Текст книги "Бриллианты и булыжники"

На каждое крупное наследство, особенно если есть возможность оспаривать право на него, всегда находятся несколько претендентов. Таков закон жизни. Не избегло его и творческое наследие Н. С. Лескова, как в области его идейного содержания, так и чисто формальной, внешней его части.

Наследство богатое. Об этом теперь спора нет, хотя недалеко еще ушло то время, когда «прогрессивные» литераторы и критики XIX столетия, идейные отцы тех, кто теперь претендует на наследство Н. С. Лескова, злобно травили, брызжа своей «прогрессивной» слюной этого «мракобеса».

Попытаемся, насколько позволяют размеры газетной статьи, просмотреть и разметить как главные части самого наследия, так и претендующие на него в настоящее время литературные группировки.

Н. С. Лесков был, размечая грубо, на три четверти беллетристом и на четверть публицистом. Обе эти формы литературного труда тесно и гармонично сливались в его творчестве, никогда не противореча одна другой, но, наоборот, подкрепляя друг друга и порою сливаясь. Так, например, в беллетристических рассказах «Кстати» очень силен элемент публицистики и, наоборот, публицистическая статья об Артуре Бенни облечена в форму художественной литературы. В силу этого духовный мир Н. С. Лескова, его идейное кредо для нас совершенно ясно до мельчайших деталей, чего, например, мы не сможем сказать об Л. Толстом, в котором художник беспрерывно борется с мыслителем, что ставит богатырскую фигуру титана Толстого нередко в противоречие с самим собою.

Духовный мир творчества Н. С. Лескова освещен прежде всего неугасимой лампадой подлинно русского, народного христианства, подлинно народного православия.

Это подлинно-народное, чисто-русское понимание слова Христова Н. С. Лесковым привело его в свое время к конфликту с всемогущим тогда обер-прокурором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым, поставило его под удары справа и как бы отделила его религиозное сознание от православия. Но только «как бы». Отрешенный от консисторской мертвечины Лесков в каждом слове своем оставался верным русскому народному православию и таким он стоит сейчас перед нами.

Из этого владеющего всей его душой христианского миросозерцания и миропонимания вытекает основная линия направленности всего творчества Лескова, его устремление к добру, поиск реального, земного добра, воплощения христианских идей в человеческой личности и выражение их действием человека. Всю свою жизнь Лесков неутомимо искал в тогдашней русской действительности драгоценных крупиц Богочеловечества, умел находить их, умел их и показать читателю. Он видел пробуждение почти угасшей искры блага даже в душе «зверя», сурового и жестокого барина-крепостника, он находил ее даже в смешной фигурке чудачка «Шерамура», объятого стремлением накормить всех голодных, и в мещанской душонке хозяйки бистро, и в сердце русской няньки, понявших и оценивших этого чудачка. Он проникал и показывал читателям устремления к добру, направленность к нему властных барынь Плодомасовой и Протозановой, их победы над злом, рисовал и казалось бы бесплодные попытки осуществить в нашей жизни заветы Христа идеалистами «Овцебыком» и «Козой»… Казалось бы, только казалось бы, но и эти примеры, понятые Лесковым и показанные им в литературных образах, несомненно, принесли неведомые ему самому плоды.

Третья ведущая линия творчества Лескова – его глубочайшая русскость (неудачно это слово, но другого не могу найти). Здесь он снова глубоко народен и его русскость очень далека от громозвучных официальных лозунгов. Национальное самосознание Лескова неразрывно слито с его христианским мироощущением и в силу этого наполнено широкой терпимостью. Лесков абсолютно чужд шовинизму. Лесков умеет находить пути добра и к внешне чуждым ему, «руссейшему русаку», душам. Будучи абсолютно правдивым и не противореча самому себе, он показывает добро и в работе управляющего графскими поместьями англичанина Шкота, и в сердцах иноверных «еретичек»-квакерш или немца-гернгутера, сектанта, отщепенца, и в неосознанной им самим жертвенности дикого тунгуса, и в своеобразной, свойственной им бытовой правде пленивших «Очарованного странника» степных татар, и в глубоко христианской надбуквенной справедливости «владычного суда» над несчастным евреем.

