Текст книги "Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I"

Он помнил ночь, как черную наяду,

в морях под знаком Южного Креста.

Он плыл на юг; могучих волн громаду

взрывали мощно лопасти винта,

и встречные суда, очей отраду,

брала почти мгновенно темнота.

…Но проходили месяцы, обратно

я плыл и увозил клыки слонов,

картины офирянских мастеров,

меха пантер – мне нравились их пятна -

и то, что прежде было непонятно,

презренье к миру и усталость снов.

Пока Гамилькар предавался любви и поэзии, боцман Жириновский, держатель золингеновой бритвы, рыжий, похожий на орангутана, с медной серьгой в ухе, сразу после Порт-Саида подмигнул своей матросне с «Портвейпа-Таврического», и матросня, подкараулив Гамилькара в беспомощном состоянии, а именно когда тот справлял большую нужду в гальюне на баке (офиряпина, как и русского, по известной пословице, можно обмануть лишь в том случае, когда он сядет справлять большую нужду), – матросня привычно выбросила Гамилькара за борт вниз головой в Красное море па съедение акулам, как выбрасывала в Черное потемкинских офицеров в 905-м году. Матросня надеялась овладеть плавучей птицефабрикой, скопом использовать графиню Кустодиеву для своих гнусных потребностей, а потом взять курс на Крым к дружкам-большевикам и не с пустыми руками и с благородной целью – принимать участие в строительстве второго рая земного, развивать советское колхозное птицеводство. Программа-минимум им удалась, птицефабрику и графиню Кустодиеву они захватили, никто не оспаривал у Жириновского права на первый заход. Боцман закрыл каюту и с вожделением приступил к делу, но был попросту задушен ею в объятьях и выброшен для устрашения на палубу, в то время как Сашко выпустил и науськал па восставшую команду сэра Черчилля.

То, что творилось на палубе, плохо поддается описанию. Сэр Черчилль, сверкая красными глазами, вцепился в горло боцмана. Сашко бросил в море непотопляемый аккордеон как спасательный круг, сам бросился в воду и спас Гамилькара; Черчилль кромсал на палубе труп боцмана – купидоны не терпят орангутанов – и терроризировал пиратов, гоняясь за каждым. Потемкинцы запросили пощады, выловили из Красного моря Гамилькара с Сашком и предложили закончить дело полюбовно: они приносят графине Кустодиевой свои извинения, Гамилькара с графиней и Сашком высаживают па эфиопский берег, за что Гамилькар передает им в революционную собственность «Лиульту Люси». Мирный договор был заключен, все остались довольны. Вымыли палубу. Тело боцмана Жириновского завернули в простыню, па которой он собирался совершить непотребный акт, к ногам привязали колосник и выбросили в море, где он простоял на дне до начала перестройки в Советском Союзе и всплыл. Золингеновая бритва досталась Гамилькару на память.

Гамилькар с Сашком и графиней высадились в акватории Джибути с самоваром, Бахчисарайским фонтаном, елкой и березовым поленом, а «Лиульта Люси» отправилась обратно в Крым и сгинула где-то по дороге, подорванная торпедой с германской субмарины.

Штабс– капитан Рыбников внезапно проснулся, точно какой-то властный голос крикнул внутри него: банзай!

Л. Куприн. «Штабс-капитан Рыбников»

Гайдамака в той бадэге чуть на вымытый утренний пол не упал. Вспомнил он наконец-то про три сторублевые купюры с нежнейшим Владимиром Ильичом в «Архипелаге ГУЛАГе»! Гайдамаку по той одесской жаре в колымский мороз бросило, когда он вспомнил про 29-е февраля!

– Е-ерш тво-о-ю два-адцать! – нараспев произнес он, хватаясь за голову.

– Еж твою марш, – согласился Иван Трясогуз с сочувствием человека, только что вырвавшегося из лап Конторы. Он в два громадных глотка скушал полный стакан коньяка и занюхал рукавом.

