Текст книги "Художник и время"

Без компромиссов

– Я привыкал к Ленинграду. Серая стройность сосредотачивала, настраивала на рабочий лад. Бескомпромиссность проспектов, стремившихся к Адмиралтейству, умиляла. Повернувшись к бронзовому Петру, под аркой с черными ангелами, я рассказывал товарищам о мастерской Корина. Ее грандиозных размерах. И самом хозяине, который в двадцатые годы, не взирая на футуризм, копировал «Явление Христа народу». Коричневым. В натуральную величину! И что получилось – замечательно! Хотя приходилось голодать и стирать плевки бесчисленных «лакеев». И что Корин – лучший ученик Нестерова. «Лучший художник современности», по выражению Горького.

Ангелы были черны и печальны. Бронзовый всадник грозен. Мы клялись в верности искусству. Я рассказывал о коринской картине «Реквием», которой Горький придумал «паспорт», окрестив «Уходящею Русью». Говорил, что несмотря на «паспорт», после смерти писателя «Реквием» не разрешают продолжать. Что этюды монахов и монашек поражают внушительными масштабами, совершенством форм, дьявольской экспрессией. Что все это стоит у стен мастерской в бездействии. А сам хозяин нездоров.

– А он, этот ваш Корин, верующий? – интересовалась Люся.

– Да… и при том не прячется, не скрывает этого, как другие. Монастырь рядом с его мастерской. И он ходит туда часто. А жена у него – монашка. Самая настоящая! Вся в черном. И так играет фуги на фисгармонии, с таким чувством!..

– А знаете что? – спохватилась Золушка. – Скоро ведь Пасха. Мы собираемся в лес. С компанией. Присоединяйтесь.

– Компромисс? Не… есть области, где компромиссы неуместны. В искусстве и близости особенно…

И Золушка… уехала. А живописец остался. Тосковать. Тосковать и писать письмо: «ЛЮ, милая…» Он остановился. «ЛЮ! Именно ЛЮ!» – это вылилось гениально и как нельзя более соответствовало действительности. «ЛЮ, милая, сегодня Пасха. Сегодня, кажется, даже я… имел бы право тебя целовать. Но имеет ли кто-либо право на поцелуй, кроме заслужившего? Пишу… а из голову нейдет твой вопрос: “Можно ли строить свое счастье на несчастье других?” Ведь именно он стал теперь поперек дороги. В самом деле, можно ли?»

Глаголу «любить» присуще два противоположных значения. Его употребляют в двух основных смыслах: «брать» и «давать». Художник-творец и праздный эстет по разному относятся к искусству. Первый – отдается ему самозабвенно, служит, жертвует жизнью. Второй смакует, наслаждается – и только.

Любовь с большой буквы – всегда щедра! И руки даны не затем, чтобы вымаливать счастье, а чтобы дарить его!

 
Если ты не понял, тебя разлюбили,
То не горюй – значит, узел развязан.
Тратить не стоит напрасно усилий,
Снова не склеить разбитую вазу.
 
 
Время на всем ставит верную пробу.
Знай, чтоб любить одному невозможно!
Значит, пойми: ошиблись вы оба,
Значит, и чувство само было ложно!
 
 
Счастье – за Счастье! Вдвое и втрое!
Жертвуя последним, будь безрассуден!
Сердце затем и наполнено кровью —
Пусть оно бьется, пока оно Любит!
 

«Муж и жена – обязаны любить друг друга». Обязаны? Но Любовь – потребность, а не повинность. Потребность, понимаете? Такая же, как все другие: дышать, есть, пить, творить… Попробуйте обойтись без этого, или глотать вместо воды керосин… выйдет? Скажешь: живут же дружно, не нуждаясь в особенных страстях? Да – живут… но как?!

Человек рожден – штурмовать врата Рая! И… если он копошится на земле, в навозе, в поисках спокойствия и уюта, разве он живет?

Жизнь устроена мудро: отдавать всего себя можно только любимому! Знает ли старушка-зима, как распускаются почки и цветут саду? Откуда ей знать. А она ли не целует землю ледяными губами, она ли не украшает бездушным серебром?..

