Текст книги "Бриллианты и булыжники"

Личная жизнь каждого писателя неразрывна с его творчеством. Не только полученные им извне впечатления, но и внутренняя переработка этих впечатлений в его душе неизбежно отражаются как в направленности, так и в характере его литературной работы. Каждое личное чувство, охватывающее психику автора, в той или иной мере воздействует на его труд, а, как мы знаем из тысячелетнего опыта жизни человечества, самым сильным чувством в душе каждого индивида была, есть и будет любовь.

Поэтому при углубленном изучении литературного наследия каждого крупного писателя исследователь обязан уделять особое и глубокое внимание его чувственной, сексуальной жизни. В отношении многих русских писателей это сделано достаточно глубоко. Мы знаем почти каждую деталь многочисленных любовных увлечений Пушкина и можем проследить, как каждое из них отразилось в его творчестве; знаем, что отсутствие глубоких любовных переживаний в жизни Лермонтова в значительной мере повлияло на пронизывающее всё его литературное наследие «лирическое одиночество». Можем смело предполагать, что если бы семейная жизнь Л. Н. Толстого сложилась бы удачнее, то вряд ли он написал бы трагический полу-дневник – «Крейцерову сонату».

Но в отношении этих сторон жизни Ф. М. Достоевского мы почти слепы, вернее, продолжаем ходить в потемках, пользуясь лишь отрывочными сведениями. Поэтому выпущенная издательством им. Чехова книга М. Слонима «Три любви Достоевского» приобретает для нас, искренних почитателей великого русского духовидца, христианина и глубоко убежденного монархиста, особое значение.

Всех крупнейших женщин из произведений Ф. М. Достоевского можно легко и безошибочно разделить на две группы. К первой, более значительной по числу, принадлежат различные преломления «инфернального» типа женщины-спрута, властно охватывающей душу мужчины, иссушающей его жизненные силы, порабощающей, порой и убивающей его. Таковы Грушенька («Братья Карамазовы»), Настасья Филипповна («Идиот»), Ахмакова («Подросток») и, главным образом, Полина («Игрок»). Этот тип преобладает. Но рядом с ним Ф. М. Достоевский развертывает серию вариаций размельченной, болезненной, измученной женской души, внушающей мужчине не страсть, но, главным образом, жалость к себе и влекущей его к себе именно этою жалостью. Наиболее яркие выразители этого типа – жена и дочь Мармеладова («Преступление и наказание»), Наташа («Униженные и оскорбленные») и ряд других, менее значительных. Обе галереи этих ярких до ослепительности и глубинных до темных бездн портретов человеческих душ связаны между собою многими нитями общего страдания. Страдания, переживаемого ими самими и их спутниками на жизненном пути.

Почему Ф. М. Достоевский видел в русской среде своего времени только таких духовно изуродованных женщин? Как мог он пройти мимо высокого образа Татьяны Лариной, как мог не почувствовать нежного обаяния Лизы Калитиной? Почему великий психолог и провидец допустил такие пробелы в изображении исключительного по своей красоте и ширине национального типа русской женщины? Глубокая работа М. Слонима дает нам ответ на эти вопросы.

Автор подходит в ней к анализу творчества Ф. М. Достоевского на основе психо-исследовательских методов доктора Фрейда, т. е. ищет прежде всего травму в психике самого писателя, тот болезненный центр, который заставляет его субъективно, а подчас патологически воспринимать окружающее. Эта задача не трудна. Травма – эпилепсия, страшная болезнь, мучившая писателя почти всю жизнь и овладевшая им, кстати сказать, на основе тяжелой наследственности, проявившись при известии о трагической кончине его отца, но не на эшафоте и не на каторге, как лживо утверждают это «прогрессивные» литературоведы. Основываясь на ряде писем и свидетельств современников, М. Слоним выявляет болезненно-повышенную, доходящую порою до исступления страстность Ф. М. Достоевского, внешний облик которого чрезвычайно далек от какой-либо формы донжуанства или эротизма.