– Как же так?!

– А вот так. Ф-фу, яка гыдота!…

– Скворцов – шпион?!

– Шпион. Японский. Сакура Мухомори-сан. Настоящий. Из-за бугра. И фамилия у него не Скворцов, а немецкая – Шкфорцопф. Или Шварцкопф. Или как-то так.

Помолчали, переваривая каждый свое. В животе у Гайдамаки зашевелился гороховый суп с салом, а Трясогуз хлюпал коньяком в пузе.

– Ничего я толком не могу объяснить, Сашко, – нарушил молчание Трясогуз. – Я и сам пи черта не пойму. Знаешь, чем отличается восточный шайтан от нашего черта?

– Ну?

– Уз-ко-гла-зи-ем, – Трясогуз растянул пальцами края глаз, сморщил нос и сделался похожим па здоровенного далай-ламу. – Сидит там у них наверху в Доме с Химерами, на самом чердаке, такая химера – такой узкоглазый узбек по особо важным делам, – а может, киргиз, монгол или тоже японец – не разобрал, – то ли Абдулкопытов, то ли Халат-Оглы, – он представился, по я забыл, – и задает тебе вопросы: знал ты Скворцова, не знал ты Скворцова?… А ты не знаешь, что отвечать. У них там из подвала Колыма видна, а с чердака – Луна. Бледная такая, бледная, как блиц! Я уже думал: гаплык, конец подкрался! Не выйду оттуда, возьмет он меня за зябры и зашлет на Луну. Ох, и вумный татаро-монгол! Глаза узкие-узкие, ему их не надо примруживать, он тебя насквозь видит, как стеклянного. Но – пока обошлось. Пока. Во-первых, ты слушай, я умно себя повел – дураком прикинулся. Во-вторых, я ему, наверно, по габаритам не подошел – меня ж в тройном размере кормить надо, чтобы я на допросах на ногах стоял и не падал, у меня ж от расширения сосудов вены вспухнут. Сказал мне Сарай-бей: «Дурак вы, Иван Трясогуз! Идите и не грешите, Иван Трясогуз! Мы вас еще вызовем, Иван Трясогуз!» И отпустил… Слобода!!! – вдруг в полную грудь заорал Трясогуз па всю бадэгу, вусмерть перепугав утренних страждущих и алчущих.

– А ну пошел отсюда, амбал недоделанный! – заступилась за постоянных клиентов Надежда Александровна Кондрюкова. – Или цыть мне тут! Контора тут над головой. Чтоб тихо было, а не то милицию вызову!

– Все, все, мамочка! Молчу, молчу… – прошептал Трясогуз. – Слобода!… Вот, даже коньяк с тобой по утрам пьем, а не ценим. Скажи мне, командир, ты у этого хрена с бугра менял что-нибудь на что-нибудь?

– А ты?

– Молчать! Здесь вопросы задаю я! Отвечайте, когда вас спрашивают! – опять повысил голос Иван Трясогуз, подражая, как видно, умному шайтану по особо важным делам.

– Тише ты! Ну, менял.

– То-то! Значит, ты для них – перспективный. И я тоже. Был перспективным. Вот иди, объясняй узкоглазому, что почем. Ох, и вумный чекист! Японец! Нашего районного прокурора вжэ нэма – с его подачи.

– Вышинский полетел?!!