Сегодня Пасха. Ты звала меня провести с вами ночь за городом… «Будут все свои». Да… для тебя. Но ведь и я тут не одни: зеленый молодой осинник слушает песню. Разве ветер не шепчет тебе сейчас тех же слов?

 
В сумраке ночи светлый костер
Сильные клочья крыльев простер.
 
 
С близкими рядом, с радостным мужем
Очень ты рада, севши за ужин?
 
 
Шуткам и смеху литься б и литься.
Только у всех ли радость на лицах?
 
 
Дикое пламя мечется всуе.
Разве мы сами так не тоскуем?
 
 
Но у мечтаний рваные крылья.
Страстный тот пламень взвиться бессилен.
 
 
В трепетной выси бисером звездным
Молча повисли светлые слезы.
 
 
Им не скатиться, им не исчезнуть
С темных ресниц, окаймляющих бездну.
 
 
Ехать робея, пусть не увижу,
Все же к тебе я буду всех ближе:
 
 
Деревцем каждым, каждым кусточком,
Счастия жаждой, сказкою ночи,
 
 
Жара дыханьем, сумрака дрожью
Все-таки с вами буду я тоже.
 
 
В смене видений сказочной чащи
Все – только тени. Я ж – настоящий!
 
 
Будем же рядом, даже в разлуке,
Встретившись взглядом, взявшись за руки!
 
 
Только ты помни, только пойми же:
Нет никого мне милей и ближе!
 

Брачные обязательства, житейские удобства, правила прописной морали – пусть они охраняют людей от похоти. Можно жертвовать нажитым, даже жизнью. Но нет на свете ничего такого, ради чего нужно жертвовать Любовью! Это не жертва – это самоубийство. И притом самый худший вид его – самоубийство духа. Ведь Любовь зажигает нас, чтобы кругом стало светлее и теплее.

– Крепко закручено, Рен, не правда ли?

А Ушастик-Филюшка – свет не для двух персон. Встретились, вспыхнули… горите себе на здоровье. Светитесь. Согревайте окружающих. Спичке нужно прижиматься к коробку не больше секунды.

Близость – всегда компромисс. Сделка инстинкта с действительностью. Во всем, во всем, и особенно в искусстве, не обойтись без компромисса грандиозного замысла с… посильным исполнением.

Так-то, пупсы.

Рождение Счастья

– Это случилось в четное на редкость несчастливое число. Но был май. И явилась ЛЮ.

– Я сегодня совсем не настроена сидеть. Пойдемте с вами в лес, – предложила Она.

Художник не возражал. Можно ли возражать, если радость сама просится в руки. Чердачный настил протараторил привычное:

– Б-ра-а-а-в-о…

Лестница милостиво спустила вниз. Улицы, словно на крыльях, понесли к лесу. Улицы сияли солнцем, лицами, молодой зеленью.

– Мой принц! Мой рыцарь! – цвела Царевна.

– Ваш рыцарь?

– Верно! Вы не подозреваете, как это правильно! Еще двадцать лет назад свершилось посвящение в сей высокий сан.

Празднично звенели бокалы. Стены студенческого общежития сотрясали тосты: «С Новый годом! С новым счастьем!»

Чокаясь ждут, что Счастье нагрянет тут же. Ждут и забывают, что рожденному Счастью нужно расти. Сколько? О, это зависит от Счастья. Мое росло двадцать лет, прежде чем я встретил его и узнал. Значит, тогда, единственный раз в жизни до потери сознания, я пил за тебя Радость! Пил, не подозревая, что ты зачата и готовишься появиться на свет! Пил – за Тебя… это многое искупает.

Тосты сотрясали стены. Ты – росла! Фотоаппарат скрупулезно фиксировал степень опьянения каждого, утверждавшего, что он «ни в одном глазу». Вышли подышать. Свежий морозный воздух начисто избавил от трезвости и без того захмелевших друзей.

Дворцовый мост пересекли запросто, страстные, готовые к подвигу.

– Чтобы такое сейчас совершить?.. Ну конечно, именно так… Важнее, нужнее не может ничего быть…

К вокзалу и за вокзал звал бескомпромиссный Невский. Пройти весь проспект, никуда не сворачивая, так, как впоследствии станем шагать к искусству – только прямо! Вот это задача! Грандиознее не изобретешь!..