Вторая причина – две первых больших любви Достоевского: к его первой жене Марии Дмитриевне, урожденной Констант, и к Аполлинарии Прокофьевне Сусловой, подлинно «инфернальной» и роковой для писателя женщине, ненадолго вторгнувшейся в его жизнь, но успевшей и за этот короткий промежуток потрясти до самой глубины его и без того болезненную психику. Первая же жена Достоевского, Мария Дмитриевна, была тем слабым, болезненным и вместе с тем мелким существом[51]51
  Согласно воспоминаниям современников, первая жена Достоевского была интересным, импульсивным и артистичным человеком, хотя и не без истеричности.


[Закрыть], к которому писатель чувствовал во много раз более жалости, чем страсти, но которая тем не менее своими болезненными, истерическими требованиями истязала его чуткую, глубоко реагировавшую на окружающее душу.

Эти две женщины, владевшие сердцем писателя в первой половине его жизни, и послужили теми призмами, через которые он и во второй половине, когда пришло успокоение, продолжал всё же видеть в любви главным образом и почти исключительно страдание, доводящее любящих до хаоса садизма и мазохизма. Вторая жена писателя Анна Григорьевна Сниткина, давшая ему подлинный внутренний мир и огромную, всеобъемлющую, чуткую и нежную, чисто русскую любовь, пришла к нему слишком поздно. Она помогла ему создать лучшие его произведения – «Бесы» и «Братья Карамазовы», но не смогла залечить глубокие раны, нанесенные двумя ее предшественницами, не смогла вытеснить из психики писателя их, потрясших его, образов.

Вторая книга о Достоевском, выпущенная издательством им. Чехова, «Достоевский и его христианское мировоззрение» Н. Лосского, тоже очень интересна. Ее основной теме посвящено уже множество работ как русских, так и иностранных исследователей, историков литературы, критиков, религиозных писателей (в том числе митрополита Антония), психологов, врачей и т. д. Казалось бы, что трудно добавить что-либо новое к этой всесторонней работе даже со стороны столь крупного философа, каким является Н. Лосский. И всё же мы находим в ней много нового и ценного.

Нас, монархистов, интересует прежде всего связь между религиозными исканиями великого писателя и его глубокими монархическими убеждениями. Именно эта сторона его мышления наиболее темна до сих пор, т. к. большинство исследователей его творчества принадлежали к «прогрессивному» лагерю русских литературоведов и умышленно замалчивали эту сторону его мышления или упрощенно рассматривали ее, как вынужденность, созданную ошибками молодости писателя, его осуждением на каторгу и в дальнейшем – стремлением снова занять заслуженное место в рядах русских писателей того времени.

Философ Н. Лосский осмеливается коснуться этой части наследства Ф. М. Достоевского и, хотя и не рискует осветить ее в соответствующем его знаниям масштабе, но всё же проливает некоторые струи света в царящую и до сего времени тьму. Прежде всего Лосский доказывает, что принадлежность молодого Ф. М. Достоевского к революционному кружку Петрашевского была поверхностной и случайной. Достоевский и тогда ни в какой мере не был революционером и врагом самодержавия. Его интерес к социалистическому учению утописта Фурье был вызван исключительно поиском путей к справедливости, которому писатель отдал всю свою жизнь. Но это увлечение, говоря современным языком, было лишь только попыткой найти некоторые практические формы для устранения язв экономического неравенства. Сам же сатанинский дух социализма – атеизм и материализм – были чужды и враждебны писателю. Между прочим, Лосский приводит жуткие свидетельства не только атеистической, но мерзко богохульной проповеди Белинского, рисует смрадные моменты жизни этого вредного психопата, о которых умалчивают «прогрессисты».