В настежь открытой душе Н. С. Лескова содержатся основные черты той подлинно народное русскости, которая внутренне одухотворяла всё развитие государства Российского от княжества до Империи. Именно этой черте нашего национального характера мы, русские, обязаны тем, что на протяжении всей нашей истории мы не знали порабощенных нами и эксплуатируемых колониальных народов, подобно англичанам в Индии, французам в Сиаме, испанцам в Мексике, но, наоборот, подчиняя какую-либо народность нашей государственности, мы разом ставили ее на равную с нами ступень, а нередко, как это было в Грузии, Средней Азии и Финляндии, предоставляя ей крупные привилегии.

Главнейшими внешними, формальными чертами литературного наследства Н. С. Лескова являются документальность и глубочайшее, доходящее до виртуозности знание русского языка во всех его оттенках, умение пользоваться этими оттенками не ради словесных трюков, но для более яркой обрисовки показанных автором типов. В этих областях Лесков не знает соперников ни в русской, ни в иностранной литературе.

Очень многие из персонажей рассказов и повестей Лескова им точно «паспортизированы». Перед читателем проходят вельможи той эпохи: граф Канкрин, граф Ланской, серия гвардейских офицеров в рассказе «Человек на часах», армейские офицеры «Кадетского монастыря», дворяне и купцы, с которыми соприкасался Лесков по должности, и во всех них, в этих показанных им действительно живших лицах Лесков умеет находить ту же жемчужину добра.

В других своих персонажах, не паспортизированных автором, Лесков также стремится показать подлинность и целостность данного человека, полностью отрешаясь от стремления к синтетической компоновке собирательного образа, «героя эпохи», чаровавшего и привлекавшего к себе большинство русских писателей XIX века. Лесков знает, что подобный образ неминуемо будет однобоким, при неудаче – тенденциозным, ибо такового «героя» единоличника ни одна эпоха не имела, не имеет и не будет иметь. «Нельзя объять необъятное», констатировал еще Козьма Прутков.

Лесков подходит к характеристике эпохи по иному пути, дифференцируя ее типаж и одновременно суммируя его без отхода от жизненной правды во имя творческой фантазии. Он показывает свою эпоху не в отдельных крупных портретах, но во множестве беглых зарисовок с натуры, дающих в целом огромную галерею, сливающуюся при восприятии ее читателем в целостный, правдивый портрет-пейзаж.

Таков же Лесков и в характере языка, вернее ряда «языков», на которых он повествует читателю. Он слитен и здесь при всем его многообразии, и каждый оттенок его языка осмыслен, обоснован характером владеющего им персонажа. Лесков не чужд стилизационного словотворчества. Он прибегает к нему в «Левше», «Полуночниках», но не ради показа блеска своего высокого мастерства: выдумывая порой новые слова, вроде «мимоносок» или «мелкоскопа», он усиливает ими красочность зарисовок.

Таковы вкратце главные ценности творческого наследства Н. С. Лескова. Теперь о претендентах на них.

* * *

В наши дни возрождения подавленного тенденциями XIX века национального русского самосознания право быть зачисленным в наследники Н. С. Лескова означает причастность писателя к русской национальной литературе. Вот почему к этому стремятся и в советской России и в Зарубежье. И там, и здесь значение Лескова растет с каждым днем. Из третьестепенного писателя, каким он считался 50 лет тому назад, Лесков возвысился до степени классика, каким провозгласил его никто иной, как шеф пролетарских писателей М. Горький.

Но может ли кто-либо из подсоветских русских писателей быть причисленным к плеяде последователей Лескова, всё творчество которого было проникнуто христианским миропониманием? Атеизм, полное безоговорочное отрицание духовности человеческой психики заложено в основу социалистического заказа, которому подчинен каждый из русских подсоветских писателей. Наиболее близкий формально Лескову Б. Пильняк мог следовать ему только в плоскости словотворчества. Сделав робкую, осторожную попытку документации, отразив в повести «Смерть» М. В. Фрунзе, Пильняк сломал себе шею. Никто из подсоветских писателей не сможет внутренне врасти, стать созвучным направленности творчества Лескова. Диамат и марксизм пересекают в корне все попытки приблизиться к нему.

