
Невесты Грозного Царя.
 
 
Пусть полюбить ты не хотела:
Мне одному твоя краса,
Твое девическое тело
И светло-струйная коса.
 
 
Синеют дальние сугробы.
У врат склонился Грозный Царь.
Душа кипит смолою злобы,
А там, в стенах, поют тропарь.
 
 
То не ее ль он голос слышит
За белой каменной стеной?
Багряный вечер миром дышит
И сердце полнит тишиной.
 
 
Но вот сверкнули дико очи
И вдруг, пронзителен и чист,
Прорезал даль и сумрак ночи
Удалый, беспощадный свист.
 

1909 <21 февраля. Москва>

<Священной для меня памяти А. Л. и А. Н. Лихутиных>

 
Когда сквозь пену дней, бегущих неумолчно,
Я память увожу к минувшим берегам,
В тумане чей-то взор, пронзительный и желчный,
Склоняется ко мне из потемнелых рам.
 
 
Дед моего отца и прадед мой! Возрос ты
Средь черноземных нив и заливных лугов
В симбирской вотчине, где безмятежно-просты
Катились дни твои у волжских берегов.
 
 
Ты летом на покос езжал на дрогах длинных,
И зорко умолкал девичий хор и смех,
Когда ты намечал среди красавиц чинных
Ту, что красивее и величавей всех.
 
 
Под осень ястребом травил ты перепелок
И слушал красный гон, за русаком летя.
Зимой, жалея свеч, шел в сумерки под полог,
Чтоб до зари уснуть спокойно, как дитя.
 
 
Во всем был здравый смысл единый твой наставник.
Ты, мудрой скупостью умножив свой доход,
Служил по выборам: был капитан-исправник
С четырнадцатого по двадцать пятый год.
 
 
Полвека ты лежишь на родовом погосте,
Где за оградою рассыпались кресты,
Где клены древние вплелись корнями в кости,
Где свищут иволги и шепчутся листы.
 
 
Самолюбив и добр, расчетлив и распутен,
Умом ты презирал, а сердцем знал любовь.
Дед моего отца и прадед мой Лихутин,
Я слышу, как во мне твоя клокочет кровь!
 

 
Из конопляников, обильных и душистых,
Ты робко глянула и спряталась тотчас,
Едва в гурьбе псарей и гончих голосистых
Глазам твоим сверкнул огонь надменных глаз.
 
 
Вослед охотникам клубила пыль дорога.
Закрывшись рукавом, ты слушала вдали
И гулкий лай собак, и смех, и пенье рога.
А конопляники дышали и цвели.
 
 
Прошло немного лет. Из девочки дворовой,
Бродившей по грибы опушкою лесной,
Ты стала барыней, дородной и суровой,
Как написал тебя художник-крепостной.
 
 
Люблю твои черты на блекнущем портрете,
Их целомудрие – удел немногих душ —
С заботой об одном: чтоб живы были дети,
Чтобы не захворал любимый нежно муж.
 
 
К нему же на погост однажды, в полдень летний,
Шесть сыновей снесли твой деревянный гроб.
И хоронил тебя, чуть двигаясь, столетний
Давно когда-то вас перевенчавший поп.
 

1910 <21 декабря. Нижний Новгород>

<Н. Н. Черногубову>

 
Прабабушка брегетов новых,
Восьмнадцатого века дар!
Тебя за пятьдесят целковых
Мне уступил друг-антиквар.
 
 
На белом поле цифры мелки.
Над ними, вставлены в алмаз,
Три золотых узорных стрелки
Показывают день и час.
 
 
Люблю я, снявши оболочку,
Подняв две крышки и стекло,
Следить, как, трогая цепочку,
Колеса ходят тяжело.
 
 
И справа заводя налево
Ключом часы, люблю я стук
Секунд: так бьется сердце девы,
Когда ее целует друг.
 
 
Люблю я по утрам, в халате
За чаем сидя, всякий раз
Искать на старом циферблате
Следы давно угасших глаз.
 
 
Люблю исчезнувшие лица,
Схороненные имена
Помещиков времен Фелицы,
Защитников Бородина.
 
 
Носителям атласных фраков
Ты возвещала Новый Год.
И был, как ныне, одинаков
Твой однозвучный мерный ход.
 
