Текст книги "Бриллианты и булыжники"

У кого из русских интеллигентов не было в детстве своей, русской же, няни? Была такая и у меня. Звали ее Татьяной Ипполитьевной, и она помнила еще крепостное время, вынянчив три поколения нашей семьи. Именно от нее я воспринял первоосновы русской народной веры.

– Что такое Святая Троица, няня? Кто она? – спросил я няню, будучи еще лет трех или четырех.

– Господь Бог Иисус Христос, Заступница Матерь Божия и Никола Угодник Милостивый. Вот она – Троица какая! – уверенно объяснила мне няня.

Знаю, что многие снисходительно улыбнутся этому ответу, а найдутся такие, что и осудят его. Но если бы эти осуждающие видели бы, как светло, чисто и даже радостно умирала моя няня (а я видел это), то они спрятали бы поглубже свою снисходительную усмешку.

Позже, в годы войны и революции, я видел немало таких же «русских смертей». Отмечены они и в нашей литературе Толстым, Тургеневым, Лесковым, и мне думается, что степень силы веры вернее всего измеряется именно нашим отношением к смерти, а то же отношение к переходу в вечность яснее всего обозначает национальный характер самой веры. Запад, католический, а еще более протестантский, пытался и пытается обосновать свою веру в Господа рационально и рационально же, умственно, логически согласовать с нею свою личную и общественную жизнь. Мы же устремляемся к Богу не умом, но чувством и тем же чувством, сердцем, эмоцией вводим в свое миропонимание религиозное начало. Сердцем. Чувством. Не потому ли, например, нам так мило трогательное, не уму, а сердцу говорящее Священное Предание, совершенно чуждое, непонятное англосаксам, отвергаемое ими.

Бесконечное множество реальные фактов интуитивного подчинение своих личных действий заветам Христа видел в среде русского народа Н. С. Лесков. Часть их он записал превратив в литературнохудожественную форму, но не приукрашивав подлинного быта, не «помазуя елеем» и не впадая в напыщенную патетику. Просто записал. Повседневно. Буднично. Порою даже столь просто, что некоторые безусловно тоже верующие и глубоко православные его современники, как например, К. П. Победоносцев, осудили его за эту правдивую простоту.

Вот перед нами его «Очарованный странник», он же «Несмертельный Голован», занесенный Н. С. Лесковым в список «праведников», носитель Духа Христова в своем чисто русском народном сердце. Однако его богословские познания не выше и не полнее, чем были у моей няни, но вместе с тем он ощущает всею своей натурой незримые силы Добра и Зла, стремится слиться первыми и по мере сил борется со вторыми. Порою он творит это наивно в своей простоте и тоже вызывает снисходительную улыбку у строгих догматистов. Но сколько неисчерпаемой почвенной черноземной силы в этой его творческой, действенной вере. Целый ряд таких очень далеких от схоластического догматизма, но претворяющих в повседневные жизненные формы Слово Христово праведников показывает нам Н. С. Лесков: «Однодум», «Пигмей», целая группа офицеров-педагогов в «Кадетском монастыре», вероятно, очень удивившихся бы, если бы кто-нибудь назвал их праведниками, рядом с ними инженеры-бессребреники, гвардейские офицеры, христиански разрешившие сложный вопрос о свершившем воинское преступление часовом («Человек на часах»), носители и действительные проповедники Слова Христова – «Соборяне», населяющие «поповку» в каком-то глухом провинциальном городке, и, наконец, целый ряд документально подтвержденных портретов высших иерархов Русской Православной Церкви, зафиксированный Н. С. Лесковым в «Мелочах архиерейской жизни».

Мысленно сопоставив и связав меж собою все эти художественно выполненные Н. С. Лесковым, взятые им из современной ему русской жизни образы, мы увидим, как ясной чертой через всех них проходит утверждение действенности русского народного православия и отталкивание его от буквенности — сухой схоластической трактовки Слова Христова, а порою даже от догмы в тех случаях, когда она мертвенно давит на живую веру.

