Текст книги "Бриллианты и булыжники"

 
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы дети страшных лет России
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумье ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота – то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, встревоженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим, смертным ложем
Взовьется с криком воронье, —
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят Царствие Твое!
 

Так на рубеже двух столетий, в годы, предшествовавшие роковым для России катастрофам, писал крупнейший поэт того времени Александр Александрович Блок.

Вся поэзия Блока, всё его поэтическое наследие проникнуто мотивами предчувствия неизбежной катастрофы, страшного возмездия за сотворенный грех. В чем именно состояла эта греховность обреченного на искупительные страдания народа, Блок не в силах рассказать словами. Быть может он и сам умом, рационалистически, не мог этого постигнуть, но лишь интуитивно чувствовал всеми фибрами своей тонкой, многогранной души.

Разъяснить этот грех предстояло другому поэту, его современнику Максимилиану Волошину, о чем мы скажем ниже. Блок лишь чувствовал и, как свидетельствуют его современники, не только чувствовал, но в течение последних месяцев своей земной жизни физически слышал грозные подземные гулы уже сотрясавшие мир и прежде всего горячо любимую им родину, Россию.

Как в натуре, так и в поэзии Александра Блока – множество противоречий. Историки литературы и критики до сих пор ведут споры о них. Вряд ли когда-нибудь наступит конец этим спорам, ведь дар поэта чрезвычайно близок к дару пророка, что гениально высказал еще А. С. Пушкин, а большинству пророчеств можно с известной натяжкой давать совершенно различные трактовки. Так трактуют теперь и поэтические пророчества Блока. Некоторые историки литературы называют его даже атеистом или, во всяком случае, поэтом очень далеким от христианских идеалов, туманным эстетом-символиком, язычником по своему духу.

Верно ли это? Если мы внимательно проследим всё развитие творческой направленности Блока, то ясно увидим в нем среди метаний и блужданий безотрывную связь его духа с христианством. Одухотворявшая его любовь к родине тесно слита с духом родного народа, его глубокою верою в милость Господню, в силу молитвы и спасение через нее.

 
Я не первый воин, не последний…
Будет долго родина больна…
Помяни за раннею обедней
Мила друга верная жена…
 

молится накануне Куликовской битвы русский ратник-христолюбец. И не так ли молится и сам Блок, находя прибежище от обуревающих его душу смятений лишь в молитве к Заступнице царства Российского, Богородице, Домом Которой называлось это царство.

 
Ты в поля отошла без возврата,
Да святится имя Твое.
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
Лишь к Твоей золотой свирели
В черный день устами прильну…
Если все мольбы отзвенели,
Утомленный в поле усну.
О, исторгни ржавую душу,
Со святыми меня упокой,
Ты, держащая море и сушу
Неподвижною, тонкой рукой.
 

Блок не может отказаться от символической эстетики, ярчайшим выразителем которой он стал в русской поэзии. Но под туманным налетом эстетической формы в его стихах явно слышны те же молитвенные мотивы арфы Давида, которыми проникнуты все лучшие произведения крупнейших русских поэтов. Они звучат даже в его предсмертной поэме «Двенадцать», которую некоторые искусствоведы и литературоведы называют кощунственной. Смысл этой поэмы до сих пор еще загадочен и разъяснение многих ее строк придет лишь в дальнейшем, когда станут ясны исторические судьбы нашей родины, смысл постигших ее страданий, когда сотворенный грех будет окончательно искуплен и прощен Господом.

 
Черный вечер – белый снег.
Ветер, ветер…
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер на всем Божьем свете.
 

Такими словами начинает Александр Блок свою замечательную, пророческую, как мы смеем утверждать, поэму «Двенадцать».

Черная, непроглядная тьма окутала всю страну. В этой тьме неизвестно куда, неизвестно зачем бредут двенадцать человек… Кто они?

 
В зубах цыгарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз…
 

Они, залитые кровью злодеи, убийцы, разрушители всех священных основ русского духа, поправшие всё святое, отрекшиеся от Христа и своей родины.

 
Товарищ, винтовку держи, не трусь.
Пальнем-ка пулей в Святую Русь.
 

