Текст книги "Бриллианты и булыжники"

Русское офицерство дало более пятидесяти процентов первоклассных мастеров слова – поэтов и писателей XVIII и XIX веков. В этом отношении его среда явилась школой, ставшей намного впереди всех русских университетов, вместе взятых. Кантемир, Державин, Грибоедов, Лермонтов, Баратынский, Марлинский, Достоевский, Толстой, не успевший расцвести Гаршин, создатель особого яркого жанра Станюкович. Пройти мимо этого факта было бы ошибкой. Он ярок и свойственен только русской культуре. Ни во Франции, ни в Англии, ни в Германии подобного показателя нет.

Литературно-психологическая разработка военного, патриотического подвига в произведениях русских писателей и поэтов дана шире и глубже, чем во всех памятниках мировой литературы всех наций. Первый камень этого храма заложил Пушкин (капитан Миронов), рядом юный Лермонтов – свое потрясающее «Бородино», Гоголь – Остапа и Тараса, но купол его возвел поручик, граф Лев Толстой своей необъятной галереей героических образов от Кутузова и Багратиона до безымянных ополченцев, надевающих чистые смертные рубахи в конце Бородинской битвы…

Ничего подобного героической плеяде, показанной Л. Толстым в мировой литературе нет по ее ширине. Размеры статьи позволяют назвать лишь главные сокровищницы образов русских героев, запечатленные Л. Толстым: «Войну и мир», «Казаков», «Хаджи-Мурата», «Севастополь», «Кавказские рассказы»… Достаточно и этого.

Глубина психологической разработки каждого образа в отдельности, каждого комплекса эмоции, ведущих к подвигу, их причинности, их связи, их специфики доведена до предела неведомого писателям Запада. Несравнимы и несопоставимы, взятые в отдельности подвиги старого Кутузова, принимающего на себя всю тяжесть оставления Москвы и пламенный порыв Пети Ростова, гусарская удаль Васьки Денисова и скромное, но неуклонное и беззаветное выполнение своего армейского долга капитаном Тушиным, холодная игра со смертью Долохова и военно-практическая, бережливая на кровь сметка казачьего есаула, «составлявшего с лошадью одно целое»…

Но основной и главный стимул всех этих подвигов, всей суммы их многообразия – русский патриотизм, разноликая, различно выражаемая, но единая любовь к Родине, готовность отдать за нее жизнь.

Толстой это знал, видел, ощущал, чувствовал, переживал и показал. Вот почему он по праву достоин имени великого писателя земли Русской. Со смерти Л. Н. Толстого прошло сорок лет. Много, ох, как много изменилось: поселки толстовцев в России стерты с лица земли, выродились они и в других странах. Последователи религиозных исканий Л. Толстого зачахли и исчезли. В современной России они были бы абсолютно непонятны. Глубокая драма Анны Карениной преобразилась в сомнительного качества кинофильм, блуждающий по международным экранам[39]39
  Английский фильм 1948 г. режиссера Жюльена Дювивье, с Вивьен Ли в роли Анны Карениной.


[Закрыть]. Но…

…Автору этих строк пришлось разбирать и читать со студентами и учениками выпускного класса средней школы «Войну и мир», только что введенный в программу за год до войны. Раньше это произведение Толстого, хотя и не было запрещено, но было «под сукном». В библиотеке имелся только один экземпляр, который читали немного. Я забрал все четыре тома и стал читать в классе избранные сцены, рассказывая кратко промежуточное действие, и… свершилось чудо…

…вскочил на своего Бедуина лихой ротмистр Денисов и «чертом» понесся впереди славных павлоградцев; завиднелось высокое небо над павшим со знаменем в руках Андреем Болконским; Багратион повел в атаку гренадер по комковатому вспаханному полю…

После занятий я выдавал книгу для чтения на ночь, по очереди. Из-за нее дрались и читали собираясь кружками. Ничего подобного я никогда прежде не видел.

Героическая традиция русской литературы, доведенная Л. Толстым до высот художественной изобразительности и до глубин психологического обоснования, не только не была сломлена революционным вихрем и безвремением, но продолжала полноценно развиваться и «здесь», и «там».

«Здесь» она нашла свое оформление в творчестве П. Н. Краснова, Е. Тарусского, поэзии Н. Туроверова[40]40
  См. о них в Приложении «Литераторы-эмигранты».


[Закрыть], других писателей и поэтов меньшего значения и множестве «человеческих документов» участников Белого движения.