– Не улыбайтесь. Совсем не безумие, а отсутствие истинных великанов, заставило великого идальго сражаться с ветряками. Лучше крушить их, чем дать заржаветь мечу.

Прямо. Прямо. Прохожие шарахались в стороны от четырех размахавшихся рук. Колоннада Казанского отступила, давая дорогу. Кони Фонтанки рванулись в стороны и застыли вздыбленными около натянувших удила атлетов.

Позади Московский вокзал. Позади Старый Невский. Бескомпромиссная фантазия строителей дальше не простиралась. Какие-то красные, настырные сараи преградили дорогу.

Я нисколько не сомневался, что нам удастся их раздавить, как карточные, игрушечные домишки. Стукался бессмысленно лбом. Не тут-то было! Они не желали разваливаться. Были значительно прочнее, чем намечалось вначале. Словно их только что околдовали. В людском бессилии всегда виноват злой рок. Что бы мы делали без злого рока, на кого бы все валили?

Красные сараи с здоровенными засовами и увесистыми замками лбам не поддавались. Я разбегался, заносил ногу, пытаясь перелезть, – напрасно. Они стояли на своем бессмысленно, вопреки разуму, наперекор героизму, назло фантазии!

Мой, небольшой в вышину и не широкий поперек, товарищ, каким-то неясным способом оттащил меня в сторону. Видимо, отступать и сворачивать всегда легче не самому, а повинуясь силе, поддавшись на уговоры.

– И изменять тоже. Женщины идут на это скрепя сердце, из сострадания… или от нечего делать, подталкиваемые всесильным любопытством…

Но не станем мешать художнику. Пусть продолжает.

– Город скрылся позади. Где-то в ночной расплывчатости маячил черный силуэт моста. Под ногами заскользил лед скованной Невы. Противоположный берег с каждым шагом приближался. Но не говори: «Гоп»… Мои галоши не нашли ничего лучшего, как, соскользнувши по вмерзшей доске, с какой бабы поласкают белье, плюхнуться в воду, увлекая меня с собою.

Крещение не прекращалось. Я работал ногами, не достающими до дна. Мило улыбался, предоставляя товарищу священное право оказывать помощь. Товарищ тащил намокшую отяжелевшую тушу, не щадя сил. И справился, представьте себе, не смотря на серьезную разницу в весе. Ему я обязан продлением земных забот. Ему или улыбке, не пожелавшей меня оставлять. Ведь улыбка – лучший из талисманов!

Во всяком случае, я не сопротивлялся, хотя и сознавал, что тем самым весомость совершенного великодушия уменьшается. Долго ли после мы продолжали идти вперед? Почему и в котором часу повернули обратно – уверять не берусь. Но снова в сознании ясно блеснула доска. И прорубь с другой стороны. И мост, перепрыгнувший справа налево. Падали часто. Обмерзшие ботинки скользили. Предательские калоши медленно уплывали подо льдом. К заливу. Я уже настолько пришел в себя, что довольно трезво рассуждал. Решая вопрос, чего ради приятель предпочитает стукаться о снег носом, а не свободной рукой, как это делаю я (две другие руки у нас крепко сжимали друг друга). Падать и вставать. Вставать и валиться снова приходилось постоянно. Разведенные мосты, глядя на нас, обнявшись, ложились. Заря румянела от веселого смеха.

Вот и Васильевский остров. В общежитии не обнаруживаем ни души. Хоть шаром покати, пустые постели. Скинуть обмерзший панцирь, растянутся на перовой подвернувшейся кровати труда не представляло. Солнце старалось, старалось и, наконец, заставило глаза приоткрыться. О, их стоило открывать: кровать обступили студенты, тот тащил растирание, эта справлялась о здоровье – и все сразу скорбели о безвременно загубленной молодости и таланте. Хорошо умирать, когда все так тебя любят!