Таков их лозунг: попрание, разрушение, уничтожение! Кажется, нет спасения тем кто «пути не знает своего», этим «детям темных лет России», и всё же, подчиняясь каким-то неземным велениям, поэт, непонятно для самого себя, как он говорил своим друзьям, вводит в конце этого своего, вероятно, самого значительного произведения светлый образ Христа, несущийся среди тьмы и вьюги впереди банды убийц и палачей.

 
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
И от пули невредим,
И за вьюгой невидим,
В белом венчике из роз —
Впереди – Исус Христос.
 

Что это? Кощунство? Как смеет поэт поставить впереди грешников и убийц светлый образ Спасителя мира?

Но ведь такие же убийцы и разбойники висели распятыми на крестах на Голгофе, где один из них, просветленный искупительным страданием, взмолился Спасителю: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое». «Ныне будешь со мною в раю», ответил тогда этому просветленному Искупитель.

Не эту ли великую тайну, тайну искупления страданием отразил Блок в поэме «Двенадцать», отразил туманно пророчески, но вместе с тем боговдохновенно.

Разъяснение сотворенного всею нацией греха мы наводим в строках современника, но вместе с тем идейного и литературного противника Блока – Николая Степановича Гумилева, другого крупнейшего поэта той же мрачной эпохи, погибшего от руки палачей в застенках НКВД.

Он видит этот грех в забвении Слова Господня, в утрате духовного мироощущения и предании себя суетным, земным, материальномеркантильным вожделениям, что совершенно ясно высказывает в потрясающем стихотворении «Слово».

 
В оный дни, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
 
 
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
 
 
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку.
Тростью на песке чертил число.
 
 
Так для низких мыслей были числа,
Как домашний подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Хитрое число передает.
 
 
Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог,
 
 
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как соты в улье опустелом.
Дурно пахнут мертвые слова.
 

И Гумилев, и Блок погибли в начале двадцатых годов текущего столетия, в период самой густой мглы охватившего Россию безвременья и хаоса. Многое, очень многое даже из современного им было этим поэтам далеко не ясно. Они оба чувствовали, ощущали бремя греховности, видели и принимали, как кару Божию, насту пившее возмездие, но были не в силах еще точно и ясно формулировать самую греховность, ее основные элементы, скрепить и связать их с искупительным покаянием. Это предстояло сделать пережившему их на десятилетие поэту – Максимилиану Волошину, крещенному морем пролитой революцией русской крови.

 
Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древние жилища,
И пошла, поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.
 

Так пишет он о вступившей в последний круг адского наваждения России. Но сознавая этот всеобщий грех, Максимилиан Волошин не смеет дать своего осуждения ему и, вдохновленный всепрощением христианства, продолжает:

 
Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь.
След босой ноги благословляя, —
Ты – бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь.
 

Эти строки написаны поэтом 19 ноября 1917 года. Далее он развивает ту же идею в позже написанном стихотворении «Русь глухонемая»:

 
Был к Иисусу приведен
Родными отрок бесноватый:
Со скрежетом и в пене он
Валялся, корчами объятый.
«Изыди, дух глухонемой» —
Сказал Господь. И демон злой
Сотряс его и с криком вышел.
И отрок понимал и слышал.
Был спор учеников о том,
Что не был им тот бес покорен,
А Он сказал: «Сей род упорен:
Молитвой только и постом
Его природа одолима».
Не тем ли духом одержима
Ты, Русь глухонемая? Бес,
Укрыв твой разум и свободу,
Тебя кидает в огнь и воду,
О камни бьет и гонит в лес.
И вот взываем мы: Прииди…
И избранный в дали от битв
Кует постами меч молитв
И скоро скажет: – «Бес, изыди»!
 

В этом стихотворении мотив возмездия за грехи уже тесно сплетается с верою в искупление путем страдания. Поэт не отделяет атома от целого, своей личной индивидуальности от жизни и судеб своего народа. Он готов к жертвенности, к личной гибели, к своему собственному пути на Голгофу.