Крупнейшими из преемников Лескова в литературе Зарубежья считаются И. Шмелев и А. Ремизов, несмотря на их глубокое различие между собой. Творческий путь И. Шмелева пролегает по цветистому лугу чистой русской народной веры в правду и милость Господню – путаная тропа литературной работы А. Ремизова ведет по корягам прямо к смрадному болоту, тому самому, куда черти таскали столь любезную его сердцу одержимую бесами Соломонию.

Спасов Лик влечет к себе души русских людей, виденных и понятых И. Шмелевым. Колокольный звон зовет их к молитве и покаянию.

Бесов смрадных, вонючих кикимор ищет в психике тех же людей А. Ремизов и, если ему удается поймать за хвост одну из гадин, то он с радостью повествует об этом.

Кто же из этих двух писателей внутренне созвучен Лескову?

Столь же различны и внешние стороны их литературного мастерства. Словотворчество И. Шмелева построено полностью на базе современного ему народного русского языка. Оно жизненно. Оно правдиво и обосновано. Уродование русского синтаксиса и морфологии русского слова А. Ремизовым не имеет этой базы. Для него это лишь литературный прием, трюк, выверт, которым он пытается поразить и заинтересовать читателя. Словообразование для него не средство к углублению мысли, но самоцель. Лишь очень поверхностный и близорукий критик сможет допустить в ремизовском словоблудии преемственность от проникновенного понимания души слова, каким обладал Лесков. Я глубоко уверен, что если бы «Пути небесные», «Богомолье» или «Лето Господне» попали бы сейчас подсоветскому русскому читателю, они потрясли бы его до глубин души. Сохранившиеся в советских библиотеках писания А. Ремизова не читаются там. Современная русская молодежь то с недоумением, то с отвращением отбрасывает эти книги.

Вторая мировая война не только перетряхнула до самых глубин идейный мир русского Зарубежья, она влила в него новые струи свежей крови. Вопрос о чистоте этой крови, о том, течет ли она в жилах «кроликов» или современных подлинных русских людей, не входит в тему этой статьи. Факт лишь тот, что в Зарубежье русской крови прибыло, что его идейный мир расширился, в него вступили новые представления, новые устремления; что эти концепции уже нашли свое отражение в художественной литературе, что выдвинулась группа новых писателей и публицистов, голос которых с каждым днем звучит всё громче и уверенней. Эти факты, мне думается, неоспоримы и очевидны.

Кто же они, эти неофиты русского Зарубежья? Куда они направляют свой шаг? Какие цели влекут их к себе? От чего они отталкиваются?

Два-три года возможности вести литературную работу – слишком малый срок для выявления лица писателя. Он позволяет наметить лишь основные, наиболее яркие и характерные его черты, но не дает еще всей полноты портрета. Только в таком аспекте мы и можем пока рассматривать творчество новых сил, вступивших в литературу русского Зарубежья. Но и эти штрихи позволяют сделать некоторые сообщения, наметить те линии направленности, по которым устремляется большая часть новых литературных работников.

Во-первых, подавляющее их большинство проникнуто христианским миропониманием, из чего ясно их внутреннее отталкивание от язычества и демонизма пресловутого «серебряного века», одним из видных представителей которого является в настоящее время А. Ремизов. Они ищут жемчужин добра в душах современного русского человека и находят их в сердцах своих современников, так же как в современной им среде находили Лесков и Шмелев. Нащупал же Л. Ржевский русые косы тургеневской Лизы под комсомольской косынкой девушки из бункера, разглядел же С. Юрасов черты Платона Каратаева на лице красноармейца Василия Теркина, «не один же я в России верен Богу остаюсь», сказал ему этот весельчак и балагур: смогли же отыскать отблески света Христова даже в темных глубинах чекистских сердец Н. Нароков и Г. Климов[60]60
  См. о них и других ниже упомянутых писателях в Приложении «Литераторы-эмигранты».