«Там» она была продолжена Бабелем, Шолоховым, Фурмановым, Сельвинским и сотнями писателей меньшего значения. Несомненно, что красно-героическая литература находится под особым покровительством советской пропаганды, но столь же несомненно, что такие подлинно художественные произведения большого литературного значения, как «Первая конная» Бабеля, «Тихий Дон» Шолохова, «Цусима» Новикова-Прибоя возникают вне ее влияния. Будь иначе, не был бы запрещен и ликвидирован Бабель, не посмел бы Шолохов дать подлинно героический, без пропагандных извращений, образ есаула Чернецова, показать трагизм и гибель Каледина, да и создать своего глубоко правдивого Григория Мелехова – не коммуниста, а метущегося в лице исканий казака…

Более того (нужно быть правдивым и по отношению к врагу), надо признать, что советская историко-героическая литература, в некоторых случаях более свободна от предвзятой, навязанной «прогрессивной» критикой условности.

Так, например, Новиков-Прибой художественно выражает и документально подтверждает подвиг адмирала Рожественского и офицеров Русского Императорского флота при Цусиме. Он сам матрос, участник этого боя и уже тогда большевик. Но он посмел и сделал то, на что не осмелился никто из тех, кто рабски трусил сказать правду об этой героической трагедии.

Коммунист академик Тарле в своем полуисторическом, полухудо-жественном труде «Наполеон в России»[41]41
  Точное название – «Нашествие Наполеона на Россию» (1937). Рассказанный Е. В. Тарле (далеким, впрочем, от коммунистической идеологии) эпизод с Бенкендорфом, действительно, – исключительное явление для историографии XX века, включая и дореволюционную.


[Закрыть] рассказывает о героических подвигах, совершенных под Смоленском командиром бригады генерал-майором… Бенкендорфом!

Хотел бы я видеть «здесь» смельчака, который рискнет рассказать о подвиге пресловутого, ненавистного всей «прогрессивной» критике шефа жандармов и начальника 3-го отделения. А этот подвиг совершен им был!

Героическая традиция русской литературы, начатая Пушкиным и необъятно развитая Л. Толстым при испытании огнем революции, оказалась самой жизненной, самой крепкой. Теперь, при неизбежной для нас переоценке всего прошлого русской культуры она должна занять первое место в творческом наследстве Л. Толстого, вытеснив из нашего поля зрения те его части, которые уже аннулировала сама жизнь.

«Часовой», Брюссель, ноябрь 1950 года, № 302. С. 16

Если бы было возможно опросить сто современных подсоветских интеллигентов о религиозных исканиях Л.Н.Толстого, то по всей вероятности лишь один бы из всех изложил их связно и толково.

Все остальные или развели бы руками или – кто понахальнее – заявили бы, что Толстой был атеистом, за что его и преследовала Церковь. Подобные заявления я слышал не раз.

До 1939 года в СССР ознакомление масс с творчеством и мышлением Л.Толстого велось так: в 7-м классе средней школы «прорабатывали» «После бала» и «Поликушку», взяв упор на «ужасы крепостничества», в 10-м – «Анну Каренину», подчеркивая давление высших слоев общества на личность. На факультетах языка и литературы крепко штудировали «Воскресение» под маркой «антирелигиозности» Толстого, «Хаджи-Мурата» – подчеркивая отрицательное отношение к Императору Николаю Первому, пробегали вскользь «Войну и мир», касаясь лишь исканий Пьера Безухова, да пару рассказов. Кое-что говорилось о «Не могу молчать», а религиозные искания Толстого освещались издали, крайне упрощенно, приблизительно так: искал, искал Толстой Бога, не нашел и убежал из Ясной Поляны. В целом аспект был взят по формуле Ленина: «Толстой – зеркало русской революции». В результате в сознании студента вырастал атеист и революционер Лев Толстой. Как же иначе? Против Бога («Воскресение») и против самодержавия («Хаджи-Мурат») боролся…

В 1939 году, в связи с подготовкой к войне, произошел резкий переворот. «Анна Каренина» была заменена в средней школе «Войной и миром» с категорической инструкцией преподавателям о концентрации внимания учащихся на героизме и патриотизме действующих лиц. То же самое произошло и в вузах. «Революционер и атеист» Лев Толстой преобразился в русского патриота, несравненного певца героизма, доблести и подвига, а лично – в героя 4-го бастиона. Когда угроза смертельной опасности нависла над потерявшей свое имя, но всё же Россией, великий русский писатель и глубоко русский Человек с большой буквы воспрянул из гроба.