 
С каждым днем всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветер, как свечи, жизни тушит,
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта,
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского – на эшафот.
Может быть такой же жребий выну,
Горькая детоубийца Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь.
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь —
Доконает голод или злоба, —
Но судьбы не отрекусь иной,
Умирать – так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
 

Это стихотворение посвящено Максимилианом Волошиным двум своим близким предшественникам, погибшим Николаю Гумилеву и Александру Блоку. Он пережил их на земле. Он уже смог разглядеть, казалось бы, в непроглядной тьме первые лучи милости Господней, грядущего искупления. Этот мотив арфы Давида полноценно и громозвучно звенит в его стихотворении «Заклятье»[24]24
  Точное название стихотворение Волошина – «Заклинание (От усобиц)».


[Закрыть]:

 
Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений.
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, искуплений —
Возникнет праведная Русь.
Я за нее одну молюсь
И верю замыслам предвечным:
Ее куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.
 

Полной оптимизма, чисто христианской религиозностью дышит каждая строка этого стихотворения. Максимилиан Волошин молится в нем за всех и за вся: и за праведников и за грешников, и за палачей и за их жертвы. Он видит, как его современники, отвергнув Бога, впали во власть бесов, но вместе с тем он знает и проникновенные слова Достоевского, утверждающие, что «мир спасется после посещения его злым духом». Полный упования на милость Господню, Максимилиан Волошин предрекает своей родине стать вестником вселенской любви, пройдя через искупительную кровавую купель нечеловеческих страданий.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

6 сентября 1956 года, № 346. С. 3

Тридцать лет тому назад, следователь ЧК спросил его:

– Почему вы выступили против советской власти?

Он ответил:

– Потому, что я – монархист.

До этого (летом 1917 года), в кружке своих поэтических друзей, он сказал:

– Мои стихи принадлежат России, а моя шпага – Государю Императору.

Его звали Николай Степанович Гумилев. Он был расстрелян 25 августа 1921 года[25]25
  Точная дата расстрела Гумилева – 26 августа.


[Закрыть]. Тридцать лет назад. С ним погибла и его вполне реальная шпага офицера Российской Императорской кавалерии, но его стихи живут, и их жизнь с каждым днем становится всё полноценней и ярче. Николай Гумилев, после своей смерти, превращается из поэта-акмеиста, главы своей школы, в поэта-националиста, главу поэтов Новой России.

 
Словно молоты громовые или воды гневных морей,
Золотое сердце России мерно бьется в груди моей.
 

Сердце человека Н. Гумилева умерло, но сердце Н. Гумилева-поэта живет и бьется. Каково же для него это «сердце России»? Поэт рассказал нам о нем, успел рассказать в своих коротких, но «пламенных днях». В этом сердце —

 
Крест над церковью вознесен,
Символ власти ясной, Отеческой,
И гудит малиновый звон
Речью мудрою, человеческой…
 

в нем:

 
…рига, скотный двор,
Где у корыта гуси важные
Ведут немолчный разговор…
 
 
Порою крестный ход и пение,
Звонят во все колокола,
Бегут – то значит, по течению
В село икона приплыла,
Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым,
Она покорно верит знамениям,
Любя свое, живя своим…
 

Вот это «свое», до конца русское, до конца же воспринял Николай Гумилев и с ним умер, не смогши от него отказаться, хотя чекисты и их «парламентер» А. В. Луначарский обещали осужденному освобождение, если он «покается» и отречется. Но —

 
О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать! Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
 

Между Гумилевым-поэтом и Гумилевым-человеком не было разрыва. Он претворял свою жизнь в кованные, чеканные созвучия и жил теми идеалами, которые воспевал в своих стихах. Выдвигая перед современной ему мягкотелой, половинчатой русской интеллигенцией целостный образ мужа-бойца, конквистадора, побеждающего бури, стремящегося к неизведанным далям, он сам устремляется, во главе им снаряженной экспедиции, в Центральную Африку и вывозит оттуда цикл мужественных стихов, зовущих к героическому преодолению препятствий. Свое понятие о высокой рыцарской чести он подтверждает необычайной в его время далеко не бутафорской дуэлью.

Начавшаяся война 1914 года указывает ему путь еще более высокого и достойного подвига. Гумилев без колебаний вступает добровольцем в один из славных гусарских полков. Призывы к личному участию в защите отечества для него необычайно глубоки. Он слышит их не только как гражданин, не только как русский по крови, но ощущает их религиозную основу, как чувствовали это ратники Бородина и Куликова поля.

 
И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы ясны и крылаты
За плечами воинов видны.
 