 
Ты светишь мне былым приветом.
На долгий иль короткий срок
Связал тебя с моим жилетом
Старинный бисерный шнурок?
 
 
Придет пора: рука Плутона
И мне укажет умереть,
Тогда, создание Нортона,
Мой смертный день и час отметь!
 

1911 <8 сентября. Москва>

 
Ряды акаций сад обстали.
В них золотой дробится свет.
Один на белом пьедестале
Ты замер, бронзовый поэт.
 
 
Под солнцем знойным, солнцем жгучим
Ты с дальних гор не сводишь глаз,
А там возносит к белым тучам
Громады снежные Кавказ.
 
 
Но взором сумрачно-тяжелым
Пронзая вечно ночь и день,
Не мчишься ль ты к родимым долам,
К огням печальных деревень?
 
 
О, как была тебе знакома
Отрада тихих сельских грез,
Изба, покрытая соломой,
Чета белеющих берез!
 
 
Но Демон, царь тоски безбрежной,
В свой дикий край умчал тебя.
И ты, доверчивый и нежный,
Молясь, грозил и клял, любя.
 
 
Тоскуя сердцем о лазури,
В подземный мрак стремился ты,
И здесь под рев и грохот бури,
Осуществил свои мечты.
 
 
Но дух твой, примирён ли с тем он,
Что колыбель ему Кавказ?
Не мчится ль он, как черный Демон,
К родным полям в закатный час?
 

1908 <22 июля. Ореанда>

 
Полвека ты лежал в незыблемом покое,
Друзьями погребен, и только строгий крест
Вздымался над тобой на камне-аналое
Среди торжественных, среди пустынных мест.
 
 
И люди чуждые нечистыми руками
Нелепый мавзолей воздвигли над тобой
И хлынули к тебе с речами и венками
Самодовольною гурьбой.
 
 
Твой позабыв завет, смиренный и суровый,
Страшилища твои здесь подняли свой рев:
Склонялся Чичиков, кипели Хлестаковы
И вольнодумствовал Ноздрев.
 
 
Как радостен их пир над тихими костями,
На весь родной простор как страшен их привет!
Ты был, живой в гробу, увенчан мертвецами,
Пришедшими к тебе сказать, что смерти нет.
 

1909

 
Оно вздымалось глыбой серой
И в белом сумраке ночном
Казалось сказочной химерой,
Тяжелым и недвижным сном.
 
 
Два гладиатора держали
Коней железных под уздцы
И терпеливо выжидали
Победу, славу и венцы.
 
 
Пред ними высился Исакий.
Внизу, в саду, кипел народ,
Мелькали с пиками казаки,
Шел с музыкой гвардейский взвод.
 
 
Царь-прадед, в шишаке крылатом,
Как будто делал ратям смотр.
А там, налево, за Сенатом,
Летел с рукой подъятой Петр.
 
 
И дерзко облики нахмуря,
Коней держали два врага
И ждали, что людская буря
Затопит смутой берега.
 
 
Когда же вспыхнул пыл военный
В сердцах, как миллион огней,
Они низвергнулись мгновенно
С надменной высоты своей.
 
 
Их нет; лишь царский прадед мчится
По-прежнему в сиянье лат,
По-прежнему Петра десница
Благословляет Петроград.
 
 
Наш исполин, наш триумфатор,
Каким величьем блещет он!
Пади, германский гладиатор,
Останови коней, тевтон!
 

1914

 
Орлиным взором ты следил
За нападеньем и борьбою,
А вражий самолет ходил
Чуть видной точкой над тобою.
 
 
Коварным знаком с высоты
Он пушкам указал героя,
И мертвым пал, Самсонов, ты
Среди разрушенного строя.
 
 
Пробушевал свинцовый град,
И мертвым пал ты под шрапнелью.
Крестясь, покрыл тебя солдат
Своею серою шинелью.
 
 
И тихим пламенем горя,
Над местом гибели нежданной
Зардела вещая заря
 

Бессмертной славы, славы бранной.

1914

 
С Богом, братцы! Ночь глухая,
Нет ни месяца, ни звезд.
Не звеня, не громыхая,
Собирайтесь-ка в разъезд.
Вы пришли с родного Дона.
Немец бродит по Руси.
Чудотворная икона,
Богородица, спаси!
 