– Если б только полетел!… Анюта уже золото продает, сухари сушит, передачи носит. Светит нашему Януарьичу десять лет с конфискацией всего майна, так что на «Москвича» не надейся – арестован его «Москвич». Снимай гроши со сберкнижки, пропьем. Начальника УВД вжэ тэж нэма – Петруху туда же. Вообще все полетели. Вот так… – Трясогуз расставил руки и стал похож на толстый узкоглазый корейский «боинг», – На взлет! Мотор! От винта! И полетели. А Первого ушли на пенсию. Теперь за нас, дураков, взялись. Не пей больше, командир! Иди. С Богом! Жаль, креста на нас нет, а то бы перекрестил. Стой! Поворотись-ка, сынку, дай я на тебя погляжу… Экий ты, ятерь-матерь! Ширинка застегнута, живот колесом, хрен столбом, – сказал Трясогуз, шутливо хватая Гайдамаку за ядра, – Все в норме. Иди! Нет, стой! Вот что я тебе скажу, – зашептал Трясогуз, с опаской поглядывая на своды подвала, – Будь дураком, командир! Не сознавайся ни в чем, понял? Они на арапа берут, Петра Великого. Не клюй па арапа. За тобой ничего нет, ты дурак долбаный, из среднего звена, заслуженный мастер спорта, папу римского задавил. Понял меня? Ни пуха. А я еще выпью. Ох, и напьюсь я сегодня, Сашко, ох, как я напьюсь!

– Подожди меня, Вань. Через час вместе напьемся.

– А ты уверен, что через час оттуда выйдешь?

– Пошел к черту! – обозлился Гайдамака, поднимаясь из бадэги па улицу Карла Маркса.

– Будь дураком, Сашко! – донеслось последнее напутствие из подвала.

Пустыня спросила верблюда: «Почему ты все время идешь ко мне?» – «Потому что ты одинока», – ответил верблюд: Пустыне захотелось заплакать, по даже слез у нее не было. Верблюд прильнул грудью к пустыне и с тех пор не расставался с ней.

Китайская поэтесса Дуань Янь

Гамилькар послал Сашка па разведку. В порту возвышались горы гниющего арахиса, над ними мириадами носились мухи цеце. На обшарпанных стенах джибутийского вокзала, живо напомнившего Сашку вокзал на станции Блюменталь, висели потрепанные листовки с фотографией Гамилькара четырехгодичной давности. Полиция четыре года назад оценила его голову в миллиард инфляционных итальянских лир – всего лишь в месячную зарплату итальянского колонизатора, но в громадную сумму для обыкновенного африканца. Фотографии были непохожи, но Гамилькара здесь знали все собаки и шакалы, и он на всякий случай решил не входить в Джибути, а совершить трудный пеший переход по эфиопской пустыне к офирскому плоскогорью (нанять домашних верблюдов уже не хватало электрума, а ловить диких – времени), чтобы сбить с толку всех тайных и явных искателей Офира и замести следы пред райскими вратами.

Гамилькар тащил на плечах бахчисарайскую колонку и березовое полено, за ним шла графиня с узлом на груди и самоваром на спине, за ними плелся Сашко с аккордеоном и с глупой в пустыне новогодней елкой. Черчилль то исчезал, то появлялся, он резвился в песках, предчувствуя близость Офира. Всех кормил аккордеон. Аккордеон такой интересный инструмент, что всегда принесет денег. Рояль, скрипка, труба – не то. Сашко пел неслыханные здесь частушки:

 
Разбойнички!
Караванчики!
Трамвайчики!
Траливайчики!
 

За ними увязывались караваны верблюдов. (Погонщики знают, что при звуках песни верблюд хмелеет, приходит в восторг и легче несет свой груз.) На привалах кочевники подавали им хлеб и воду, слушали частушки, и на их твердокаменных пыльных лицах появлялось подобие удивления, одобрения и даже улыбки.

Вся кочевая Африка была на ногах. Закончилась грандиозная война, оружия было навалом, его гнали через прозрачные границы. Эфиопия походила на шумный проходной двор. Арабы, душманы, халдеи, басмачи, потемкинцы, миссионеры, белогвардейцы, англичане с пробковыми головами, вероломные итальянцы, просто воры без роду и племени ходили пешком и на верблюдах по всей Африке, перегоняли коз и овец, торговали винчестерами, солониной, пряностями, английскими ботинками, русскими папахами, немецким обмундированием.

