Текст книги "Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I"

Несмотря на огромный талант рассказывать и умно болтать моего любимого писателя Лоуренса Стерна, отступления тяжелы даже у него.

Л. Толстой

Что еще происходило в тот високосный год, забитый, как пограничный столб, в нынешнее летоисчисление кирпичом знаменитого романа Джорджа Оруэлла «1984»?

Со смертью Брежнева покатились с горы новые времена, а Джордж Оруэлл оказался пророком почище колдуна Мендейлы Алемайеху, потому что «1984» стал последним классическим советским годом; после него пришли семь тощих коров и сожрали семь толстых коров, и потом сами подохли. Жалко было и тех, и тех.

«Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать», – так начал Оруэлл свой роман.

Приметы 1984: концерт в День милиции, наша служба и опасна и трудна, политучеба, лекции о международном положении, отщепенец Сахаров, открытые и закрытые партсобрания, какие-то трудовые вахты, андроповка по четыре восемьдесят, ленинские субботники, первомайские и ноябрьские демонстрации, борьба с иностранными надписями – спортсмены замазывали на майках надпись «Адидас», – бойкот Олимпийских игр в Лос-Анжелесе. В общем, нормально жили. Андропов на Красной площади целовался с Яношем Кадаром, проходила, как и было обещано, поголовная проверка документов и выяснение личностей в трамваях, банях, парикмахерских, магазинах и кинотеатрах, подкрадывались за спиной цирульника и спрашивали намыленного под бритвой человека: ты кто такой? На дневном киносеансе включался свет, входили штатские и спрашивали: почему не на работе? Милиция совсем распоясалась и боялась только работников Конторы, – а те уже никого не боялись. Андропов в молодости писал стихи, как и старый большевик Джугашвили. Ленин, Киров, Хрущев и Брежнев стихов не писали. Руцкой и Дудаев бомбили Афганистан, там продолжалась неизвестная нам война. Подтягивалась трудовая дисциплинка, завинчивались старые ржавые гайки на сорванную резьбу. В Узбекистане уже взялись за дело никому еще не известные старшие следователи по особо важным делам Гдлян и Иванов. Если кое-кто еще честно жить не хочет: крепко получали по рогам люди мирных профессий – диссиденты, взяточники, тунеядцы, хлопкоробы, бабки с ландышами, рокеры, толкачи-снабженцы, работники кладбищ, националисты, какие-то невидимые цеховики-теневики, лжеученые, завмаги «Океанов», сектанты, церковники, знахари, народные умельцы и почему-то любители научной фантастики. Всех не перечислить. Шла борьба с нетрудовыми доходами, но выпить-закусить еще было, а это главное. В литературе на первом месте стояли Чингиз Распутин и Валентин Айтматов – и потому трудно было решать кроссворды в «Огоньке»: роман из пяти букв на «П» – «Пожар» или «Плаха»? В транссибирское железнодорожное полотно был заложен последний, золотой рельс. «Слышишь, время гудит „БАМ“» отгудело, и темной ночью неизвестные злоумышленники подменили золотой рельс на железный, распилили его ножовками на рельсоподобные слитки и переправили этот золотой профиль через китайскую границу, не в пример неудачливым Паниковскому и Балаганову. Нефть в Тюмени не пошла, проедались последние нефтедоллары, в космосе летал очередной «Салют» с очередными космонавтами, фамилий которых никто уже не помнил – кроме Светланы Савицкой, дочери маршала авиации Савицкого. Партия хотела как лучше, но что-то там со светлым будущим перестало светить – заело, не получалось, с кем не бывает. Первый гуляйградский секретарь Шепилов, сосед Гайдамаки, бывший участковый