[Закрыть]? Каким путем кем указанными тропами шли они? Не Лесков ли, неутомимый искатель добра указал им эту дорогу?

Вторая черта, объединяющая новых писателей Зарубежья, – их тяга к России сущей, к двумстам миллионам русских людей. Не к левитан-скому пейзажу и не к «темным аллеям», не к билибинскому петушку и не к вывернутому наизнанку псевдорусскому ремизовскому словечку, а к ее человеку, к его сердцу, близкому и родному им. «Дорогие мои, любимые, где вы? Что с вами? Живы ли?», просто и родственно обращаются к ним Аглая Шишкова («Чужедаль»).

Новые писатели Зарубежья знают все язвы, все уродства жизни за Железным занавесом, и всё же непреодолимо тянутся к людям, им замкнутым. Эта тяга ярко отражена в небольшом, но глубоком и правдивом рассказе Н. Тарасовой «У границы» («Грани», № 17); ею проникнуты колоритные этюды Свена; она светит со страниц двух книг С. Юрасова. Это любовь, любовь не к абстрактному, порожденному ностальгией образу родины, но к ее подлинному, живому, сущему в ней человеку. Лесковская любовь. Та, которая дала ему проникновенную силу, чтобы увидеть, суметь увидеть библейского правдолюбца в лице городничего Однодума, грозную трагедию леди Макбет в уездном городе Мценске.

И еще одна черта того же портрета – чисто русское умение понять иноплеменника, увидеть в нем человека, даже если этот иноплеменник – враг. Немцы, зарисованные Л. Ржевским на страницах романа «Между двух звезд», или показанные Климовым в его рассказах, Юрасовым в его повести «Враг народа», эти немцы не шаблонные «фрицы» и боши, какими изображают их пошляки, полностью подчинившиеся французскому влиянию (по месту своего жительства), это люди, прежде всего люди. Видеть человека в иноплеменнике заповедал нам тот же Лесков.

Говорить о преемственности внешности лесковской литературной традиции, о восприятии характера его языка не стоит. Пусть этим занимаются рамолические[61]61
  Рамолик, рамоли, – слабоумный; от франц, ramolli, «расслабленный».


[Закрыть] последыши «серебряного века». Мы, оттолкнувшиеся от его рафинированной лжи, ставим содержание выше формы. Сердце для нас привлекательнее щек и губ. Щеки и губы легко подкрасить или напудрить, но сердца-то никто не напудрит…

…Если бы мне предстояло начертать девиз на щите нового литератора русского Зарубежья, я предложил бы такой: «Идти от Лескова – придти к Лескову». Ведь мы, новые, ушли из России, чтобы к ней придти. Это наш путь. А Лесков – светоч на нем. Он весь от Руси и Русь в нем, в его творческом наследии.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

17 октября 1953 года, № 196. С. 4;

24 октября 1953 года, № 197. С. 4

Среди множества воспоминаний современников об А. П. Чехове мы не находим ни одного, написанного его товарищами по университету. Словно он был совсем незаметен в среде студенчества. А между тем А. П. Чехов начал свою литературную работу, будучи еще на первом курсе, и имя Антоши Чехонте было широко известно читателям наиболее ходких в то время юмористических журналов, среди которых, несомненно, было много студентов. Лишь из вторых рук мы узнаем, что А. П. Чехов был прилежным студентом, не пропускавшим лекций, не манкировавшим клиническими занятиями… и только. В общественной жизни университета он, по-видимому, не принимал никакого участия. А ведь тогда там было бурное время: именно в те годы революционные настроения начинали овладевать студенчеством, происходили «студенческие беспорядки» на политической почве, организовывались первые землячества, первые кружки марксистов и «народников», подготовлявшие первые контингенты будущих эсдеков и эсеров. Но всё это проходило мимо студента Антона Чехова и молодого писателя Антоши Чехонте.