«В Офир ведет много дорог, не только одна железная, – писал в „Дневнике“ Гумилев. – Есть и шоссейная, и мостовая, можно пройти проселками, тропами, огородами, можно по бездорожью. Но лучше всего идти через Африку – из Севастополя или Одессы через Босфор и Суэцкий канал в Красное море до Джибути; от Джибути по железной дороге – можно на верблюдах, ослах, мулах или пешком – в Аддис-Абебу. Дальше – сложнее. Можно спросить дорогу в Офир; может быть, вам ответят; может быть, вам укажут верную дорогу; но следует помнить, что дорога в Офир своя для каждого; дорог в Офир много, но каждая проходит через душу и совесть конкретного человека, и, даже если вам скажут правду, можно не туда попасть. Если человек разговаривает с туземцами добродушно и вежливо, то он может пройти невредимым по земле даже самых дурных племен в Африке и выйти па дорогу, ведущую в Офир. Но нельзя проходить по стране бегом, нужно дать народу время познакомиться с тобой, чтобы успели улечься первоначальные опасения. Какая страна, такие и жители, – говорят в Офире. – Сомали похожа на рог, на тупик, – поэтому сомалийские мужчины тупые и все рогаты. Египтяне – ленивы, потому что им все приносит Нил. „Эфиоп твою мать“ – этим все сказано: страна похожа на присевшую под кустиком женщину. В России любят слонов, потому что там их родина; в Офире любят людей, потому что Офир – родина, человечества. Офиряне принадлежат к эфиопскому типу; а эфиопы есть не переходной тип между неграми и европейцами, а наоборот: это основной, прадорасовый человеческий тип – доказано, что первые офиряне Адам и Ева безусловно были черными и похожими на Пушкина. Европейцы, азиаты и американцы толком не знают, где находится страна Офир, только догадываются – Офир для них такая же легенда, что и Атлантида, Кижи, Эльдорадо, Лапута или Земля Санникова; зато почти все африканцы, кроме самых нелюбознательных, знают, как добраться в Офир; но и тут надо знать, как подъехать. Да и въехать не просто. В Офир на козе не въедешь, а с верблюдами не впускают. В Офир можно проехать на спокойном ослике…» (Конец цитаты.)

Офир искали на всех континентах, как Атлантиду или Эльдорадо – в Южной Африке, в Центральной Америке, на Соломоновых островах. В поле зрения попадала и Северная Эфиопия, где у Керена находятся древние покинутые рудники по добыче электрума. Франсуа Вольтер, посетивший Офир, писал в «Кандиде»:

«Золото здесь лежит под ногами, мы ходим по золоту. Вероятно, это та самая страна, где все обстоит хорошо, ибо должна же такая страна хоть где-нибудь да существовать».

«Офир – далеко ли это от Афгана?» – полюбопытствовал однажды какой-то очередной генсек у Сашка Гайдамаки (хотел выведать дорогу). Как раз завалили кабана, и, пока возвращались на лыжах в охотничий домик с парной, из Москвы вертолетом доставили карту Африки, и Сашко принялся объяснять генсеку месторасположение Офира. Азимуты, румбы и градусы, вечная тень Луны, Офир подвижен и почти не виден. Очередной генсек быстро скис. Тогда Сашко запросил Библию. Пошли париться; пока Сашко лупил генсека по жопе березовым веником, гебисты доставили Библию, и Сашко дал прочитать генсеку главу о царе Соломоне:

«Царь Соломон построил корабль в Ецион-Гавере, что на берегу Чермного моря, в земле Идумейской. И послал Хирам (финикийский царь) своих моряков, знающих море, с подданными Соломона; и отправились они в Офир (значит, морским путем), и взяли оттуда белого золота четыреста двадцать талантов, и привезли царю Соломону». Далее: «И корабль Хирамов, который привозил золото из Офира, привез из Офира великое множество красного дерева и драгоценных камней…

И все сосуды для питья у царя Соломона были золотые, и все сосуды в доме из Ливанского дерева были из чистого золота; из серебра ничего не было, потому что серебро во дни Соломоновы считалось ни за что. Ибо у царя был на море Фарсисский корабль с кораблем Хирамовым (значит, уже два корабля, эскадра); в три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото, и эбеновое дерево, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов, и рабов. Царь Соломон превосходил всех царей земли богатством и мудростью».