инспектор, после первомайской демонстрации тронулся рассудком, когда мимо трибуны прошли три колонны спортсменов от Гуляйградской швейной фабрики, пищевого комбината и Арматурно-проволочно-гвоздильного завода имени 1-го Мая (АПГЗ), изображавшие по праздничному сценарию «МИР, ТРУД, МАЙ». Поначалу все шло по плану: швейная колонна выстроила своими женскими телами слово «МИР» и прошла достойно, получив свою порцию «да здравствуют советские ткачихи с поварихами» и «хай живе радянська жінка, як хоче i з ким хоче»; подвыпившие пищевики из второй колонны сначала никак не могли перестроиться в букву «Д» в слове «ТРУД» – у них получалось «П», и соответственно по площади какое-то время шагал «ТРУП», – Шепилов покосился на стоявшего слева районного прокурора, но нижняя подвыпившая палочка от «Д» уже нашла на площади свое место; первый секретарь облегченно вздохнул, как вдруг увидел такое, что в страшном сне не приснится, что не лезло ни в дугу, ни в Красную Армию, – арматурщики, железно чеканя шаг в третьей колонне, шли по площади в слове из трех букв – но это был не… не май, не май, не МАЙ… Это был… тихий ужас! Первый секретарь закрыл глаза. Мимо трибуны, чеканя шаг в железном слове из трех букв, проходила колонна АПГЗ им. 1-го Мая, но это слово было не май, не МАЙ… Когда Шепилов открыл глаза, колонна арматурщиков уже прошла и рассыпалась. Шепилов покосился на стоявшего слева прокурора Вышинского, а потом на стоявшего справа полковника из гуляйградского КГБ. Арматурно-проволочный завод, собственно, был обыкновенным почтовым ящиком и выпускал надежные ракетные системы, которые летчики называли «пустил-забыл». Но гуляйградский чекист индифферентно аплодировал уходящим и подходящим колоннам. «Почудилось?» – подумал Шепилов. «Или не почудилось?» – подумал Шепилов. После демонстрации он в глубокой задумчивости сошел с трибуны, сел в черную «Волгу» и до основанья напился с соратниками в ресторане «Гуляй»; потом он намеками пытался выяснить у Вышинского: почудилось или не почудилось? Заборное слово из трех букв стояло в глазах, разные слова трансформировались в ту самую мудищевскую елду – май (майор, майдан, майонез), рай (райсовет, райком, райисполком) и т. д., – куда ни глядел первый секретарь, чудился ему громадный мудищевский болт с гайкой. На следующий день жить не хотелось, и первый секретарь с березовым веником отправился в охотничий домик с парной, разделся и с предвкушающим выражением лица открыл дверь в парную. Оттуда вырвались клубы пара. Потом послышались удары веника по телу и тяжелое дыхание Шепилова: «Уф… бух… уф… бух…» Удары и дыхание участились и перешли в непрерывный звук, напоминающий пыхтенье паровоза. Раздался паровозный гудок: «Ту-ту!…», пар неожиданно исчез, и мимо первого секретаря поехали зеленые вагоны, вагоны, вагоны с надписями по-английски: «Джибути – Аддис-Абеба». Вагоны прошли, и Шепилов увидел перрон и незнакомый вокзал с надписью «Джибути». На перроне стояли совершенно обалдевшие черные негры с сумками и чемоданами и разглядывали совершенно обалдевшего голого белого Шепилова, который сидел на путях с шайкой и березовым веником. Стояла удушливая жара, где-то рядом был экватор. «Люблю», – подумал Шепилов, а негры вызвали «скорую помощь» и увезли Шепилова сначала в больницу, потом в советское посольство, а потом самолетом в Москву в психдиспансер с тяжелой формой гомосексуальных галлюцинаций, отягощенных синдромом Кандинского, и некому было его излечить, потому что фрейдистский психоанализ был тогда в крутом загоне. Что еще?