Перечтем «Некрещеного попа». Случилось так, что был рукоположен в священники не воспринявший крещения, но вместе с тем он оказался вполне достойным своего сана и был глубоко возлюблен паствой. Как поступить архипастырю в этом случае? Карать во имя догмы или простить, поняв по духу Христа? Умудренный Духом Святым иерарх не только прощает, но оставляет «некрещеного попа» при его служении. Или – другой аналогичный случай документировано приведенный Н. С. Лесковым в «Мелочах архиерейской жизни», когда архиерей советует исстрадавшейся женщине оставаться в незаконном брачном сожительстве, «не доверять» страшным словам о «предании покаянию», «возбранении безнравственного сожительства» и другим, которыми запугивали ее вымогавшие взятку консисторские дельцы. Что это – еретичество? Нет, это русская народная вера, русское народное православие, стремящееся к подлинному, жизненному добру, а не к отвлеченному, схематическому представлению о нем. Напомним, кстати, читателю, что именно «Мелочи архиерейской жизни» вызвали гонение на Лескова «справа» в то время, когда он был уже затравлен «слева» нигилистами и ближайшими к ним.

Пышный, но сухой византийский схематизм, приверженность к букве, склонность к унаследованной византийцами от софистов традиции отвлеченных споров «како веруеши» совершенно чужды русскому народному православию Н. С. Лескова. «Веруй, – учит он, – веруй так, как подсказывает тебе твое сердце, твоя совесть и претворяй эту веру в большие и малые повседневные дела твои». Мил ему и сектант-гернгутер («Островитяне»), спасающий душу своей заблудшей жены, милы ему и плотники-старообрядцы трепетно хранящие дивный образ своего «Запечатленного ангела», и даже выкрадывающие его из алтаря, близка ему и англичанка-квакерша, спасающая голодающих («Юдоль») и язычник-якут, не знающий имени Христова, но идущий по Его стопам («На краю света»). Эта глубочайшая, всеобъемлющая веротерпимость при общей христианской направленности – глубоко русская национальная черта, основа нашего религиозного миропонимания. Не она ли позволила нам создать единую православную Империю из множества племен самых разнообразных вероисповеданий? Гений Н. С. Лескова понял и разъяснил нам эту черту нашего национального характера.

Но при всей полноте своей любви к человеку, при всем своем умении понять и простить его даже в грехе и грязи, Лесков непримирим в отношении ханжествующих подменяющих живую сущность евангельского слова внешней формой обряда. В таких случаях он не злобствует, не «клеймит», но предпочитает высмеивать лицемеров. В рассказе «Фигура» им тонко вырисован (на документальной основе) облик ханжествующего генерала Остен-Сакена, в рассказе «Шерамур» столь же остро и метко высмеяна впавшая в ханжество престарелая аристократка. Бесспорный праведник и страстотерпец на всем своем жизненном пути, протоиерей Савелий Туберозов («Соборяне»), весь свой век борется за возможность проповедовать живое слово Христово и безмерно унижен и оскорблен консисторскими чиновниками в рясах. Категория таких лиц, к глубокому несчастью нашему свившая себе крепкое гнездо в синодальной системе управления Русской Церковью, также правдиво показана нам Н. С. Лесковым в его документированной статье «Русское тайнобрачие».

Огромный, светлый и радостный мир русской народной веры раскрыл перед нами Н. С. Лесков. В этой творческой своей направленности он был первым в русской литературе, и Л. Н. Толстой в своем «Отце Сергии» лишь следовал по указанному им пути.

В простой, всегда окружающей нас повседневности Н. С. Лесков умел найти и показать читателю самые разнообразные проявления религиозного строя русской души. Даже «Чертогон» – купец, прогулявший в диком кутеже целую ночь, ищет наутро очищения, припадая к стопам Заступницы Небесной, жаждет его в простоте своего сердца, ищет и находит почти что в чуде. Чудесно переправляется по обледенелым цепям через бушующий Днепр плотник-старообрядец для того, чтобы выкрасть отнятую у его единоверцев святыню – Запечатленного Ангела. Чудесно защищен от чеченских пуль душою мученицы-цыганки его «Очарованный странник». Чудесным видением помилован и избавлен от лишения сана молившийся вопреки правилам за самоубийц заблудившийся простенький попик.