Такие пути… Слоновая кость, обезьяны, рабы и даже золото генсека не заинтересовали. Он интересовался географией – теплыми морями и проливами, по которым можно проводить караваны русских танков к эфиопскому плоскогорью. Он закрыл Библию и похлопал Сашка, по плечу. Взялись за водку под карбонад.

В связи с так называемым «еврейским золотом» представляет интерес офирская легенда-апокриф о царе Салмане (Соломоне), который одним из первых посетил и описал Офир. Поначалу Салман искал не презренный металл, а потерянный рай; но, выйдя к Ахерону, увидел далеко на том берегу па месте райского сада сверкающие па солнце холмы и барханы элeктрума.

«Ну, и почем нынче перевоз?» – спросил Салман у негра-перевозчика Хирама (Харона).

«Бесплатно», – ответил Хирам.

«Не надо мне „ля-ля“, – сказал Салман. – Сколько?»

«Я не беру за перевоз. Мне платят из бюджета».

«Так не бывает. Все берут. Сколько?» – настаивал Салман.

«Отойди, а то как дам веслом!»

«Опусти весло. Бог и без того видит, что ты сопротивляешься взятке. Скажи тихо: сколько?»

«Бесплатно! – возопил бедный Хирам. – Садись, перевезу! Почему ты не хочешь бесплатно?»

«За бесплатно нет ничего. Завезешь черт знает куда. За свои деньги я должен быть уверен. Сколько?»

«Смотря куда», – ответил Хирам.

«Вот это другой разговор! – обрадовался Салман. – Мне на тот берег».

«Их два».

«Мы на этом, отвези на тот».

«На той стороне Ахерона два берега. Мы на этом, а на той стороне их два: Эдем и Аид. В Аид бесплатно».

«Мне в Эдем», – поспешно сказал Салмап.

«Мне нужен домик», – сказал Хирам.

«Какой тебе нужен домик?»

«Собственный, – волнуясь, сказал Хирам. – Я видел, такие строят в Израиле».

«Я знаю, что тебе нужно. Тебе нужен каменный двухэтажный особнячок. Восемь комнат, большая гостиная, водопровод, две ванны и два туалета. Сделаем».

«Два туалета – это слишком, – пробормотал Хирам. – Ладно, пусть будет два туалета».

«В гостиной тебе нужен белый рояль».

«Хорошо», – сказал бедный Хирам.

«Паркет, финские обои?»

«Хорошо».

«Я запишу, чтобы не забыть, – Салман достал китайский путевой, блокнот с рисовой бумагой и американскую авторучку с обнажающейся девицей. – Финские обои… Еще завезем немного украинского чернозема и высадим маленький садик по израильской технологии».

«Еще мне нужен котел, – взволновался Хирам. – Большой бронзовый котел. И повар-раб».

«Или кухарка-рабыня? Во-от такая…» – подмигнул Салман и описал руками соответствующие округлости.

«Нет, я предпочитаю повара», – смутился Хирам.

«Что ж, за неимением горничной имеют дворника, – согласился Салман. – Еще тебе нужен сервиз из мейсенского фарфора на шестнадцать персон. Тебе много чего нужно в хозяйстве. Все сделаем».

«Еще мне нужен ножик», – вспомнил Хирам.

«Какой тебе нужен ножик?»