Провинция наступала на столицу, как пустыня на Аральское море. Гришин и Мишин еще держались, но уже переехали в Москву Горбачев, Лигачев, Рыжков, Слюньков, Зайков, Лужков (или Лужков коренной москвич?) – с чемоданами, семьями и помощниками; Ельцин еще парился в Свердловске, по уже готовился. Обустраивались. Им вскоре и карты в руки. Показательно: чемпионами страны по футболу – футбол для нас является важнее всех искусств – подряд становились провинциальные «Динамо» (Минск), «Зенит» (Ленинград) и «Днепр» (Днепропетровск); даже одесский «Черноморец» лелеял далеко идущие планы. Перли маргиналы. Заплутавший над Сахалином приблудный корейский «Боинг» ушел в сторону Японского моря. В Америке уже открыли СПИД. Там же свирепствовал Рональд Рейган, бывший актер Голливуда. В Лондоне отлили Железную Леди, а в Гуляй-граде шла подготовка к осенне-зимнему отопительному сезону. Зима надвигалась и надвинулась. Продолжались «гонки на катафалках» – так назвали в народе беспрерывные похороны лидеров государства. На Гайдамаку опять нашел стих:

 
Подушечки,
эполетики,
генерального везут
на лафетике!
 

Так и не развернувшись, ушел из жизни Ю. В. Андропов, какая-то бабуся заплакала на Красной площади и, перепутав Андропова с Косыгиным, выдала внучку два рубля: «Передай на похороны Копсыгину, хороший был человек», внучек два рубля пропил. Кнут от птицы-тройки принял Черненко. Лучший анекдот года: «Армянское радио спрашивают: „Почему Брежнев, хоть и больной, часто ездил по стране, а Андропов из Кремля ни йогой?“ Ответ: „Потому что Брежнев был на батарейках, а Андропов – от розетки“. – „А Черненко почему в Кремле сидит?“ – „Потому что Черненко – от насоса“. Черненко был бывший батрак но прозвищу „Кучер“, ему и вожжи в руки, но бездорожье и дураки как были, так и остались, два километра того искореженного „Королевским Тигром“ подъездного аппендицита ушли под грязь, потом под снег, потом под лед, Гайдамака сидел в своем кабинете под Переходящим Красным Знаменем (красным знаменам в советские времена приделали ноги, они переходили из кабинета в кабинет), штудировал „Архипелаг ГУЛАГ“ под обложкой железных канцлеров и повторял, как Богу молился, если кто заходил и чего-то просил:

– А что я могу? А ничего я не могу. Того нет, этого нет, пятого-десятого нет. Виновата система. Даже генсеки не выживают. Брежнев с Андроповым померли, новый кучер – тоже не жилец. И мне что-то нездоровится.

Длинный у него был язык, опасный но тем временам. КГБ не дремал, зачем так о генсеках? Беда, как говаривал Гоголь. Дураки плохие дороги стелят, дураки по плохим дорогам ездят и языками дурости мелят. И пан Щербицкий, к сожалению, не исключение, а плоть от плоти. Куда несешься по бездорожью, тройка-Русь, в оранжевых фуфайках?

Нет ответа.

Еще в конце прошлого века африканские каннибалы оставляли в живых каждого 13-го врага, попавшего в плен.

Из записок путешественников

НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ ПО КАКОМУ-ТО ПОВОДУ

Толстой сошел с ума! Если б вы только слышали, что он говорил мне о литературе!

И. Тургенев

На чьи же средства был куплен «Суперсекстиум-666» в каком-то из временных гамбургских закутков перекрученной реальности? На мятые ли рубли Семэна з Мыколой? Или на литературные гонорары Александра Куприна? На цирковые сборы братьев Дуровых? На спортивные премии Николая Уточкина? На пожертвования Федора Шаляпина? На капиталы Саввы Морозова? А может быть, на американские доллары самого Буревестника? Неизвестно. Российская интеллигенция любила делать подобного рода подарки родимой публике, Лев Толстой отрывал от семьи и охотно жертвовал свои трудовые сбережения па любовь к ближнему, а этот ближний, ничтоже сумняшеся, тут же тратил толстовские деньги на любовь в веселом заведении. «Не важно, кто оплатил; важно – как использовали», – справедливо решил Нуразбеков и вернулся к таинственному сказочному разговору у открытого окна: «Езжай туда – не знаю куда, привези мне то – не знаю что».

Что именно? Подпольную типографию «Секстиум» – суперкомпьютер, который завивает реальности в жгуты и петли? Зачем купчихе Кустодиевой такая напасть? Гишпанские корсеты? Взгляни на торс мадам Кустодиевой – там талия никогда не ночевала. Трехведерный флакон «Шанели»? Мелко плаваешь, подумал Нуразбеков.

Он давно уже обратил внимание на мелькающий в документах «Дела» деревянный ящик с дырками из-под фильдеперсовых рейтуз. У него были все основания предполагать, что Сашко Гайдамака вносил в южные таможенные ворота Российской империи не какой-то там ящик с колготками, а купидоново гнездо, выложенное изнутри эластичным китовым усом из дамских корсетов, а в том гнезде – самку для Черчилля, купидона по имени Маргаритка. О предназначении трехведерного, опечатанного сургучом флакона с «Шанелью» сомнений тоже не оставалось: плескалась там не «Шанель», а разбавленный в необходимой консистенции купидоний яд для нужд практического использования (рецепт зашифрован на этикетке флакона и встречается в «Деле» все под теми же каббалистическими знаками с пушкинского перстня: «С(ИМ-ХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ».

«Вот достал так достал! – читалось на лице Сашка Гайдамаки, – Какое же веселое заведение без купидона?»