До вечера я безропотно давал себя растирать, пичкать лекарствами, принимал делегации со всех курсов, словом, собирался испустить дух. Но вот какая-то отзывчивая душа догадалась принести клюкву, и я воскресал, воскресал, воскресал, обсасывая спасительную кислятину. Воскресал… пока сон не вступил в свои права. На другое утро осторожно попробовал приподняться – удивительно дело, ноги меня держали! Наблюдатели вздохнули с облегчением и, чуть-чуть разочарованные в чересчур скором выздоровлении, направили меня к врачу. Врачи редко радуют пришедших. Самый бессердечный и нечувствительный народ эти врачи. Сидеть, смотреть в сторону, задать единственный вопрос: до каких градусов я собирался простыть? И отпустить, бесстрастно произнеся: «Схватите насморк». Каково?

Но я не схватил насморка. А потому считаю, что первая попытка совершить нечто героическое закончилась очень удачно. Ведь удалось выйти из воды, хотя и не совсем сухим, но, во всяком случае, не чересчур мокрым, ибо мороз был крепким на редкость.

Посвящение в рыцари состоялось по всем правилам. Тут бы и остановиться, но Судьба… сделав кого-либо баловнем, не устает испытывать его доблесть. После погружения в прорубь явно не хватало закалки огнем. И повестка в райвоенкомат не заставила себя ждать… Это случилось сейчас же, после рождения Счастья… Твоего рождения, моя Радость!

Художник сжал ладонь Золушки. Прислушался… Сердце выстукивало неистовое стакатто. Источник под мостком ясно-ясно переливался на все лады, славя повелительницу лягушек:

– ЛЮ. ЛЮ. ЛЮ-ю… Ль-ю. ЛЬ-Ю-ю. ЛЮ… – Словно волшебная лютня играла без устали.

А лес? Лес зеленел до самого последнего распускающегося листочка. Зеленел, пронизанный золотом, залитый звоном:

– ЛЮ… ЛЮ-ю…

Начиная от птахи, едва умеющей пищать и кончая соленьями, все летающие обитатели чащи словно сговорились повторять это имя. Имя, выделившее Золушку из тысяч Люд и Люсь, украшавшее только ее одну!

– ЛЮ… – Сначала это созвучие умчали строчки письма.

Потом – какое счастье! – милые каракули неожиданно оборвались этими двумя буквами – приняла, значит, сделал своим! Теперь соловьи, захлебываясь, умудряются по сто раз в одной трели повторить то же. Лес звенел. Лес славил и зеленел. Трава, пригретая солнцем, пахла как волосы Царевны, родным-родным…

 
Неуловимый, чуть заметный,
Ты излучаешь аромат.
Вот так когда-то пахло лето
Зим двадцать пять тому назад.
 
 
Возможно, это был прополис
Из клейких почек тополей.
Нет, так должно быть пахнет молодость,
Когда шагает по земле!
 
 
Таким родным, таким забытым,
Мне льется аромат ее…
И сердце жадно-жадно пьет,
Как будто быть не может сытым!
 

Столетние липы и стройные тополя на краю оврага слушали стихи. Внизу вызвездилось цветами поле и немолчно журчал ручей. Влюбленные расстелили плащ на самом склоне. Уселись.

– Так мы скатимся вниз.

– Только если сильно этого захотим.

Художник держался надежно, упираясь ступнями в стволы. ЛЮ ежеминутно съезжала к нему, вопреки всем стараниям усесться подальше. От судьбы никуда не уйдешь!

Внизу, вдалеке, пахали. Лошадь тащила. Плуг врезался в землю. Позади оставались, словно нарисованные, полосы. Полосы постепенно становились массой высыхавшего суглинка. Круг за кругом трудился пахарь: «В поте лица своего…» Каждому в жизни нужно тянуть свою лямку. Каждому животному. Всякой твари. Всем, кроме влюбленных!

Солнце целилось в зенит. Над теплой пахотой поднимался пар. Ласковые ладони касались лап повелительницы лягушек. Получали по заслугам. И все начиналось сызнова: Золушка лезла выше. Неизменно сползала. Склон оказывался слишком крут. Наказывала за дерзостное прикосновение… и снова сползала в близость.