Достойна чуда Господня простота русского народного православия, – утверждает Н. С. Лесков, – верь в простоте сердца, а всё остальное приложится. Не к умудренному в тонкостях закона, но к творящему добро в простоте своего сердца снисходит Господь. В своих пересказах греческих апокрифов Н. С. Лесков еще точнее подчеркивает это свое утверждение. Он повествует в них о праведных сердцах, хранящих Дух Господень при самой, казалось бы, неподходящей для этого внешности. Не высокие иерархи, но скоморох Памфалон оказывается избранным Господом, не мудрые архипастыри Александрии, но даже не христианин еще, а лишь оглашенный, преодолевший плотские страсти, ваятель языческих божеств сдвигает с места гору силой своей простой веры.

Эту бесхитростную простоту действенного устремления к Богу Лесков кладет в основу всего разнообразия показанного им национально русского типажа и всего уклада русской народной жизни.

Не так ли смотрели на их современность древние русские иноки-летописцы, видевшие во всех общественных и политических событиях того времени проявления воли Господней? Не так ли мыслили составители житии святых, в Земле Русской просиявших? Не так ли учили управлять собою и людьми Ярослав Мудрый и Владимир Мономах – первые русские интеллигенты?

Эту национально-русскую традицию религиозного восприятия текущей жизни и отражение ее в литературе, заглушенную и попранную западными влияниями, возродил в своем творчестве Н. С. Лесков. Вот почему теперь по обе стороны Железного занавеса устремляется к его повествованиям доведенный до пределов отчаяния русский народ и ищет в них указаний пути к единственному прибежищу истомленного страждущего духа – к всеобъемлющей, всепрощающей милости Господней, пути русских сердец по русской земле без чуждой заморской указки!

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

30 июня 1955 года, № 284. С. 7

Гениальный художник слова Л. Н. Толстой дал в «Хаджи-Мурате» глубоко тенденциозную, злобную и, вместе с тем, лживую характеристику императора Николая I как человека. Великий грех против правды совершил в этом случае великий писатель Земли Русской. Но еще тяжелее для русских то, что Толстой во весь голос, пользуясь своим непомерным авторитетом, высказал лишь общее для российских литераторов мнение о царе-рыцаре, выпестованное в них друзьями и потомками мятежных гвардейцев-декабристов. Робкие голоса порочивших Николая I звучали в русской беллетристике и до того, а позже тенденциозный и насквозь лживый автор исторических романов Д. Мережковский оплел имя этого монарха сетью гнусной и безграмотной сплетни[54]54
  Речь идет о романе Д. С. Мережковского «14 декабря» (1918), заключительной части трилогии «Царство Зверя».


[Закрыть].

Но звучал в русской литературе и иной голос, утверждавший совершенно обратное представление о внутренней, душевной жизни Николая Павловича и об его отношении к своим подданным. Этот голос принадлежал затравленному в то время либеральной критикой великому правдолюбцу Н. С. Лескову, проникновенно воспринимавшему все про явления русского духа в русских людях всех общественных ступеней, начиная с трона и кончая безродным нищим.

В повести «Инженеры – бессребренники» Лесков, на основе неопровержимых свидетельств, а частично и документов, запечатлел подлинный, правдивый образ Николая I, рассказав об его отношении к двум молодым офицерам Дмитрию Брянчанинову, позже епископу Игнатию, и безвременно погибшему Николаю Фермору. Повесть эта, замолчанная либеральною русской критикой, столь мало известна широкому русскому читателю, что я позволю себе вкратце пересказать ее.

Оба эти молодые офицеры окончили военно-инженерное училище в первые годы царствования императора Николая I, и Брянчанинова он своим вниманием даже до того, когда, будучи Великим Князем, посещал корпус. Однажды же взял с собой во дворец понравившегося ему кадета и представил его там своей Августейшей супруге. В этом выборе государь не ошибся: кадет Брянчанинов действительно был исключительной личностью, позже проявившей себя, но в иной, не военной сфере. С раннего детства он был глубоко религиозен и именно владевшее им мистическое чувство, толкнуло его уже после производства к выходу в отставку, да еще во время войны с Турцией. Казалось бы, отмеченный вниманием государя поручик Брянчанинов совершил позорный, недостойный русского офицера поступок, но вместе с тем государь, не допускавший вообще выхода в отставку молодых офицеров, в особенности же подававших большие надежды, каким и был Брянчанинов, всё же в отставке ему не отказал… Не отказал потому, что своим великим русским сердцем понял глубоко ее мотивы. Понял и предугадал государь Николай I также то, что этому молодому офицеру на избранном им новом пути предуготовано Господом свершение ряда благих дел. Поручик Брянчанинов пошел в монахи и разом выдвинулся в монастыре своею достойной подвижника жизнью, твердою, устремленною к Господу волею и широким кругозором религиозного мышления. Будучи еще молодым, он стал игуменом, облеченным доверием непреклонного столпа Русской Церкви митрополита Филарета. В монастырях того времени далеко не всё было ладно, и понадобился достойный руководитель для направления иноческой жизни даже в петербургскую Сергиевскую пустынь, на что указал митрополиту сам император, потребовав от него назначения туда безупречного игумена.