Бутафория преходящего спала и встало вечное, носителем и выразителем которого был гигант Лев Толстой. Его истинное.

Переворот произошел не только в школьных программах. Он глубоко проник и в сознание молодежи. Студент литфака физически не может прочесть в подлиннике всего означенного в программе Толстого. Это составляет около 3 тыс. страниц. Кроме того, изучение Толстого по русской литературе обычно совпадает с прохождением Диккенса по западной. Того тоже около 2 тыс. страниц. Времени – 10 дней при очень тяжелой и учебной, и общественной, и военной загрузке студента. Обычно студент успевал лишь «одолеть» «Воскресение» и «пробежать» «Давида Копперфильда». Остальное он воспринимал со слов профессора, который был вынужден кратко рассказывать содержание требуемого программой.

Введение в программу средних школ «Войны и мира» и последовавшее затем переиздание этого шедевра мировой литературы, великой истины о русском человеке, гениально рассказанной истинным Толстым, произвело полный переворот во взгляде подсоветских масс на самих себя, на русского человека и на личность Л. Толстого. Непревзойденная во всей мировой литературе показанная Толстым галерея портретов героев всех видов, от старого фельдмаршала Кутузова до юного жертвенного Пети Ростова, от аристократа чести и долга князя Андрея до безымянного солдата, спокойно и с глубокой верою в Бога и правоту своего подвига умирающего на лазаретной койке («Хаджи-Мурат»), – стала не «зеркалом революции», а тем правдивым честным зеркалом, в котором русский народ увидел, наконец, свое не обезображенное, скаженное революцией, но истинное лицо. Преобразился в его глазах и сам Толстой: непонятный босой чудак «старик в толстовке» уступил место молодому поручику-севастопольцу, дивно рассказавшему о том, что он видел и пережил сам.

Студенты литфаков 1939 году и последующих лет теперь уже давно учителя средних школ. Некоторые, может быть, и преподаватели вузов. Какого же Толстого показывают эти учителя многим миллионам своих учеников?

В 1941 году, в смертельной схватке с поработителем, неисповедимою волею Господа исторический путь русского народа временно слился со стремлением к самозащите его кремлевских насильников. Финал – Сталинград. В представлении русских масс о своей национальной литературе этот финал обусловлен пониманием истинного лица Льва Толстого, русского человека и русского патриота, что до того тщательно замалчивалось не только большевицкой, но и «прогрессивной» критикой. Подтверждение возрождения Толстого можно видеть в необычайном развитии истинно-героической литературы, вовлекшей в себя большую часть подсоветских творческих сил от маститого Сергеева-Ценского до порою талантливых, порою халтурных гонцов. В литературном (не в политическом) плане вся эта огромная творческая волна выросла из истинного Льва Толстого, гиганта, творца «Войны и мира», севастопольских и кавказских рассказов…

Со дня кончины Л. Толстого прошло сорок лет. Русская народная память не сохранила даже следа его религиозного «учительства», о поселках его последователей, даже трагический вопль «Не могу молчать» потонул в море истинных «бытовых» воплей вдов и сирот террора победившего социализма. Преходящее стерлось, отпало, как шелуха с ореха.

Но в 1942 году сто тысяч русских героев до конца, под длившейся ровно месяц, днем и ночью, ни на минуту не прекращавшейся страшной бомбардировкой с земли и с воздуха, защищали разрушенный до последнего камня Севастополь. Лишь по приказу, как и их прадеды, они вышли на северную сторону и там под палящим июльским солнцем, без хлеба и воды, семь суток ждали обещанной им по радио помощи. Они сдались лишь после подлого бегства тайком от них высшего комполитсостава и предательского взрыва бежавшими форта «Максим Горький» со всем его гарнизоном. Ядро этих севастопольцев «второго призыва» составляли младшие офицеры и унтер-офицеры, т. е. именно те, кто зачарованно слушал о подвигах капитана Тушина, Болконского, гусара Денисова, севастопольцев и кавказцев, слушал и читал в 1939 году.

Где же истинный, подлинный выразитель русской мысли и чувства, русской веры и чести, учитель и гигант-художник граф Лев Николаевич Толстой?

Но кого же спрашиваю я, «новый» эмигрант, видевший воочию вторично разрушенный Севастополь и неубранные еще кости его защитников?

Увы, не советских критиков и литературоведов. Они-то в дни годовщины по вынужденному обстоятельствами предписанию сверху покажут истинного вечного русского Толстого.