Понятно, в других временных витках все могло быть иначе, показания агентов из других реальностей представляют другие версии. В Гамбург к братьям Дуровым Гайдамака мог бегать не за подпольной типографией, а за консультацией к специалистам – что за зверь купидон и как с ним обращаться в неволе? (Сходил бы с купидоном на плече на могилку Брема, автора «Жизни животных», – старик от удивления восстал бы из гроба.) Можно представить выражение лиц братьев Дуровых, когда Сашко Гайдамака, натянув резиновые рукавицы, со всеми предосторожностями извлек из ящика этого бульдога с крыльями.

А вот документы из реальности, соответствующей каббалистическим знакам Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН), запись подслушанного филерами (возможно, даже Семэном и Мыколой) разговора на гамбургском вокзале:

«Картавый коренастый лысый господин с остатками рыжеватых волос за ушами и на затылке. Простой, как Ленин. Ба, да это же сам Ульянов, Владимир Ильич! „Товагищ Гайдамака, вас мне гекомендовал Луначагский. Богшая пгосьба, выгучите: не подкинете ли два чемодана в Палегмо? Вас встгетит такой высокий, гыжий, с усами. Гогький. Знаете такого? Максим Гогький“.

Что в чемоданах-то – этим Гайдамака даже не поинтересовался: просят вежливо, просят выручить, отвезти с оказией (он, Гайдамака, и есть та оказия) два чемодана самому Максиму Горькому в Палермо. Почему бы не выручить Буревестника?

Наблюдения тех же филеров в Палермо:

«Высокий, ровный, будто доску проглотил, длинноусый, с волжским акцентом, без сомнения Горький, друг Ленина: „Будь другОм, СашкО, дОставь в Южпо-Российск механическую рОяль для бабушки. Тебя встретят в пОрту. Очень тебя прОшу“. – „Сделаю, Алексей Максимыч!“

А что означает фраза в газетном репортаже: «чудесно спасшиеся мореплаватели»? И на это есть ответ. Белый рояль погружен на палубу «Лиульты Люси». Шкипер – негр, свой человек. Идут к Босфору с заходом в Афины. В Афинах на палубу поднимается Сашка Куприн. Сколько лет, сколько зим! За встречу! Пьют турецкую мастику, закусывают одной брюссельской капустой. Шкипер вместе с ними – вдрабадан. Пьянка-банка-газ-ураган! 2 июля 1904 года – именно в этот день – в Палермо скоропостижно умирает Горький, а «Лиульту Люси» выбрасывает на скалы одного из одиссеевых островков Средиземного моря. Чуть не затонули, все лето торчали па островке, пока их не отбуксировали на Кипр. Потом ремонт, и еле дошли до Южно-Российска с перекошенной трубой и с залатанной пробоиной выше ватерлинии, точно в размер головы Сашка Гайдамаки. Опоздали на два месяца, в порту их уже никто не ждал, даже большевистские подпольщики решили: кранты с концами белому роялю с «Секстиумом» и лазерным принтером, которые Ленин достал для партии из реальности OЗУ (RAM), чтобы без хлопотных, грязных и громоздких типографий печатать свои «Искры», «Правды» и «Партийную печать с партийной литературой» и менять реальности, как ему вздумается. Разумно? Да. На то он и Ленин. Пришлось с шутками-прибаутками тащить не востребованный большевиками рояль в веселое заведение к мадам Кустодиевой, отмечать там счастливое спасение, праздновать купидона, пытаться играть на рояле, заглядывать в него, обнаруживать в нем два загадочных чемодана, выбрасывать из окна слишком уж любопытных Семэна з Мыколой и для пробы по пьяной лавочке тискать на лазерном принтере сначала первую прокламацию, а потом и саму купчиху Кустодиеву. Такова одна из подгулявших реальностей. Так оно и было, хотя никто не помнит. Погуляли, короче.

Зато сегодня последняя стайка окольцованных купидонов под неусыпным наблюдением орнитологов многих стран опять беспрепятственно мигрирует по своему древнему природному мосту «Туруханский край – Южно-Российск – Ближний Восток – один из островков Средиземного моря – Офир – и далее Луна». (Шкфорцопф в монографии умышленно дает несколько взаимоисключающих путей миграции, ни один из них не является достоверным – из предосторожности он не сообщает точных координат обитания и путей передвижения стаи; города же Южно-Российска, куда купидоны Шкфорцопфа по старой памяти иногда залетают, браконьеры и контрабандисты – к нашему читателю эти почетные звания, понятно, не относятся – на географических картах вообще не найдут; пусть думают, что Одесса.) Можно лишь добавить, что «Лиульта Люси» чуть было не затонула именно у того «одного из одиссеевых островков, где отдыхают купидоны перед смертельно опасным вознесением на Луну. Можно только представить, как, выйдя утром на палубу после урагана и драбадана, Куприн и Гайдамака увидели в сером дыму сидящего на белой пароходной трубе черного Черчилля с красными глазами. Они, конечно, его отловили, но, испугавшись белой горячки, друзья не пили уже до самого прихода в Южио-Российск. Впрочем, все уже было выпито.