«Смрадная букашка Белинский, – пишет Достоевский Страхову, – …ругал мне Христа по-матерному, а между тем никогда не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить с Христом для сравнения… Писал поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие ее явления… Сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости»[52]52
  Точная цитата: «И с пеной у рта бросился бы вновь писать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие явления ее (Пушкина) <…> Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное, самолюбия»; письмо к Н. Н. Страхову от 18 ⁄ 30 мая 1871 г. из Дрездена. «Смрадной букашкой» Белинский назван в предыдущем письме к Страхову, от 23 апреля (5 мая) 1871 г.; см. Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 15 т. Т. 15. СПб.: Наука, 1996. С. 485, 488.


[Закрыть].

Эти строки письма характеризуют не только самого кумира «прогрессистов» того времени, «неистового Виссариона», но и отношение Ф. М. Достоевского к ним самим.

Ф. М. Достоевский был безоговорочным сторонником русского самодержавия, как национальной формы государственности, наиболее соответствующей и отвечающей требованиям психологического строя народа и его мышления. Приходится пожалеть, что Н. Лосский в своей ценной работе всё же не осветил эту сторону мышления великого русского писателя в достаточной мере, не показал его обмена мыслями со столпами монархического мышления Победоносцевым, Катковым и молодым тогда философом Вл. Соловьевым, с которыми Достоевский был душевно близок.

«Знамя России», Нью-Йорк,

15 октября 1953 года, № 95. С. 12–14

Где грань между национализмом и шовинизмом?

Она пролегает почти незаметной, тонкой чертою между любовью к своему народу, своей самобытности, своей нации и неизбежным в каждом национально-оформленном индивидууме инстинктом национальной же самообороны, защиты своей самобытности, но при ясном, внимательном взгляде как на самих себя, так и на стоящих за этой тонкой чертой, при уважении к качествам их, национальным их чертам, этого уважения достойным.

Редко кто из художников слова, корифеев мировой литературы мог четко провести эту грань и пройти по своему творческому пути, не откачнувшись ни вправо, ни влево, не впав в патетическую гипертрофию национальной эмоции, «квасной патриотизм», с одной стороны, или в злобное охаивание всего чуждого огульно – с другой. Даже столь крупные писатели Запада, как Киплинг или Мопассан, не сумели выработать в себе этого равновесия и слили здоровую любовь к своим народам с болезненной, психопатической ненавистью первого из них к русским, второго – к немцам, в которых они видели только отрицательное.

Грешили этим и наши классики. Даже двойным грехом. Одни, как Достоевский, видели и показывали лишь отрицательные черты национальных характеров поляков («Братья Карамазовы»), французов («Игрок»), снисходительно подсмеивались над немцами («Карамазовы», «Униженные и оскорбленные») или также огульно преклонялись перед Западом, унижая самих себя, как это сделал Гончаров, противопоставив действенному, честному, смелому семейству Штольцев паразитарных импотентов – семью Обломовых; или Тургенев, не сумевший отыскать в русском народе ни одного прообраза для создания положительного типа русского мужчины.

Единственным, кто прошел весь свой творческий путь, зорко вглядываясь в обе стороны и умея видеть в них, как прекрасное, достойное, доброе, так и уродливое, отрицательное, был Николай Семенович Лесков.

Не будем касаться в этой статье его великой любви и глубочайшего понимания души родного ему народа. Эта тема слишком обширна. Она требует отдельной разработки, и мы надеемся дать ее на страницах нашей газеты в текущем, шестидесятом по кончине Н. С. Лескова, году, когда этот «руссейший русак» воспрянул из сумрака забвения, которым окутали его имя «прогрессивные» интеллигенты ушедшего века. Воспрянул и тут, в зарубежье, и там, на порабощенной интернациональным социал-коммунизмом родине.