Я спрашиваю «прогрессивных» критиков русской политической эмиграции и даже… уважаемую Александру Львовну, любимую дочь великого отца[42]42
  А. Л. Толстая (1884–1979), с 1929 г. в эмиграции, основательница Международного Толстовского фонда в помощь беженцам, с 1941 г. гражданка США.


[Закрыть].

Мой недолгий еще опыт в эмиграции уже ясно показал мне, как фальсифицируют эмигрантские «прогрессивные» критики образы великих русских писателей. Ни слова об явном монархизме Пушкина. Один маститый критик ухитрился даже Лескова зачислить в борцы против самодержавия и превзошел большевиков в своем «прогрессивном» азарте.

Я уверен, что в годовщину кончины Толстого «здесь» будет много написано о его религиозных исканиях, высочайшем мастерстве слова и образа, о сапожном ремесле, семейной драме и проч., но ни слова не будет сказано, что Лев Николаевич был великим русским патриотом и даже сторонником русской монархии, что и высказал несколькими фразами после 9 января и своим недоверием к парламентским «адвокатишкам»…

Скажите эту русскую правду о своем великом отце, русском богатыре мысли, чувства и слова, скажите ее хоть Вы, глубокоуважаемая, честная и правдивая Александра Львовна.

«Знамя России», Нью-Йорк,

29 ноября 1950 года, № 29. С. 10–12

Если мы будем искать того знака, под которым прошла вся долгая, титанически мощная и безмерно богатая жизнь Льва Николаевича Толстого, то таким, единым для всего ее многообразия стержнем станет не богоискательство, не творческие устремления художника, но упорный, стремительный, трагический поиск путей к слиянию, к единству духа и тела, к их гармоническому сочетанию в самом себе, в личности. Этот поиск начался в тех детских играх, в том трепете, с каким слушал мальчик Толстой бессвязные молитвы юродивого («Детство и отрочество») и окончился в последнем порыве в комнате начальника станции Астапово…

Осознание богоискательства пришло лишь во второй половине жизни. От взлетов своего художественного гения он не раз отрекался и порою не видел даже его, горько смеясь над Анной Карениной…

Просматривая теперь, через сорок лет все этапы этой до предела насыщенной жизни титана-художника и гиганта-человека, мы невольно ищем в них узлов, связывающих обе эти нити. Мы вправе делать это: личная жизнь титана-художника и его материальной человеческой формы – неразрывны.

Был ли слит воедино Толстой «Исповеди», Толстой-учитель и апостол со старым яснополянским барином, графом Львом Николаевичем?

Нестерпимая боль разрыва себя на две части толкнула Толстого к его побегу, к последним шагам его величавого и скорбного жизненного пути.

Гармонизовал ли Толстой, упрощенец жизни, по слову которого тысячи людей отрекались от ее красочного многообразия и устремлялись в беспросветные будни толстовских общин, с Толстым-художником, бесконечно любившим эти самые краски жизни и любовавшимся их переливами?

Увидав вплотную безнадежную пошлость этих общин, тупую ограниченность их обитателей, неизбежное снижение их внутренней духовной жизни, Толстой-художник с ужасом и скрытым омерзением от них бежал…

Дальше вглубь… ближе к истокам… перед нами еще темнобородый Толстой, только что надевший блузу, обучающий ребят в Яснополянской школе, Толстой «Круга чтения» и «Утра помещика», «кающийся барин», как любят называть его большевицкие литературоведы…

Нашел он слияние здесь? Нет, не нашел, потому что бросил и ушел…

Но вот, перед нами еще портрет. Таким Льва Толстого не показал ни один из многих, писавших и лепивших его художников. Это старый, пожелтевший дагерротип. На нем – некрасивый, безбородый офицер с опушенными книзу тонкими усами, в скромном артиллерийском мундире. Это поручик Толстой, севастополец, кавказец. На его шашке красный анненский темляк «за храбрость». Тогда, в Севастополе, их зря не получали. И на Кавказ, и в Севастополь Толстой пошел не для карьеры. Карьеру делали в гвардии, и граф Толстой мог бы в ней числиться. Но он был скромным армейским артиллеристом. На четвертом бастионе. А там было жарко…

Этот Толстой писал Севастопольские и Кавказские рассказы, «Кавказского пленника». Этот Толстой видел здесь, опознал, полюбил всем своим могучим сердцем капитана Тушина. Здесь он вместе с ним палил в упор картечью в французов, спал с ним на одной шинели, хлебал из одного котелка. Отсюда и только отсюда мог он взять прообразы всей своей исключительной, невиданной в мировой литературе галереи героев-патриотов, развернутой им позже на страницах «Войны и мира», «Хаджи-Мурата», «Казаков» и пр.