Митрополит Филарет предложил о. Игнатия Брянчанинова, и государь, вспомнив о полюбившемся ему кадете, утвердил это назначение. Он не ошибся. Брянчанинов не только выполнил возложенное на него дело, но создал образец для целой системы внутрицерковных мероприятий по упорядочению монастырского быта. В дальнейшем имя его прозвучало в религиозной литературе, как имя автора ряда проникновенных духовных сочинений.

Отметим и подчеркнем то, что подчеркивает в этом правдивом рассказе сам Н. С. Лесков: император Николай действовал в этом случае вопреки своему обычаю, допустив уход молодого офицера с военной службы. Но вместе с тем в своем отношении к Брянчанинову он показал глубочайшую интуицию и понимание духа и стремлений юноши.

Аналогичный поступок был совершен им и в отношении другого питомца военно-инженерного училища, Николая Фермора. Этот молодой военный инженер был столь глубоко честен по своей натуре, что не только сам не участвовал ни в каких сомнительных делах, но не мог переносить даже чужих поступков, противоречащих правилам честности. А инженерная среда того времени изобиловала такого рода поступками. Греха таить нечего: взятка была тогда обычным явлением, особенно же для интендантства и инженерно-строительных частей армии. Эта гнусная атмосфера довела военного инженера Николая Фермора до полного психического расстройства, и он был направлен из Варшавы, где служил, в Петербург для лечения. Там, гуляя утром по царскосельскому парку, Фермор встретил прогуливавшегося также в одиночестве государя. Государь по форме Фермора понял, что он приезжий в Петербурге, подозвал его и спросил, почему он не на месте своей службы. Фермор откровенно рассказал ему о своих переживаниях, о страданиях его души в силу того, что «нельзя служить честно». Казалось бы, столь рискованная фраза должна была возбудить гнев государя, на службе которому состоял Фермор, но и здесь, как в деле с Брянчаниновым, Николай I проник до самых глубин души своего подданного и со всею свойственной ему энергией пошел к нему на помощь. Он сам своим платком вытер слезы, струившиеся из глаз психически больного офицера, и решил прежде всего вылечить его, что и поручил собственному лейб-медику Мандту[55]55
  Мартин (Мартын Мартынович) Мандт (1800–1858) – один из пяти медиков императора Николая I; согласно легенде, именно он дал яд императору в 1855 г.


[Закрыть]. Но этот лейб-медик не оправдал доверия государя, отнесся к порученному ему делу халатно и, не достигнув никаких результатов, решил сбыть с рук опасного для его репутации больного (т. к. государь приказал ему еженедельно докладывать о ходе болезни Фермора), отправив его заграницу в какой-то прославленный немецкий санаторий. Государь принял это лечение на свой счет, и Фермор отбыл в Германию, но по дороге окончил жизнь самоубийством[56]56
  В начале 1840-х гг. Николай Федорович Фермор утонул в Балтийском море, упав с палубы корабля, однако достоверно неизвестно, было ли это самоубийством.


[Закрыть].

В этих правдивых рассказах об отношении государя Николая Павловича к двум рядовым молодым офицерам Н. С. Лесков дает лишь отдельные частные случаи, взятые им из общего отношения государя к своим подданным. История и мемуары современников свидетельствуют нам о целом ряде проявлений глубокой чуткости и мягкосердечия императора Николая I в отношении целого ряда лиц, причем его душевные качества были тесно связаны с глубочайшей интуицией, предугадыванием судеб людских, даже духовным провидением.