В этой статье мы попытаемся разобраться в его отношении к наиболее ярким и характерным представителям других наций. Для такого рода экскурсов его творческое наследство дает обильный материал. Начнем с ближайших наших соседей – с немцев. Вот перед нами нежный, прекраснодушный и по-шиллеровски внутренне благородный идеалист «Коза» (рассказ «Томление духа»), родной брат такому же русскому «вдохновенному бродяге» – Овцебыку (рассказ того же названия), искатель правды Христовой на грешной земле, одинокий отшельник на ее тропах. А вот в мещанском квартале Васильевского острова Лесков находит крепко устоявшуюся в твердых, высоко моральных традициях целую немецкую колонию («Островитяне»), в бюргерской среде Тюрингии – мрачного по внешности, но реально утверждающего в своей личной жизни заветы Христа сектанта-гернгутера («Островитяне»), в венском Пратере видит патриархальную простоту престарелого императора Франца-Иосифа и тут же противопоставляет ее чванливой заносчивости русской европеизированной аристократки. Но это умение видеть и показывать положительные черты немецкого национального характера не мешает Лескову столь же ясно отмечать и отрицательные – доходящую до абсурда одностороннюю уверенность в своей правоте, своей силе и всепреодолевающей трудоспособности, тоже национальные немецкие черты, выявленные в грандиозном историческом масштабе нашей современностью и показанные в миниатюре Лесковым (рассказ «Твердый характер»).

Англичан Н. С. Лесков знает не только близко, но даже родственно. Семья его родителей была тесно связана родственными узами с семейством Шкотов, разумных и гуманных англичан, управлявших в половине прошлого века огромными имениями графов Перовских и Нарышкиных. Эту семью и близко стоявших к ней соотечественников Лесков показывает в целом ряде своих произведений и неизменно отдает должное их твердости, честности и разумному, гуманному рационализму. Но одновременно он констатирует в тех же лицах присутствие свойственного их расе преклонения перед собственными качествами и следствие его – отношение свысока ко всему остальному миру. Тем не менее, он ни одним словом не будит в русских читателях враждебных чувств к англосаксам, хотя политическая обстановка того времени – вторая половина XIX века, характерная для враждебного отношения Англии к России – давала к этому много поводов.

Нет вражды у него и к французам, но мало доброго находит он в их национальном характере, хотя и здесь ищет этих семян добра, стремится хотя бы частично сблизить их с столь любимыми им русскими «праведниками», выразителями русской души. Для уяснения себе этого перечитаем рассказ «Шерамур», где Н. С. Лесков повествует о заброшенном в Париж русском юродивом, буквально купленном на должность молодого мужа престарелой красоткой. Умеющий видеть добро даже под слоем грязи, Лесков показывает и здесь, со свойственным ему добродушным юмором, чисто материнское отношение этой престарелой красотки к непрактичному, не умеющему ходить по земным тропам мужу и честное выполнение ею обязанностей необходимой ему няньки. Владеющее русской душой Н. С. Лескова стремление видеть и находить искру Божию в сердцах всех людей заставляет его отыскать ее даже в судьбе ничтожного, жалкого французского юноши, попавшего в Петербурге в грязную историю и спасенного от наказания заурядным полицейским чиновником, в дальнейшем же вступившего на путь хотя бы и меркантильно-мещанской, но всё же христианской морали (документальный рассказ «Пигмей»).

Таково же отношение Н. С. Лескова к иноплеменникам, входящим в состав исторически формировавшейся, понятой им и родной ему всероссийской нации. Пресловутого «национального вопроса», несомненно раздутого сейчас у нас в зарубежье и окончательного аннулированного в среде подъяремного российского народа, для Лескова просто не существует. Язычник-якут, срисованный им с реальной модели, оказывается исполненным чисто христианского милосердия и самопожертвования («На краю света»). Украинец «Фигура» в рассказе того же названия, сохраняя в себе все самобытные черты южнорусского племени, вырисован им, как образец высокого простонародного «демократического» благородства и тончайшего чувства деликатности в отношении к людям. Библейская родительская любовь жалкого, приниженного еврея («Владычный суд») приводит его в результате к восприятию истины Слова Христова. Отметим, что почти все эти перечисленные мною рассказы написаны Лесковым на фактическом материале и в большинстве даже документированы им.