– Работать надо… работать! А всё остальное к черту! – скажет он потом и добавит в другой откровенной беседе – Студенты бунтуют, чтобы изображать из себя героев и легче за барышнями ухаживать.

А. П. Чехов требовал от людей не порывистой «с горением» работы, как у «героев» или тех, кто стремился ими стать, а упорной, методической, той, которую выполняет на своем месте обыкновенный человек, той, которую давал сам А. П. Чехов, написав за свою недолгую жизнь более тысячи рассказов, повестей, пьес и пьесок.

В конце прошлого века и в начале текущего в России были очень распространены открытки с группами модных в то время писателей. В центре подчеркнуто «пролетарский» Максим Горький, в блузе, с широким «революционным» поясом; над ним – его повторение – «подгорький» бездарный Скиталец, в такой же блузе и в пенсне, рядом молодой, тогда еще с интеллигентной бородкой и устремленными вдаль, полными лирической грусти глазами Бунин; с другой стороны – премированный красавец в щегольской поддевке, кумир гимназисток Л. Андреев, а за ним – явно пророческого вида вдохновенное лицо Мережковского… Сразу видно, что писатели, учители, властители дум, сеятели вечного… Только сбоку верхнего ряда примостился неизвестно кто. Не то земский врач, не то бухгалтер. Так себе, обыкновенный человек с ласковой, слегка иронической улыбкой. Совсем на писателя не похож. Но это Антон Павлович Чехов.

Таким обыкновенным, простым, лишенным тени претенциозности человеком вступил А. П. Чехов в русскую литературу в тот «учительский» ее век, когда русский читатель упивался злобным издевательством над Россией многоумного и хитроумного Щедрина, внимал «гласу народному» из уст Михайловского и Короленко, верил каждому их слову; когда «направление» (понимай, конечно, антинациональное и антиправительственное) было, безусловно, обязательным для каждого писателя, а талант был делом второстепенным; когда «вторая» цензура «прогрессивной» критики сводила к нулю «первую» правительственную цензуру и легко приводила к молчанию даже такие величины русской литературы, какой был Н. С. Лесков.

 
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
 

В то, более чем трудное для талантливых писателей, время простым, обыкновенным человеком вступил в круг «учителей», не пытаясь никого поучать, безнаправленческий и, следовательно, бесталанный, никчемный юморист Антоша Чехонте, да и вступил в нее не через «прогрессивные», а через иные двери, гостеприимно открытые ему националистами-почвенниками Сувориным и Лейкиным[62]62
  Алексей Сергеевич Суворин (1834–1912) – журналист, писатель, театральный критик, драматург, издатель. Учился в Воронежском Михайловском кадетском корпусе, после службы работал учителем уездного училища. Рано начал печататься и был приглашен в Москву стать сотрудником «Русской речи», сотрудничал в «Русском инвалиде» и «Санкт-Петербургских ведомостях». С 1872 г. издавал популрный «Русский календарь». С 1876 г. издавал газету «Новое время», ставшую одной из крупнейших и популярных газет своего времени; в 1911 основал также одноименное издательство. С 1985 г. был председателем литературно-художественного общества, которое основало знаменитый Малый (Суво-ринский) театр; после революции в этом здании располагается Большой Драматический театр (ныне им. Г. Товстоногова).
  Николай Александрович Лейкин (1841–1906) – писатель, журналист. Издавал в Санкт-Петербурге юмористический журнал «Осколки», в котором были изданы первые рассказы А. П. Чехова. Автор популярной книги «Наши за границей», нескольких пьес, и огромного количества очерков из купеческого и мещанского быта.


[Закрыть].

Результат такого вступления не замедлил быть отраженным «прогрессивной» критикой. А. П. Чехов был объявлен третьеразрядным писателем. Да и вообще писатель ли он, сомневались Михайловский и Скабичевский – двух строк в критической статье для такого безыдейного писаки достаточно… Литературная жизнь Антона Павловича Чехова в ее первые годы висела буквально на волоске.

Но кто же угадал в этом, казалось бы, незначительном, скромном, простом Антоше Чехонте гигантский талант классика русской литературы Антона Павловича Чехова? Властители дум? Сеятели разумного, вечного? «Прогрессивные» генералы от критики?