Разве не понял он Пушкина при первой же встрече с ним, вызванным из ссылки в 1826 году, когда Пушкин, по существу, еще ничем не показал всей величины своего гения. Ведь в то время им были опубликованы лишь «Руслан» и несколько юношеских поэм и стихотворений.

Угадал он и гениального художника, создателя русского реализма, в мичмане Федотове, позволив ему уйти в отставку с военно-морской службы для того, чтобы стать студентом Академии Художеств. Он разрешил эту отставку также вопреки своим обычным правилам, просмотрев принесенные ему произведения молодого художника.

А Глинка? Ведь «музыкой для кучеров» обозвал творчество великого Глинки законодатель музыкальной критики того времени и сам музыкант граф Михаил Виельгорский. Только по решительному приказу государя оперы Глинки были приняты к постановке при противодействии всех «музыкальных светил» того времени.

А Гоголь с его более чем рискованным в атмосфере общества сороковых годов «Ревизором»? Не Николай ли Первый понял и оценил этого русского гения?

И, несмотря на ряд этих неопровержимых фактов, российские либеральные литераторы всех рангов всё же кидали и до сих пор еще кидают грязью в имя Николая I, как человека и как правителя. И тем более велика заслуга до сих пор еще не вполне понятого и недостаточно возвеличенного, бесспорного классика Н. С. Лескова.

«Знамя России», Нью-Йорк,

5 октября 1955 года, № 131. С. 3–4

Беспрерывно нарастающий по обе стороны Железного занавеса интерес к осмеянному и доведенному почти до молчания, затравленному псевдо-прогрессивной, псевдорусской интеллигенцией Н. Лескову – факт несомненный и глубоко показательный. Страдальчески отрезвляющаяся от тяжкого, почти двухсотлетнего похмелья русская интеллигенция ищет утраченных ею национальных идеалов и, прежде всего, пути к ним, сретения с их корнями нередко и очень нередко не только глубоко скрытыми, по погребенными под зловонными грудами искажений и клеветы современников и последующих поколений, пребывавших и, увы, до сих пор пребывающих под гипнозом «обязательной» для русского интеллигента «прогрессивной левизны».

Самым мощным клубнем самых сочных, подлинно национальных корней в русской литературе был, есть и остается непризнанный ее классик, глубочайший знаток России и ее людей, непревзойденный мастер русского языка Н. С. Лесков[57]57
  Изучение произведений Н. С. Лескова не было введено в курс средней школы, ни до, ни после революции. Русским «классиком» он не считался. Таково было влияние «прогрессивной» литературной критики на министерство народного просвещения. – Прим. авт.


[Закрыть].

Чуткая и несомненно самая мощная и гибкая в мире советская пропаганда учла и наличие тяги к Лескову и возможную опасность его влияния. Для борьбы с нею она применила не раз уже испытанный метод перекраски писателя, если не в красный цвет «предтеч большевизма», то в красноватый полутон «попутчика» этих «предтеч». С этою целью были выпущены Госиздатом умело выбранные рассказы Лескова, в которых автор с присущей ему силой и правдивостью показывал самые темные стороны крепостничества. Произведения же Лескова, обличавшие деятельность современных ему подлинных предтеч большевизма («На ножах», «Соборяне» и пр.), равно как и отражавшие религиозное миросозерцание русского народа («Очарованный странник», «Запечатленный ангел», «Некрещеный поп» и др.) продолжали оставаться под запретом.

Подготовка к войне, заблаговременный учет необходимости спекуляции на национально-патриотическом чувстве народа побудили Госиздат к выпуску «Левши», «Твердой воли» и других произведений Лескова, мастерски выдержанных им в художественной форме русского народного «лубка», стиля, соответствовавшего в те годы текущим задачам советской пропаганды. Таким образом, подменив частями целое и отняв от него его основное содержание, советская пропаганда с присущей ей ловкостью рук фальсифицировала идейное наследство Н. С. Лескова и, исказив образ великого истинно национального писателя, заставила его служить своим целям.

Опыта для подобной операции было достаточно. Точно таким же способом уже на протяжении 20-ти (тогда) лет Пушкин переоборудовался во «врага монархии и лично Николая I», Гоголь – в «обличителя язв режима», Лермонтов – в «бунтаря-одиночку»… Примеров не счесть.