Н. С. Лесков, как его «Очарованный странник», чисто русский народный тип, мог понимать все языки своего отечества. Ведь «Очарованный странник» в своих скитаниях умел не только уживаться в среде татар, кочевников-ногайцев, бессарабских молдаван или глубинно воспринимать страстность цыганской натуры, но мог и будить в них созвучия своему религиозному мироощущению, гармонично сочетать себя с ними. Разве не тем же путем шел в течение одиннадцати веков своей истории русский народ к образованию единой, монолитной Российской нации из более чем ста пятидесяти слившихся с ним племен, народов и народностей?

Подобно этому своему герою, Лесков упорно и кропотливо ищет в чуждых ему национальных характерах созвучий русскому религиозному мироощущению, т. е. именно тот общий язык, для которого «несть ни эллина, ни иудея», но в основе которого таинственно и порою почти неуловимо скрыто Слово Христа, Его вторая заповедь «возлюби ближнего своего, как самого себя». Одновременно с этим Лесков анализирует и выявляет рогатки, стоящие на пути к этому гармоничному слиянию различных национальных характеров. Отдавая должное практической деловитости и западноевропейской гуманности просвещенных англичан Шкотов, он рассказывает о том, что их чисто рационалистические мероприятия, произведенные без учета русской самобытности, без достаточного уважения к ней, простою «диктовкой сверху» насильно навязанные дали эффект обратного порядка, вызвали бунт крепостных крестьян Перовских и Нарышкиных, вследствие чего Шкотам пришлось оставить свои должности. А воспламененная подлинно христианской любовью к страждущему человеку англичанка-квакерша (рапсодия «Юдоль») была понята и оценена теми же самыми крестьянами, потому что, руководствуясь любовью, она нашла общий с ними язык, хотя не знала ни одного слова по-русски. Полное фиаско потерпел и высокотрудоспособный, дельный немец в рассказе «Твердый характер», безоговорочно уповавший на превосходство своей системы над русской кажущейся бессистемностью.

* * *

В наши дни, в период хаоса и полной неразберихи в понимании соотношений отдельного человека и нации, различия между национальным и классовым мировоззрением и, наконец, непонимания переживаний нашего родного народа, неумения точно разграничить «русское» от «советского» не только иностранцами, но и многими из нас, более чем необходимо внимательное изучение творческого наследия Н. С. Лескова с упором на показанные им наши национальные черты. Нужно это и нам, но прежде всего иностранцам. Ведь в немецких университетах изучают в отдельных семинарах работы Ф. Достоевского и пытаются на их основе понять загадочную «русскую душу». К чему привела эта попытка Гитлера и Розенберга – общеизвестно. Не больной, двоеверный, беспрерывно борющийся с дьяволом в себе самом Достоевский, но светлый, чистый и радостный Н. С. Лесков сможет раскрыть ищущим ее, правду о «всечеловечной» русской душе, чуждой шовинизма, но до глубин проникнутой любовью к своему родному, к своей самобытности, к корням, глубоко ушедшим в русскую почву.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

16 июня 1955 года, № 282. С. 7

Старый деревенский поп, отец Никодим, столь многому научивший меня в мои соловецкие годы[53]53
  Об о. Никодиме Б. Ширяев рассказал в книге «Неугасимая ламапада», в главах «Приход отца Никодима» и «Утешительный поп»; его личность установить не удалось.


[Закрыть], говаривал:

– Такую мать, какая тебе, примерно, конфетку или пряничек дает, такую мать любить совсем не удивительно. За конфетку и собачка на задних лапках пляшет. А вот если ты, сынок, примерно, свою бы мамашу увидел в луже, в грязи валяющейся, пьяной, расхристанной, да из лужи-то ее вытащил, домой бы свел, с ласкою, с бережением, обмыл бы, спать бы уложил… Вот тогда это значит, и была бы твоя к ней настоящая любовь!..