Свой ратный подвиг он выполняет доблестно и стойко, о чем свидетельствуют отзывы однополчан и приказы по «бессмертному» Александрийскому полку.

 
И святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь…
 

Революция застает Н. Гумилева за границей (во Франции и Англии), но охваченная смертельной болезнью Русь зовет его к себе, чтобы вступить в борьбу с революцией, он видит ее темную бездну.

 
Словно там, под сводом ада,
Дьявол щелкает бичом,
Чтобы грешников громада
Вышла бешеным смерчом,
 

Другого пути для него быть не может, хотя он и знает, что его ждет. Но —

 
К Руси славянской, печенежьей
Вотще ли Рюрик приходил?
 

против сил ада – сила веры в святой крест:

 
Как не погнулись, о, горе!
Как не покинули мост
Крест на Казанском соборе
И на Исаакии крест?
 

Вернувшись в Россию, Н. С. Гумилев безраздельно отдает всего себя борьбе с торжествующим красным дьяволом. Он выполняет ряд ответственных поручений многих возникавших тогда и погибавших контрреволюционных организаций. Он весь в действии и, как прежде, нет разрыва между его словом и делом, хотя знает, что стоит «пред раскаленным горном» у которого человек, занятый «отливаньем пули, что меня с землею разлучит».

Кронштадтское восстание и «заговор Таганцева». Героическая поэма жизни Н. С. Гумилева окончена. В час смерти он был так же верен себе, как и в годы жизни.

«Не беспокойся обо мне», – писал он жене накануне расстрела, – «я чувствую себя хорошо, читаю Гомера, пишу стихи». Эти стихи до нас не дошли, но есть сведения, что он требовал в тот вечер священника. В этом ему было, конечно, отказано. Но будем верить, как верил он, что —

 
Воздаст господь мне полной мерой
За недолгий мой и горький век
 

В СССР книги Гумилева запрещены, но списки его стихов широко распространены. Большевицкие литературоведы упоминают о нем только, как о «цепной собаке кровавой монархии». Но его имя известно там теперь много шире, чем при его жизни. Тогда оно было достоянием узкого круга «верхов» интеллигенции, теперь его повторяет молодежь всех 900 вузов Советского Союза.

Повторяют его и «здесь», где сохранились не только лично знавшие его, но и близкие ему по творческой работе. И странно бывает порой читать этих «прогрессивных» литкритиков на страницах их прессы. Уделяя максимум внимания оценке формы творчества Гумилева и не будучи в силах отрицать высоты его поэтического мастерства, они замалчивают, а подчас и клюют тупым жалом насмешки человеческую высоту погибшего русского национального поэта-монархиста, не хотят показать, подтвердить ее поистине героический взлет…

Не видят его сами? Возможно. Трудно следить за полетом орла, а «рожденный ползать – летать не может»[26]26
  Б. Ширяев одним из первых представил творчество Гумилева западному читателю: в книге «Panorama…» (глава «Трагедия поэтов») ему отведен ряд страниц, проникнутых восхищением перед поэтом. Не касаясь монархизма Гумилева, автор представляет его стойким врагом «революционеров», укравших у России «присужденную ей историей победу в войне». В конце главы о Гумилеве Ширяев приводит легендарные сведения о том, что поэт отказался от попыток Горького и Луначарского спасти его (об этом – ив нижеследующей статье), заявив, что «лучше умереть человеком, чем жить собакой», и о том, что ему «удалось избежать казни – он сумел покончить собой» (стр. 74).


[Закрыть].

«Знамя России», Нью-Йорк,

10 сентября 1951 года, № 47. С. 13–15

Эту яркую и красочную линию русской поэзии начинает в годы Отечественной войны Денис Давыдов. За ним следуют Грибоедов, Одоевский, Баратынский, Лермонтов и многие другие, чьи имена не столь известны. Поэты – офицеры гусарских полков славной Российской кавалерии. Связь доломана и лиры в этом случае не только внешний признак. Это вполне определенный психологический уклад, порожденный боевым напряжением той эпохи. Ее героизм искал своего внешнего образа и направлял устремления поэтов к самому яркому и по обличью, и по характеру боевой работы роду оружия, к легкой кавалерии, к гусарам.