Фальсификация огромного богатства русской литературы – одно из наиболее мощных средств «перековки» подсоветского человека. Ни удивляться, ни негодовать в данном случае не приходится. Этот метод неразрывно и вполне логично связан со всей сущностью советизма. Он естественно вытекает из лживой в корне основы – марксизма – во всех его видах и подвидах.

Но приходится удивляться (можно и негодовать, при желании), что подобные методы – конечно, в ослабленной и реформированной форме, – находят себе место в противоположном лагере, у нас, в среде антикоммунистической эмиграции, и применяются не пресловутой «рукой Москвы», но лицами, в честности которых и в их антисоветской настроенности мы не имеем никаких причин для сомнения.

В статье «После юбилея» («Наша Страна») и нескольких других статьях, помещенных в менее значительных зарубежных изданиях, автор этих строк уже указывал на умышленное замалчивание эмигрантами-литературоведами монархического мировоззрения А. С. Пушкина. Теперь пришла очередь сказать то же и о Лескове. Даже несколько больше, т. к. здесь мы сталкиваемся уже не с пассивным замалчиванием, но с активным подменом.

Глубокий эрудит истории литературы, автор ряда ценных трудов в этой области, блестящий переводчик стихов и сам незаурядный поэт; по политическим взглядам, как говорят, монархист – г. И. Тхоржевский поместил в газ. «Русская Мысль» (№. 218) обширную статью о Н. С Лескове «Наируссейший русак о Западе».

В начале ее он четко и обоснованно охарактеризовал Лескова как «наирусейшего русака», «почвенника», величайшего знатока и мастера языка. И. Тхоржевский возвел его даже в ранг «самого влиятельного и излюбленного писателя по обе стороны рубежа», в чем, не отрицая величины Лескова, нам, «новым», приходится сомневаться уже потому, что «там» большая и ценнейшая часть произведений Лескова находится «под спудом» и недоступна широким кругам. Да и здесь, как ним пришлось уже убедиться, многие, к сожалению, знакомы лишь поверхностно с его огромным и прекрасным, многообразным наследством.

Далее автор обещал показать читателю политическое лицо Лескова, столь же справедливо отметив, что Лесков «Слава Богу, не профессионал-политик», не из «причинивших столько вреда России».

– Слава Богу, – скажем и мы, – слава Богу!

А вот далее, по словам г. Тхоржевского, оказывается, что Лесков «не отрицал героизма» революционеров 60-х годов, хотя терпеть их не мог и называл лепетунами. Непонятно как-то. За что же он ненавидел героев? Ссылки на документальный очерк о романтике-идеалисте Артуре Бенни[58]58
  Arthur Benni (1840–1867), журналист, британский подданный; вел революционную агитацию в России, в 1864 г. арестован за недонесение о приезде в Петербург революционера В. И. Кельсиева и выслан из России.


[Закрыть], мало убедительна, во-первых, потому, что этот экзальтированный англичанин никакой роли в русской жизни 80-х годов не играл, и, во-вторых, потому, что очерк написан Лесковым в защиту этого Бенни от клеветы этих, по мнению г. Тхоржевского, «героев», о чем сам г. Тхоржевский благоразумно умалчивает.

Дальше еще интереснее. Оказывается, что в «Соборянах», в «Некуда», «На ножах», «Обойденных» Лесков давал злые карикатуры на «мнимых» революционных борцов, следовательно, обличая в них провокаторов, примазавшихся и прочие эрзацы революционного подполья, «не отрицая героизма», если дословно принять утверждения г. Тхоржевского, подлинных борцов революции.

А мы-то думали…

Да впрочем не только мы, но и сама советская пропаганда до такой трактовки Лескова пока еще не додумалась!

Резко выпадающий из литературного колорита Лескова его фантастический нерусский роман «Чертовы куклы», г. Тхоржевский квалифицирует как «один» из лучших (если не лучший)! О вкусах не спорят. Но за этим следует категорическое утверждение г. Тхоржевского, что этот роман является «злой сатирой на императора Николая Павловича».

Это утверждение безусловно нуждается в основательном подтверждении, которое вряд ли найдется даже в арсенале глубоко эрудированного г. Тхоржевского. Иначе оно будет абсолютно равноценным аналогичному утверждению большевистских пушкинистов о том, что «Золотой петушок» является столь же злой сатирой на того же особо излюбленного «прогрессистами» императора.