Отец Никодим говорил всегда очень просто, пользуясь, как притчами, бытовыми примерами, а интеллектуально вылощенный интеллигент формулировал бы сказанное им так:

– Любовь бывает двух родов. Одна – к отвлеченному, неведомому, порою быть может даже вымышленному объекту, которому приписывается целый ряд несвойственных ему качеств. А другая – к объекту, познанному полностью и с положительных и с отрицательных его сторон, осознанному и в его взлетах и в его падениях…

Вот именно такою второго рода любовью любил Россию Николай Семенович Лесков.

Но чем же была для него наша великая мать Россия? Отвлеченной, абстрактной идеей, как, например, для Бердяева? Или грандиозным историческим организмом, блистающим славою и великолепием, как для многих наших крупных политических деятелей? Или просто пейзажем, перелеском трепетных березок, сумеречным российским лугом левитановских тонов, какою нередко она представляется нам теперь в годы скитаний по миру?

Для Лескова эта наша общая мать была прежде всего ее человеком, тем, который выносил в своем сердце отвлеченную идею Бердяева, множество поколений которого оформило эту идею в блистательный исторический организм, человеком, бродившим но росистым лугам и березовым перелескам, жившим в них единой, неразрывной с ними жизнью, пережинавшим вместе с ними и радость солнечного утра, и тоску осенней ночи, и ведра и грозы, и благость и скорбь.

Этого русского человека на всех ступенях его развития, на всем протяжении социальной лестницы составляющего единый и великий русский народ, Николай Семенович Лесков знал столь полно и глубоко, как, вероятно, не знал никто до него и вряд ли кто-либо познает в будущем. Не только познает, но расскажет о нем, покажет его.

Восстановим в своей памяти хотя бы основные произведения Лескова и расставим в некотором порядке огромную галерею мастерски зарисованных им портретов этого русского человека. Мы видим в ней императора Николая I, понятого Лесковым и показанного не великим самодержцем, но заключенным в этой исторической форме русским человеком с русскою душой. Рядом с ним – его министры: граф Ланской («Однодум»), знаменитый финансист граф Канкрин («Совместители»), глава Русской Церкви того времени митрополит Московский Филарет, генералы, властные крупные помещики Плодомасовы и Протозановы, их крепостные всех разрядов, купцы всех мастей и оттенков, порою размашистые, сумасбродные «чертогоны», порою энергичные, умные созидатели и вместе с тем чуткие, отзывчивые к горю ближнего люди («Овцебык»), крестьяне-старообрядцы («Запечатленный ангел»), широкий подбор портретов обычного нашего среднерусского крестьянина, городское и сельское духовенство («Соборяне» и много рассказов), рядовые офицеры («Кадетский монастырь», «Человек на часах»)…

Можно было бы назвать еще много профессий, социальных положений, жизненных обстановок, внутренних душевных переживаний, в которых показывает нам русского человека Н. С. Лесков, но для этого не хватило бы времени ни у автора, ни у читателя этой статьи. Поэтому скажем коротко: в творениях Н. С. Лескова перед нами проходит вся Русъ-Россия в целом, в лице ее человека, также взятого в целом, от зенита его взлета до бездны его падения. Но это не значит, что Н. С. Лесков разграничивает выведенные им типы на овнов и козлищ, на положительные и отрицательные. Подобное деление он производит чрезвычайно редко, в большинстве же берет каждый изображаемый им персонаж, полностью совмещая и положительные и отрицательные его черты, не противополагая одно другому, но сливая обе стороны в гармоничном сочетании их в русской душе.