Поэты тянулись в гусарские полки, а в этих полках, в свою очередь раскрывались поэтические возможности их бойцов. Сам Пушкин не избег этого влечения: по окончании лицея он твердо решил «идти в гусары», избрал даже полк (Ахтырский) и условился с Д. Давыдовым о вступлении в него. Этому помешал только недостаток средств в семье Пушкина.

Так родилось и развилось «гусарство», своеобразный психологически-бытовой, чисто русский комплекс, нашедший широкое отражение и в поэзии (Пушкин – «Гусар», Лермонтов – «Казначейша», Д. Давыдов, Жуковский и др.), и в прозе (Л. Толстой – «Два гусара», и в музыке («цыганизм» 30-40-х годов). Его главными внутренними элементами были отвага, благородство, верность долгу и чести в гармоничном сочетании с бесшабашной удалью, данью молодости, Вакху и Венере, эпикурейской любовью к жизни и стоическим презрением к смерти.

Но времена меняются. Замолк топот лихих конных атак, блестящая сабля сменилась грубой шашкой, да и та стала «безработной», расшитый доломан уступил место защитной гимнастерке, ташка[27]27
  Гусарская кожаная сумочка, носившаяся на ремнях.


[Закрыть] – планшету…

«Где гусары прежних лет, где гусары удалые…», пел, всматриваясь в будущее первый гусар-поэт Д. Давыдов и его же словами, произнесенными в иной форме, но при том же внутреннем содержании, ответил ему через 100 лет последний в их роде, поэт-гусар Гумилев: «Деды, помню вас и я…» не только помню, но ощущаю и продолжаю…

Война, в представлении Гумилева – не гнусная, бессмысленная бойня, но прежде всего жертвенный подвиг духа:

 
И воистину светло и свято
Дело величавой войны.
Серафимы ясны и крылаты
За плечами воинов видны.
 

Поэт видит, что духовное содержание этого подвига скрыто от современного ему, размельченного, утратившего ряд духовных ценностей поколения, но он сам сохранил их в себе и зовет к ним:

 
Победа, слава, подвиг – бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне…
 

Вступая вольноопределяющимся в один из славнейших гусарских полков в первые же дни русско-германской войны, Гумилев ощущает в своем сердце мощный искрометный взлет истинных эмоций мужчины – бойца, Человека с большой буквы:

 
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед…
 

А его сердце – вот оно:

 
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей…
 

Смерть в бою. Она ясна поэту-гусару и манит его своей величавой красотой:

 
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть.
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне – твердо.
 

Времена Кульнева и Сеславина прошли безвозвратно. Внешняя красивость смертного подвига исчезла; но его внутренняя красота нетленна, и Гумилев рассказывает о ней:

 
Тружеников, медленно идущих,
На полях, омоченных в крови,
Подвиг, сеющих, и славу жнущих
Ныне, Господи, благослови…
 
 
Как собака на цепи тяжелой
Тявкает за лесом пулемет
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед…
А ура вдали, как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов…
 

Но венец этой смерти, «простой и ясной» не осенил главы поэта и за всё время войны, достойно им проведенное на фронте, лишь «Святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь». Катастрофу революции он ощущает страдальчески остро и, один из немногих в то время, смотрит на нее с религиозной точки зрения, оценивая по достоинству «громаду грешников, бешеным смерчем выпущенных дьяволом из ада». Верный чести и долгу, он тотчас же вступает в активную, действенную борьбу с ними, оставаясь на наиболее опасном посту, действуя в среде самих большевиков, в примкнувших к революции воинских частях.

Неизбежный финал. Кронштадтское восстание и «заговор Таганцева». Арест и смертный приговор.

Гусарский офицер, Гумилев верен своей, чести и заветам дедов. Он отказывается принять помилование ценой компромисса с личной и полковой его честью, предложенного ему Луначарским.

– Я монархист и борюсь с властью советов, – заявляет он следователю и умирает доблестно и спокойно с улыбкой на устах, как рассказывали в те дни очевидцы-чекисты.

Умер, как жил, по славной традиции своих «бессмертных» дедов, своего боевого славного штандарта… Кончилась поэма его жизни, яркая героическая поэма последнего поэта-гусара.

«Часовой», Брюссель,

ноябрь 1951 года, № 313. С. 18