Не мучьте себя напрасно рассудительностью, если занесло на скользкие склоны. Бесполезные. И совсем не всякому так везет! Разве вы не знаете, синеглазые, что вселенная принадлежит влюбленным? И птицы, и лес, и цветы, и небо с золотым солнцем, и беспечное Счастье – все отдано им! Им одним. Ни монархам, ни банкирам, ни народу, что трудится где-то там внизу, а паре бездельников под липами на склоне оврага, которых Любовь венчала на Царство! На долго ли? Пусть отсчитывают часы те, кому невмоготу.

Тонкие, выпачканные чернилами пальцы достали листок календаря и обвели голубым сегодняшнее число. Они больше не наказывали за Радость.

Между тем откуда-то прикатились тучи. Гром предупредил, что пора подниматься. Первые крупные капли забарабанили резвую дробь. Спасительный плащ повис на сучьях. Ливень обрушился с шумом, сокрушая душное. Потоки бисера повисли до самой земли, оставляя сухим островок, на котором можно помещаться только тесно прижавшись друг к друг?

– Хотите я вам спою?

Согласно склоняется голова. И Счастье… забирает принца целиком без остатка. Дышит и льнет теплом влажного платья, мерцает зарницами глаз, втискивает в песню, растворяет в себе…

– Выткался над озером алый свет зари-и…

Человек может петь хорошо или фальшивить, путать слова. Душа, если только ее услышишь, безошибочно и песню, и мотив, и исполнение делает лучшими в мире!

Плащ давно промок и почти не защищал. Около любимой хороша любая погода. Ведь можно же, жертвуя пиджаком, слушать, как дышит нежность. Срастись с Радостью. Замереть.

– Где-то стонет иволга, хоронясь в дупле…

И словно силою песни… вселенная просветлела… Лучистые зайчики понеслись вскачь по каплям. Две пары босых ног захлюпали исступлённо:

– ЛЮ. ЛЮ. ЛЮ…

– Л-ь-ю. Л-ю-ю, – включились в перекличку птицы.

– Л-ью… – брызгали во все стороны кусты…

Только лягушки… шлепали следом по липкой земле, пялили глаза на свою повелительницу и заливались:

– Ква. Ква… выбрррала… Н-н-ашла… Шлеп… Не-ч-ч-чего сказать… Плюх… Кр-ра-а-савец… Умор-р-р-а-а…

И пошли пересуды. Прямо не унять.

Царевна гордилась избранником. Женщины – нужно воздать им должное – не обращают внимание ни на какое кваканье. То ли дело насмешливый взгляд или колкость доброжелательной подружки. Днем с огнем не сыщешь красавицы, сохранившей при этом хорошее настроение.

Доля мужчины – нравиться милой наедине и всякой встречной и поперечной в обществе. Горе тому, кто не пожелает или не сможет каждой угождать!

Уж раз Счастье рождается, совсем не трудно догадаться, что оно смертно.

Нет! Не полгода…

– Я только что поучала, что Счастье не вечно. Но почему бы не повстречать исключение? Или не сочинить, черт возьми! Получая его не пачками, а по частям. В час по чайной ложе, до бесконечности! Почему бы не воображать, что жили до рождения, подражая рассуждениям художника:

 
Нет, не полгода, как мы полюбили, —
Много назад тому тысячелетий.
Позже Руслан тосковал по Людмиле.
Позже Ромео узнал о Джульетте!
 
 
Позже… Но разве нам легче, что позже
Мучились и… будут мучиться люди?
Разве теперь хоть чуть-чуть нам поможет
Горькая правда, что вечно так будет?
 
 
Если когда-нибудь стих мой поднимет
Тот, кто вот так же здесь маяться станет,
Он не утешится мыслью, что с ними
То же случилось что некогда с нами.
 
 
С нами… А все-таки, что будет с нами?
Этот вопрос без конца на уме он.
Кончится все, как в счастливом «Руслане»,
Или печально, как в бедном «Ромео»?
 
 
Как бы ни кончилось, верю в одно я:
Пусть тебя держат хоть сто Черноморов,
Бороды их не копейки не стоят,
Если тебе я по-прежнему дорог!
 