Нет. Затравленный в то время этими самыми генералами, но не сложивший оружия «руссейший русак» Н. С. Лесков.

В середине октября 1883 года редактор журнала «Осколки» Н. А. Лейкин познакомил Н. С. Лескова со своим скромным молодым сотрудником Антошей Чехонте. Лесков уже знал эту фамилию по журналу и, несмотря на всю строгость свою к молодым литераторам и даже некоторую озлобленность характера, вызванную жестокой борьбой с «прогрессивными» современниками, при первой же встрече подарил «милому юноше» свою книгу «Сказ о тульском косом левше и стальной блохе» с надписью, датированной 12 октября 1883 года. А в один из следующих дней, после какого-то литературного обеда и долгой, задушевной беседы с юным Чеховым, полушутливо благословил его на служение русской литературе:

– Помазую тя елеем, как Самуил помазал Давида. Пиши, – сказал он, как сообщает в своих воспоминаниях сын писателя, А. Н. Лесков.

В дальнейшем Лесков внимательно следит за творчеством Чехова. В конце того же года он пишет Суворину: «Чехов хорошо вырабатывается». И снова ему же через некоторое время: «У Чехова очень хорош этюд “Именины” в последней книжке “Северного Вестника”».

Юморист-миниатюрист Антоша Чехонте вырастает в драматурга А. П. Чехова: на сцене «Иванов». Лесков в восторге от него. «Учительская пьеса, – пишет он, – всё хорошо: и замысел, и типы, и язык у всех живой, у всех свой, и само название обобщающее, самое родовое… К сожалению, слишком много у нас Ивановых, этих безвольных, слабых людей, роняющих всякое дело, за которое они возьмутся. Умная пьеса! Большое драматургическое дарование».

Но «направленцы» всё еще упорно не хотят признать таланта Чехова, и Лескову приходится бороться за судьбу благословленного им юноши.

– Я иногда тороплюсь радоваться, – пишет он – что приходит к делу новый человек со вкусом, умением и пониманием того, для чего стоит писать; но я не всегда ошибался, я первый гласно указал на Чехова… И раньше многих заскорбел об удивительном для меня упадке Короленко. Я не думаю, чтобы я увлекался моей любовью к литературе до того, чтобы делать из мухи слона.

Но не из мухи, а из талантливого А. П. Чехова делает Н. С. Лесков «слона» русской литературы, вернее, видит его в нем, провозглашая «гением» Антона Чехова на встрече нового 1888 года в редакции «Нового Времени».

Спор о Чехове продолжается даже после появления в печати знаменитой «Палаты № 6».

– Разве это неважно, как добрый и образованный человек погибает в провинции? За одну фигуру безжалостного сторожа Никиты редактору надо хвататься обеими руками за рассказ Чехова. Заграницей он бы стал выше мопассановских. Он сделает честь любой литературе, и если такими рассказами не удовлетворяются, то уж извините! «Палату № 6» я почитаю за прекрасное произведение, а вы за очень плохое, – пишет Лесков «прогрессивному» критику Фаресову. И с этой, не раз высказанной, уверенностью не только в силе, но и в благой направленности таланта А. П. Чехова, Лесков сходит в могилу в 1895 году, когда талант Чехова становится уже общепризнанным.

– О таком писателе и поговорить приятно, – восхищается очарованный «Степью» Л. Н. Толстой и ласково смотрит на Чехова из-под насупленных седых бровей.

Интересно отметить, что Чехов лечил, как врач, смертельно больного Лескова и получил от него, в качестве гонорара, книгу «Соборяне» с надписью «Благополучному доктору Антонио от автора».

В наши дни, когда вопреки утверждениям изгонявших Лескова из русской литературы «прогрессистов», величие его таланта и значение его творческого наследства признано по обе стороны Железного занавеса, и на право считать себя его наследниками претендует немало российских литераторов, нередко без всяких к тому оснований, установление преемственной связи между Чеховым и Лесковым приобретает особое значение.