Недавно я был в Бахчисарае. Город совершенно изгажен железной дорогой. Где фонтан? Какой фонтан? Нет там никакого фонтана.

А. Чехов

Гамилькар вернулся из штаба Добровольческой армии строгий, задумчивый и разочарованный. Позвал хлопчика:

– Сашко!

Сашко стянул с пего английские ботинки, подбитые спичками, и подал сикоморовую трубку, набитую смесью eboun-травы с табаком. Пока бабы наспех собирали ужин, Гамилькар попросил:

– Сыграй, Сашко.

Сашко заиграл любимую песню шкипера:

 
Он вышел на палубу,
Палубы нет,
А палуба в трюм провалилась…
 

Потом все сели есть картошку с консервами из купидона. Между двумя рюмками Гамилькар рассказал о своей второй встрече с Врангелем. На этот раз Петр Николаич не заставил шкипера долго ждать. На его рабочем столе между штабными военными картами, гражданскими прошениями и доносами стояла тарелка с зелеными яблочками. Увидев Гамилькара, Петр Николаич развел руками так, что бурка упала с узких плеч на пол, и сказал:

– Сами видите, господин Гамилькар, – глына дело! Я люблю слово «стояло». Где-то мы что-то нахомутали. Ваша птицеферма моей армии уже не понадобится. Скажите спасибо, что живым вырвались от моих бахчисарайских орлов. Мой вам совет: тикайте. И лучше приезжайте к нам через десять лет – неба в алмазах не обещаю, но тогда можно будет поговорить о ваших купидонах и о теплых морях для повой России. А сейчас Россия… Россия, что Россия? Россия сейчас полезна для цивилизованного мира исключительно как отрицательный «например», как плохой непослушный мальчик, драчун и хулиган, полезен для послушного хорошего мальчика: не делай так, не дружи с плохим мальчиком. Угощайтесь.

Петр Николаич выбрал и протянул Гамилькару самое большое яблочко и поинтересовался подробностями ареста в Бахчисарае, где африканец сидел в одной смертной камере с поэтом Максимильяном Волошиным.

– Хороший поэт, – похвалил Гамилькар и лишь из вежливости осторожно надкусил кислое яблочко.

– Не слышал о таком. Кто это – Maksimilian Volochin? – спросил Врангель у Boulat'a Chalvovitch'a (тот присутствовал при беседе).

– Есть такой, – подтвердил тот.

– Не из Демьянов ли Бедных? – спросил генерал Акимушкин (он тоже присутствовал) и недобро прищурился.

– Нет, нет! – поспешил защитить коллегу Булат Шалвович. – Наш поэт, наш, из гнилых либералов.

– В самом деле хороший поэт?

Булат Шалвович, хотя и недолюбливал Максимильяна Волошина, но из цеховой солидарности в знак одобрения показал большой палец и сказал:

– Его нужно выпустить, он не создан для тюрьмы.

– Опять поэтов почем зря хватают, – затосковал Врангель. – Хотя моих контрразведчиков можно понять – стихи в больших количествах вещь невыносимая, как сказал однажды один умный человек. Ладно, отпустите. – Он кивнул начальнику контрразведки.

– Там еще электрик был, – вдруг вспомнил Гамилькар и возжелал спасти электрика.

– Какой еще электрик? – спросил Врангель,

– Нет уже электрика, – с неудовольствием ответил начальник контрразведки, будто не от него зависело, быть тому электрику или не быть.

Впрочем, от генерала Акимушкина в самом деле мало зависела жизнь какого-то электрика, все решалось на местах – где Бахчисарай, а где Севастополь.

Так героически погиб электрик Валенса. Максимильяна же Волошина, как известно, белые освободили, и он до самой смерти не мог отмыться от грязных чекистских вопросов и подозрений – кто такой следователь Нуразбеков? Что за негр унес Бахчисарайский фонтан? По какому праву героический подпольщик Валенса погиб в белогвардейском застенке, а он, Максимильян Волошин, поэт Серебряного века, остался жив?