 
Были бури, стук булата,
Колыхался тихий Дон:
На святую Русь с заката
Наступал Наполеон,
Но орлам его лукавым
Не сдался российский флаг,
И в Париж с гербом двуглавым,
Победив, вступил казак.
 
 
Вы ломали рог турецкий,
Желтый выл на вас дракон.
Неужель орды немецкой
Убоится тихий Дон?
Пыль крутится, сотня скачет,
Враг неистовый бежит,
И пред пикою казачьей
Каска прусская дрожит.
 
 
Вот дошли мы до оврага.
Смирно, братцы! На коней!
В поле иней, как бумага,
Не видать вдали огней.
Смирно, братцы! Ночь глухая,
Нет ни месяца, ни звезд.
Не звеня, не громыхая,
С Богом трогайтесь в разъезд.
 

1914

<Всё, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

В. Соловьев>

 
I
Спокойный строй задумчивых октав,
Как ты идешь к теченью жизни летней!
Часы раздумий и часы забав Ты закрепляешь в памяти заметней.
Ты, Пушкину досужий вечер дав,
Свел Грацию с коломенскою сплетней,
Тебе Толстой доверил свой «Портрет»,
И музыкой твоей пленялся Фет.
 
 
II
Провинциальных Муз глухой приют,
Степной курорт, тебя пою октавой!
Пять лет назад я в первый раз был тут.
С тех пор мне мил и парк твой величавый,
И под горой зеленоватый пруд,
И крик грачей над нижнею дубравой,
И пышных лип цветущий аромат,
С которым странно слился серный яд.
 
 
III
Чтоб бестолку рассказ не прерывать,
Я опишу всё по порядку дале,
Как ходят в парк резвиться и гулять
И как танцуют по средам в курзале.
Иду я ровно в десять ванны брать.
Парк пуст еще. Играют на рояли.
У клумб резвятся дети. Смех и плач,
И прыгает, взлетая, красный мяч.
 
 
IV
Кумыс в беседке терпеливо пьют.
Больных в саду теснятся вереницы.
Вот белый дом, где ванны нам дают.
Жду полчаса. Наскучившие лица
По коридору с свертками бредут:
Купец, студент, чиновник, две девицы.
Шум, брызги ванн, ручных колясок скрип,
И адской серы пар, и запах лип.
 
 
V
Я в кипятке законный срок минут
Чуть высидев, бегу. Уж жарко стало,
Лучи прямые колются и жгут
(Теперь бы кстати было опахало).
Вот дома я, но мучаюсь и тут:
Закрыв балкон, скорей под одеяло.
Лежу – и пот с меня ручьями льет,
Покуда час обеда не пробьет.
 
 
VI
А к вечеру, едва отпустит зной,
Над озером ударят дружно скрипки.
Веселый вальс звенит, поет весной.
Со всех сторон поклоны и улыбки,
Бряцанье шпор и смех. Передо мной
Мелькают дамы. Талии их гибки,
Прелестны ножки. Скрипки, платьев шум,
И сразу – «пусто сердце, празден ум».
 
 
VII
Всё просто здесь, и чинных нет манер.
Гурьбой под марш, ласкающий и ходкий,
Проходят: юнкер, штатский кавалер,
Военный врач, внимательный и кроткий,
Услужливый жандармский офицер,
Кавалерист с размашистой походкой.
Все раскаленным гравием хрустят,
Ухаживают, сплетничают, льстят.
 
 
VIII
И я, влюбленный, помню, здесь блуждал
Пять лет тому. Любовник бескорыстный,
Как мотылек весенний, я летал.
Но скучной жизни призрак ненавистный
Мои цветы наивные сорвал,
И вот теперь, один, как куст безлистный,
Стою, клонясь под ветром грозовым.
Где вы, мечты? О, если б стать другим!
 
 
IX
О, если бы вернуть тот ясный год,
Когда ни ванн, ни скуки я не ведал!
Прозрачно жизнь катилась без забот.
Я сладко жил, влюблялся и обедал,
И пел в стихах всё зори да восход.
О, дни блаженные! Чего б я не дал,
Чтоб, с робостью встречая детский взор,
Вновь лепетать любовных слов набор!
 