А если так, то не тут ли плотнее всего связаны в узел нити личночеловеческой и духовно-творческой жизни Льва Толстого?

Не босой насупленный старик, изображенный Репиным, не «шестидесятник»-барин, показанный Крамским, а этот, запечатленный дагерротипом офицер был тем Толстым, в котором поиск внутренней гармонии был ближе всего к ее осуществлению.

О Льве Толстом написаны тысячи книг. На всех языках мира. Писали о Толстом-учителе, Толстом-мыслителе, Толстом-художнике, Толстом-сапожнике… но о Толстом, русском патриоте не писали. Не могли писать. Вся «прогрессивная» пресса засмеяла бы заикнувшегося на эту тему.

Многократно и многообразно разбирая по строчкам и буквам «Войну и мир» русское литературоведение всех имевшихся в наличии толков и платформ единодушно уделяло максимальное внимание Пьеру Безухову, персонажу ничего положительного не делавшему и ничего не сделавшему на всем протяжении этого гигантского полотна. Он выдвигался, как центральный положительный тип. Кое-кого еще пленяло высокое небо над павшим при совершении патриотического подвига князем Андреем, но сам подвиг, а тем более психологические причины его, мало кого занимали. Еще менее интересовали русскую критику причины подвига капитана Тушина и совсем вне их понимания – патриотический действенный порыв старика Болконского, взорвавший его, когда Наполеон перешел Неман. Мимо Васьки Денисова проходили с улыбкой иронии. Мимо Долохова – с пренебрежением…

А ведь все эти персонажи шли на смертный подвиг и совершали его. Их что-то вело, толкало. Иначе они не шли бы. Не пошел бы и сам Толстой в огненный ад четвертого бастиона.

Что?

Ген. Хольмстон в своих статьях много говорит о роли психологического фактора в современной войне. Это не ново. Его значение знал и Иисус Навин, прикрикнувший на солнце в нужную минуту битвы. Но современная военная наука тесно связывает психологическую настроенность идущих в бой (а бой всегда – подвиг; без подвига он – бегство), с их политическим сознанием. Вот это ново. До сих пор к этой связи подходили лишь бочком. Даже немцы, создавшие лучшую в мире армию. Результат известен.

Толстой был очень плохим стратегом. Это доказал ген. Драгомиров в своем замечательном разборе «Войны и мира»[43]43
  Статья М. И. Драгомирова «“Война и мир” графа Толстого с военной точки зрения» впервые была опубликована в «Оружейном сборнике» (1868, № 4. С. 103–134) и затем не раз переиздавалась.


[Закрыть]. Но Толстой был гениальным художником-интуитом, видевшим и показывавшим то, что не написано ни в одном учебнике стратегии. Кроме того он был глубоко русским и всегда русским человеком. Не понимая, он знал то, о чем пишут теперь.

Желающим убедиться в этом, советую читать бородинские главы «Войны и мира» и предшествующие им главы с описанием приезда Государя в Москву и встречи его народом. Это и была политическая настроенность – термин, которого не знал Л. Н. Толстой.

Этот, много раз повторенный Толстым мотив «прогрессивная» критика усиленно замалчивала и будет замалчивать его и теперь, в эмиграции, как замалчивает монархизм Пушкина и Лескова. На «той» стороне патриотизм Толстого в эти толстовские дни был покрашен в цвет СССР и умело использован. Ни «там», ни здесь истинного портрета Льва Николаевича Толстого показано не было.

Сам Толстой много раз говорил и записывал в дневнике, что для того, чтобы создать яркий и верный образ, нужно его любить. И он крепко любил своих героев, еще крепче любивших Россию и шедших на подвиг во имя ее, возглавленной Царем.

Такова была их политическая настроенность.

Могла ли она быть иной, не созвучной им, у автора? Не в силу ли ее шли мужики-ополченцы на смерть при Бородине, несся в бой Васька Денисов, партизанил кутила-бретер Долохов и сам Лев Толстой пробирался по невылазной грязи в блиндаж четвертого бастиона, под дождь французских ядер?

В толстовские дни было показано много портретов Л. Толстого: Репин, Крамской, скульптура П. Трубецкого, любительские фото Тенеромо и пр. Но самым близким к оригиналу, к натуре будет пожелтевший дагерротип артиллерийского офицера, поручика Императорской Русской армии, севастопольца.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

9 декабря 1950 года, № 59. С. 7