«Перочинный ножик с лезвиями из хорошей стали, – мечтательно сказал Хирам. – Я видел такой… В открытом виде он похож на взъерошенного скорпиона в боевой стойке. С ножничками. С лопаточкой. С пилочкой для ногтей. Со штопором. С шилом. С отверткой. С кусачками. С ножовкой. С консервовскрывателем. С вилкой и ложечкой. С компасом».

«У меня как раз есть такой, из крупповской стали „два близнеца“, – сказал Салман, вынул немецкий перочинный ножик и продемонстрировал Хираму открывание лезвий. В самом деле – в открытом виде ножик был похож на взъерошенного скорпиона. – Это аванс, – сказал Салман, передавая скорпиона Хираму. – А это презент».

Он перевернул авторучку, и американская девица скинула трусики.

Хирам сглотнул слюну, а Салман выполнил обещание: привел корабль, построил Хираму дом с двумя туалетами, нанял Хирама лоцманом и под завязку загрузился еврейским золотом на века вперед.

Гамилькар вел к Офиру по одному ему известным приметам. Он уже чувствовал запах столицы Амбре-Эдема. В пустыне все больше попадалось беспризорных, одичавших верблюдов – это был хороший признак; как птица в океане предвещает моряку близость земли, так беспризорные верблюды, которых стражники отгоняют от ворот, в Сахаре предвещают появление Эдема. Поймали одного верблюда, навьючили на него бахчисарайскую колонку и аккордеон, посадили графиню.

– «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай», – процитировал Гамилькар. – Но при чем тут верблюд?! В этом верблюде нет никакого смысла! Канат! На иврите «верблюд» (камелос) и «канат» (камилос) звучат и пишутся почти одинаково, и древний переводчик спьяну перепутал канат с верблюдом! «Легче канату (канату!) пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай!» Бедный, бедный верблюд! Из-за плохого переводчика ему никогда не попасть в рай!

Западные врата Офира как всегда неожиданно сверкнули па фоне Лунных гор. Недавно они были отреставрированы и позолочены, стража вышколена, две старинные чугунные пушки отполированы, как рояли. В эти врата кто только не входил, и не выходил. Входил Иисус, из этих врат имели несчастье выйти Адам и Ева. Врата описаны многократно разными путешественниками, – наиболее полно все тем же Ливингстоном. Некоторые говорили о «двух вратах», по это неверный перевод с офирского – врата «двустворчаты», объясняет Ливингстон.

К райским вратам приходили уставшие после жизни праведники, их встречали таможенные ангелы («60 мириад ангелов», что, конечно, нонсенс, – но из этого наблюдения пошли богословские споры о количестве ангелов на острие иглы), приказывали сбросить земные одежды и проводили голыми через врата, на предмет обнаружения греховных помыслов. «Входите узкими вратами», – так сказано в Писании. Райские врата имеют в ширину 7 м 32 см, в высоту – 2 м 44 см, толщина чугунных стоек и перекладины – 12 см, и своим голым остовом – без створок, украшений и всяческих причиндалов – в точности совпадают с размерами футбольных ворот (см. ПРИЛОЖЕНИЕ к ГЛАВЕ 9). Ворота звенели или не звенели. Потом вели к водопаду помыться после долгого (500 лет пути) и потного перехода между жизнью и смертью, и надевали на праведников «восемь одежд из облаков славы» (надо полагать, выдавали восемь предметов одежды – трусы? носки? майку? шорты? белую хламиду? рубашку с короткими рукавами? ремень? сандалии-тапочки?), и возлагали «две короны – из жемчуга и парваимского золота» (не очень понятно – расшитые панамы, кипы, тюбетейки, ушанки?), и окружали «восемнадцатью видами роз» (опрыскивали дезодорантами?).