Что касается волос Люсиного супруга, то, как известно, они, в самом деле, не бог сколько стоили. Да и разве же он держал? Пожалеть можно… А художник пыжился. Освобождал…

Перво-наперво он удружил молодоженам – Люда и года еще не ходила в дамах – жилье поближе к месту, где сам обретался. Отпала забота о разъездах, звонках и изыскании способов встретиться. Положение загнутого гвоздя в заборе напротив указывало, ушла или пришла Золушка. Крючок, точно семафор задираясь вверх, говорил:

– Путь свободен. ЛЮ – дома.

Опускаясь, констатировал отсутствие. Занавеска на окне и та не оставалась безучастной. Отдернутая в определенную сторону, она звала на свидание. Художник ожил. Он даже отважился избавиться от зуба, сгнившего во рту лет тридцать назад. На Руси Муромцы не редкость. Сидят-сидят, и бац… осенит ни с того, ни с сего.

Ну, в поликлинике в зубной главным образом бабы. Подвязанные, с заунывными взвывами. Краснорожий мужик-зубоскал и еще пожилой, весь съежился:

– Суды своей охотой не ходять. Припечеть, хучь кричи… и поскачешь. А что ж?

– Нет, я своей… ради дня погожего. Не больно ж, с замораживанием?

– Погожего. С замораживанием тебе и пропишут. Только держись, – смеялся красный.

И понес, и понес всякие ужасы рассказывать.

– Хорошо ему такому здоровому зубоскалить, – шептались старушонки.

Дверь растворилась и санитарка пригласила красного в кресло. Наступившую было тишину вскоре прорезал взвизг. Затем взвизг перешел на вытянувшееся из души: «А-а-а-а-а…»

Затем показалась сестра:

– Следующий.

Красный без сознания застыл на диване. Пожилой, съежившийся – занял место в кресле. И… после невразумительного мычания тоже лишился чувств.

– Следующий… Нет, нет! Хватит мужчин!

– Разве не видите, все диваны заняты, – поясняли повеселевшие женщины художнику.

Только положенного ожиданием не избежать. Герой, проклиная нелепое желание отличиться, кладет лапы на подлокотники, закрепляет затылок, закатывает глаза.

– Смотрите на меня! Разве я страшная? Врач как-никак. – Женщина, и довольно не дурна.

Приходится крепиться, смотреть. А работа из трудных. Тридцать лет прошли не даром. Щипцам не за что зацепиться. Санитарке достается:

– Гладилку! Не ту! Быстрее! Быстрее! Теперь молоток! Ну… терпите.

Увесистая киянка стукает так, что голова скачет мячиком. Нужно сплевывать и терпеть, терпеть и сплевывать. Потеть приходится не только пациенту…

И вот наконец радостное:

– Все. Можете идти. Н забудьте купить по дороге четвертинку. Выпейте и два часа никакой пищи.

– Спасибо.

Радостное чувство наступает не сразу. Оно растет с градусами. Смелый поступок все-таки совершен! «Есть еще порох в пороховнице».

Появляется ЛЮ. С томиком польских поэтов.

– Вот, полюбуйтесь, – цитирует она, – «Оставь меня, Боже, второгодником в жизненной школе…» Правда, здорово?

– Еще бы! Разве сам я сейчас не повторяю пройденного на более высокой основе. Это в сорок-то лет! Все нормальные люди в таком возрасте остепенялись, а тут…

– «В жизнь мою закралась опечатка…» – продолжает читать ЛЮ. – Вот вам и товарищ по несчастью. Слышите: просит на сороковом году от рождения – на каком от смерти, неизвестно – вместо слова «безнадежность» читать «любовь». Бывают же такие совпадения! В самом деле, совсем не полгода, как мы полюбили!

– Конечно, конечно, зайчики. Обычная юбчонка кого хочешь из мужчин делает чокнутым. И уж если чудят чокнутые не чересчур различно, представляете, сколь сходно похмелье?!

 
Быть кретином, право, просто
Раз на приз… в порядке кросса…
Это?.. Это, право слово,
Лишь рефлекс… и то условный.
 
 
От рефлекса
         до склероза
Велика ль метаморфоза?