Есть ли она? В чем она, если существует? Воспринял ли и как воспринял А. П. Чехов благословение Н. С. Лескова?

Оба они – и благословивший Н. С. Лесков и благословленный им А. П. Чехов – вступили на тернистый путь литературного творчества простыми русскими людьми, не претендующими ни на какие высокие учительские звания и не пытавшимися кого-либо и в чем-либо поучать, не выпячивавшими на первый план своего «направления».

Оба они не искали каких-то исключительных героев, подобных ходульным, чванливым и насквозь фальшивым манекенам Чернышевского, приспособленным для примерки революционных плащей. Не стремились они и к изображению до тошноты нудных, но бесспорно идеологически выдержанных «светлых личностей» Шеллера-Михайлова или пришедших позже изломанных неврастеников Л. Андреева и, предельно тенденциозных, но далеких от жизненной правды персонажей Горького, или вывернутых наизнанку гомункулусов Ремизова и к нему близких. Писали они оба просто, о простых людях оставаясь сами прежде всего простыми русскими людьми.

– Надо писать просто, и каждый должен говорить своим собственным, а не чужим языком, – утверждал Чехов, – достаточно взять один кусок текущей жизни и своими словами описать его. Нет маленьких явлений – есть маленькие писатели.

Сквозь эти, казалось бы, действительно мелкие явления, подчас шутливо показанные им в целой тысяче отдельных кристаллов, Чехов умел видеть далеко и глубоко. Умел видеть и показать Россию, так же, как и своих кристаллах видел и показывал ее подлинное лицо Н. С. Лесков, ничего от себя не выдумывая и ничего из виденного им не извращая.

Чехов так же, как Лесков, безмерно боялся даже ничтожной фальши в своих рассказах и безжалостно вычеркивал из них всё то, что могло бы показаться фальшивым.

Оба эти писателя видели и показывали Россию, безмерно любя ее, с ее «обыкновенными» людьми; любили ее, видя и глубоко понимая все их недостатки, но не клеймили их за то презрением, а выискивали средство к их оздоровлению. И оба они находили это средство в повседневном, обычном творческом добре, в посильном, пусть даже мелком служении ему, без трескучих фраз, без громкозвучных лозунгов, без блистательных целей, но в реальном добре, ощутимом для ближних, для «малых сих».

«Прогрессивная» критика утвердила за Чеховым титул бытоописателя хмурых, пошлых, поглощенных буднями и засосанных ими обывателей. Но разве не видел он светлого луча, даже многих лучей в этих буднях?

Вот источающее безмерный запас жертвенной любви сердце «Душеньки», понятой и высоко оцененной Л. Толстым. Это будни? Да, будни, уездные русские будни, и в них – немеркнущий свет любви.

Вот «Студент», сливающийся с народной стихией в Светлую Пасхальную ночь, объединенный с ней в общей любви и общем понимании жертвы Христовой. Это будни? Да, будни русской жизни, «обыкновенное» дело «обыкновенных» людей. Не героев, нет, не героев – простых русских людей.

Вот трогательно-смиренный в своем человечестве «Архиерей» и его старушка-мать. И они – «обыкновенные» русские люди.

Вот, наконец, удачливый купец Лопахин («Вишневый сад»), но разве не от всей души старается он помочь не умеющим жить Раневским, «барыне», утеревшей ему разбитый нос, когда он был еще босоногим мальчишкой? Разве и в нем не видит и не показывает А. П. Чехов света русской души и ее тепла?

Даже «В овраге», в глухом, в глухом, суровом овраге русского быта различает Чехов малый, внесенный туда свет и ощущает большое, разлитое им тепло.

– В русском человеке света мало, а тепла много, – говорил митрополит Филарет.

Этот малый, неблещущий свет и большое излучаемое им тепло умел видеть и воплотить в своем творчестве Антон Павлович Чехов, благословленный на литературный подвиг великим ловцом душ перед Господом Николаем Семеновичем Лесковым.

«Знамя России», Нью-Йорк,

15 июня 1954 года, № 109. С. 8–10