Обстановка и нравы у райских ворот описаны в древнерусской повести «СЛОВО О ПЬЯНИЦЕ, ПОПАВШЕМ В РАЙ», переведенной Гамилькаром на офирский:

«Один добродушный пьянчуга любил выпить в любую погоду: „Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? Ножки зябнуть, ручки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?“; но каждой чаркой не забывал Бога прославлять: „Ну, поехали, с Богом!“ или „Дай вам Бог здоровья!“. Пришло время, и велел Бог взять его душу и поставить у райских ворот; а сам задумался – что c этим пьяницей делать? Тот начал у стены томиться, в райские врата стучать. А врата под током – в них стучишь, они тебя бьют. Шуму-грому на весь рай. Проходил мимо ключник Петр и спросил, кто там стучит. „Я, грешный человек, хочу, грешным делом, к вам в рай“. Петр принюхался и сказал: „Да ты, брат, пьян! Алкашам здесь не место, иди откуда пришел“. – „Я бы и рад вернуться, да ты кто такой, чтоб меня отсылать? – спрашивает пьянчуга. – Голос твой слышу, но в глаза не вижу“. – „Я – Петр, апостол“. Услышав это, пьянчуга не испугался и сказал: „А помнишь ли, Петр, когда Христа взяли сатрапы, ты трижды отрекся от него? А я, хоть бражник, никого не предавал. Как же ты в рай попал?“ Посрамленный Петр ушел прочь, а пьянчуга опять стал стучать. Подошел к вратам апостол Павел с лопатой и саженцем райской яблоньки: „Пшел вон! Пьяниц в рай не пускаем“. – „А кто ты, барин?“ – „Апостол Павел“. – „Значит, ты и есть тот самый Савл, который превратился в Павла и приказал первомученика Стефания камнями забросать? – нисколько не смутился пьянчуга. – А я, хоть и пьяница, никого не убивал!“ Павел плюнул и ушел прочь. Алкаш опять за свое. Подошел к вратам царь Давид в белой простыне, с березовым веником, в баню собрался: „Кто там стучит?“ – „А кто там спрашивает?“ – „Царь Давид“, – „А я бражник“, – „Уходи, алкаш, а то веником отхлещу!“ – „А помнишь ли, царь, когда ты своего слугу Урию отослал из Ершалаима, а жену его потащил в постель? Теперь ты в раю живешь, а меня не пускаешь. Иди ты в баню!“ Царь Давид ничего не ответил и ушел в баню пристыженный, зато пришел к вратам царь Соломон, в шапке Мономаха, при карманных часах с бриллиантами: „Я – царь Соломон, а ханыг в рай не пущаем“. Отвечает бражник: „Ты – Соломон? Который жену свою послушал, Бога забыл и сорок лет идолам поклонялся? А я, хоть и ханыга, никому не поклонялся, кроме Бога своего!“ И ушел царь Соломон. Опять шум в раю. Приходит к вратам святой Николай с кадилом: „Пропойцам положена мука вечная в тартарарах неисповедимых!“ – „А помнишь ли, Мыкола, ты блаженному Арию в морду дал, и он от унижения взял да помер? Святым не подобает руки распускать! Закон гласит: не убий, а ты своей рукой Ария убил!“ И святой Николай тихой поступью пошел прочь. „Ладно, – подумал пропойца, – я до вас достучусь! Всех достану!“ И поднял в раю такой грохот, что пришел к вратам Иоанн Богослов, в очках, в шляпе, любимец Христов, и сказал: „Сказано в писании: бражники отнюдь не войдут в рай! Они не наследуют царство небесное, но уготована им мука вечная“. – „А не ты ли, Иван Богослов, написал в Евангелии: любите друг друга? Не прошу любви, но хотя б уважения! Скажи, Иван: ты меня уважаешь? Нет, ты скажи: уважаешь меня или нет? Либо от слов своих отрекись, либо вели открыть врата!“ Засмеялся Иоанн Богослов и ответил: „Я вас уважаю, бражник! Вы наш человек. Входите!“ И открыл ему врата рая. Аминь».