Возьмем, например, пожалуй, наиболее любимого как самим Н. С. Лесковым, так и читателями, непомерного дьякона Ахиллу «русского богатыря с голубиной душой», возвышающегося до возможных человеку пределов в своей сыновней любви к протоиерею Савелию Туберозову. Но разве не опасно было бы сесть с тем же дьяконом Ахиллой за обеденный стол, особенно, если на нем стояло достаточное количество бутылок? Разве не впал в атеизм тот же дьякон Ахилла при своей поездке в Петербург и не покаялся ли в этом грехе дождливой осенней ночью приведенный к покаянию возлюбленным им учителем? А вот «Очарованный странник», он же «Несмертельный Голован». Каким огромным запасом всевозможных положительных качеств обладает его широкая русская душа, но вместе с тем в скольких смешных, нелепых, а порою даже противоречащих прописной морали положениях показывает его нам Н. С. Лесков. Рядом с ним – объятый любовью к «малым сим» тихий труженик Котин-Доилец, молящийся даже за воров, которые украдут у него плоды его труда, но за всю свою жизнь этот Котин-Доилец, несмотря на все свои старания, так и не научился подписывать свое имя.

Великая правда о русском человеке, сказанная Н. С. Лесковым, состоит именно в том, что он понял этого человека, в совокупности темных и светлых его сторон, дающих в созвучии именно ту «теплоту русской души», которую подтвердил своим святительским словом митрополит Филарет: «Блеску, свету, может быть, и маловато, да зато теплоты много в русском человеке».

Вряд ли возможно понять эту правду, а тем более показать ее рационально логическим путем. К ней молено придти только интуитивным порядком и основой этой интуиции может быть только любовь, та самая любовь к русскому человеку, которой дышит каждая строка каждого рассказа, каждой повести Н. С. Лескова. Эта одухотворяющая его любовь позволяет ему проникать в самые глубины духовного мира и находить там приглушенную, засыпанную пеплом, но всё же тлеющую и греющую искру Божию. Даже в стане своих непримиримых врагов – русских нигилистов, набросав яркими штрихами целый ряд их портретов и публицистическом романе «На ножах», Лесков всё же сумел отыскать и показать положительный тип нигилиста, которому явно симпатизирует сам автор и возбуждает то же чувство в читателях. Я говорю в данном случае о капитане-севастопольце, фамилию которого я, к сожалению, позабыл, а романа под рукой у меня нет. Или «Леди Макбет Мценского уезда», совершившая множество отвратительнейших преступлений, но вместе с тем умевшая жертвенно любить и покоряющая нас силою этой своей жертвенности.

Констатируя присутствие искры Божией в душе каждого человека, Лесков беспрерывно показывает нам в длинной веренице подчас документированных им примеров особую, свойственную лишь русскому духу специфику горения этой искры. Он утверждает, что русский психический склад построен всецело на устремлении не к внешнему, как у большинства иных культурно-национальных типов (в особенности англосаксов), но внутрь самих себя; он показывает нам суровых и даже жестоких во внешних своих проявлениях людей, но вместе с тем внутренне устремленных и беспрерывно действенно идущих к совершенствованию своего «нутра», к организации своей души. Таковы, например, «Павлин», «Пугало», тот же «Очарованный странник»…

К моему глубокому сожалению, приходится очень коротко и сжато, лишь в общих чертах говорить в газетной статье на огромнейшую и глубочайшую тему – руссизме Н. С. Лескова, «руссейшего русака», под именем которого вошел он в нашу литературу. В настоящее время погружение в творчество Н. С. Лескова в целом для нас особенно ценно, т. к. именно его литературное наследие указывает на самый короткий, самый прямой и самый верный путь к познанию самих себя, как русских людей, как хранителей русского национального типа. Именно поэтому интерес к Лескову и по ту и по эту сторону Железного занавеса в наши дни беспрерывно вырастает, ибо наш период характерен тем, что переживаемая всем российским народом величайшая в его жизни трагедия подходит к концу и мы, пройдя сквозь муку кризиса, близимся к выздоровлению, к пониманию самих себя, как детей России, а вместе с тем и учимся любить ее, нашу мать не «за конфетку», а «в грязи лежащую», как говорил отец Никодим, и не только в грязи, но в оковах, в муках, в крови и на гноище.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

23 июня 1955 года, № 283. С. 7