 
X
Но я увлекся… Что там? Все спешат.
Ах, нынче бал! Скорее брать билеты!
В курзале вальс. За парой пары мчат, —
Подростки, дамы, барышни, кадеты,
Любуясь, в окна зрители глядят,
Гудят с эстрады скрипки и кларнеты,
И носится над массою голов
Всё тот же запах серы и цветов.
 
 
XI
И я, в толпе затертый, умилен,
Ищу ее. Вновь прошлое восстало.
Но что это?.. Неизъяснимый сон, —
Влюбленным счастьем озарилась зала.
Старинный вальс, далекой жизни звон!
Влюбленным счастьем сердце просияло,
Влюбленным счастьем снова грудь полна.
Она в толпе! Другая, но она!
 
 
XII
Четырнадцатилетнее дитя,
Как куколка, Маруся разодета.
По залу легкой бабочкой летя,
В объятиях ровесника-кадета[1]1
  Н. В. Арнольд – кадет Симбирского корпуса, литературовед и поэт, мой друг. (Примеч. автора.)


[Закрыть],
Она зажгла, танцуя и шутя,
Потоки ослепительного света
В моей душе. И вдохновенный сон
Поет мне вновь. И снова я влюблен.
 
 
XIII
Румянец в черных прячется кудрях.
Смеются губки. Глаз прищурен зоркий.
Грудь детская и тонкий стан в цветах.
И платьице короткое с оборкой,
И ножки-стрелы черные в чулках,
И сбивчивую речь скороговоркой, —
Всё вижу я, и слышу, и ловлю.
Прекрасна жизнь! Люблю! Опять люблю!
 
 
XIV
И целый вечер глаз я не свожу
С моей Маруси. Да, она прекрасна,
Как цвет весны. Вздыхаю и гляжу,
И знаю сам, что мучаюсь напрасно.
Чего я жду и что я сторожу
В любви моей, прекрасной и бесстрастной,
Как месяц в тишине речных зеркал?
Сказать ли ей? Но что бы я сказал?
 
 
XV
Нет, никогда ни слова не скажу.
Пусть будет мне она мечтой далекой.
Я бессловесным счастьем дорожу.
Его источник грустно-одинокий
Не возмутит ничто. Я не дрожу
И не ропщу, сознав закон жестокий,
Что нам велит любовь туда нести,
А здесь твердить всю жизнь: люблю! прости!
 
 
XVI
На черном небе рой алмазных звезд.
Дрожит луна в задумчивой печали,
Безмолвный сторож опустевших мест.
Часы на колокольне прозвучали,
И царствует спокойствие окрест.
Давно уже все в доме замолчали.
Я над подушкой, с книгой, в тишине.
В который раз вся жизнь предстала мне?
 
 
XVII
Вновь вижу я пустынный сельский дом,
Где шли мои младенческие годы,
Где старый быт и чувством, и умом
Я постигал среди родной природы
При песнях вьюг за ледяным окном.
Я помню детских мыслей переходы.
Там тихо взрос я с Пушкиным в руках,
Предчувствуя тебя в моих мечтах.
 
 
XVIII
Я вижу вновь безбрежные леса,
И зыбь реки за мельничной запрудой.
Закинута, легла моя леса,
Но, углублен, я не слежу за удой.
С однообразным шумом колеса
Душа слилась – и просит сердце чуда,
И озаряет юные мечты
Нетленный образ чистой красоты.
 
 
XIX
И так всю жизнь меня в ночной дали
Манила ты сияньем идеала.
Когда ж вздымался вихрь и тучи шли,
Я падал ниц, а сердце ждало, ждало.
И над простертым в мраке и пыли
Опять светило вечное вставало.
И, озарен восторгом неземным,
Я воскресал пред призраком родным.
 
 
XX
Тебе одной я эту жизнь отдам.
Одна во всех, ты вечное виденье.
Но встретишь ты меня не здесь, а там.
Здесь – тени, призраки… Немая тень я.
Смерть – райский сон. Так будем верить снам!
В желанной смерти блещет возрожденье.
Мне солнцем светит в вихре темных лет
Моя любовь, которой смерти нет.
 

1907 <Серноводск Самарской губ.>