Трудно поверить, что одна и та же рука великого правдолюбца Н. С. Лескова и рядила бы Николая I в шутовской костюм ничтожного деспота «герцога Фебуриса» и одновременно давала бы яркий и полноценный документальный очерк о глубокой чуткости и отеческой любви этого же императора к бедному морскому офицеру, а позже монаху и архимандриту о. Игнатию (Брянчанинову), в глубоком взаимном понимании двух высоких, благородных русских душ. Трудно, пожалуй, и невозможно поверить, чтобы Лесков безоговорочно охаивал главу и создателя того режима и той России, в которой именно он, «наируссейший русак» сумел найти и рассмотреть дивные образы «Печерских антиков», и бессребреника, правдолюбца и городничего Однодума, и понявшего и оценившего его вельможи Ланского… В этом проникновенном понимании «тюрьмы народов» Лесков досказал то, чего не смог выговорить Гоголь… не смог и умер, разрываемый этим недосказанным словом правды. Образ городничего-праведника, Однодума не опровергал столь же правдивого изображения городничего-лихоимца Сквозника-Дмухановского, но заполнял собою то пустое место в нарисованной Гоголем картине николаевской России, которое знал автор «Мертвых душ» и о красках для которого он исступленно молил Бога…

Эти краски и образы нашел Н. С. Лесков, видевший не «прекрасное издалека», а прекрасное вблизи, рядом, вплотную… в рясе, в мундире, в тюрьме, во дворце… в понятой им до дна России…

Понял до дна, ибо до дна и любил ее «наируссейший русак». Живую, правдошную, великую и многоликую.

Смотревшим лишь на ее отражение в кривом зеркале «тюрьмы народов» это понимание было недоступно. Для них она есть только «основной материал для злой книги де Кюстина», в чем, помимо воли сознается г. Тхоржевский. Или «Город Глупов».

Развивая дальше версию об отрицательном отношении к монархии Н. С. Лескова, г. Тхоржевский базируется на его конфликтах с К. П. Победоносцевым. Этих конфликтов между истинно российски-православным Лесковым и цезарепапистом Победоносцевым не могло не произойти. Они были прямо противоположны друг другу в своих взглядах на Церковь. Но обобщение внутрицерковной политики К. П. Победоносцева со значением монархии в жизни русского народа является актом личного измышления г. Тхоржевского. Лесков подобных обобщений не делал и, сталкиваясь во взглядах на деятельность церкви с обер-прокурором Св. Синода, не смешивал свое религиозное кредо с общественно-политическими взглядами и не подменял одно другим, как это пытается представить г. Тхоржевский. Российское самодержавие в целом также не стояло на точке зрения К. П. Победоносцева, о чем ясно свидетельствуют глубокие и обоснованные статьи проф. Зызыкина[59]59
  См. о нем в Приложении «Литераторы-эмигранты».


[Закрыть] («Наша Страна»).

Итак, лагерь борцов против «проклятого самодержавия» пополнился еще одной крупной фигурой: вслед за «декабристом» Пушкиным, «мятежником» Лермонтовым, «обличителем» Гоголем, «зеркалом русской революции» Л. Толстым туда угодил и Лесков.

Представлен к чину Госиздатом СССР, утвержден эмигрантом-литературоведом г. Тхоржевским, как говорят (злые языки?) монархистом.

О действиях не только «руки», но и «пальца» Москвы в данном тяжелом случае не может быть и речи.

Но чем же объяснить тогда подобное созвучие не только литературно-критической, но политической мысли?

Не тем ли, что «прогрессивно» настроенная часть русской интеллигенции и другая часть ее, принявшая «там» марксистско-ленинскую окраску, вскормлены молоком одной alma mater – псевдо-прогрессивной, псевдо-русской «общественной мысли», подменившей собой русское национальное народное сознание, ярким, мощным и точным выразителем которого был Н. С. Лесков, «руссейший русак», презиравший и ненавидевших современных ему и грядущих революционных «лепетунов», нашедший и показавший ценности человеческого духа, выношенного и созревшего в могучем организме самодержавной России?

Алексей Алымов

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

8 июля 1950 года, № 48. С. 7