Текст книги "Солнце на перекладине"

4. Отцы оказались в полном порядке

Вова сказал папе:

– Дай мне завтра на спорт два яблока: для меня и для Потапова.

– Почему именно для Потапова? – спросил папа.

– Я его жалею, – сказал Вова. – Он вчера плакал. И сегодня тоже. Он плакал, потому что у него собака пропала.

– Может быть, найдется? – предположил папа.

– Теперь уже нет, – вздохнул Вова. – Потапов-папа увез собаку в лес и там бросил.

– Специально? – удивился папа.

– Специально, – подтвердил Вова. – За то, что она ябеда.

– Кто ябеда? Собака? – еще сильнее удивился папа.

– Собака, – объяснил Вова. – Если Потапов-папа пойдет водки попить, она за ним увязывается. Потапов-папа со своими знакомыми как откроют бутылку, как пробку выбросят, а собака как пробку схватит, и как домой побежит, и как Потаповой-маме пробку покажет! Потапова-мама как закричит! «Он, – кричит, – что, опять водки напивается?» А собака головой кивает, ябедничает. Ну, Потапова-мама надевает пальто, говорит: «Веди». Собака ведет. Вот он ее за это и увез в лес.

Вова, рассказывая, смотрел на папу во все глаза, зрачки его расширились, он даже покраснел от волнения. Он помолчал совсем немного и, прежде чем папа успел что-нибудь сказать, добавил:

– Потапов-папа уже не в первый раз ее в лес увозит. Один раз он даже хотел переехать ее своим грузовиком. Он ее посадил посреди дороги и говорит: «Сидеть». Она послушная, сидит. Он отъехал задним ходом, потом как разгонится, чтобы ее колесом переехать! И уже думал, что переехал, оглянулся, а собака сидит на том же месте, смеется и язык показывает, дразнится. Понимаешь? Она легла между колесами, а когда Потапов-папа проехал, опять села. Он ее двадцать пять раз давил, а она никак не давилась. Тогда он ее бросил и домой уехал, а она домой прибежала по запаху. А теперь он ее так далеко увез и так все вокруг бензином побрызгал, что она ни за что не найдет… А Потапов Коля ее любит.

– Как можно не любить такую умную собаку, – согласился папа и дал Вове два яблока и еще в придачу две конфеты «батончик».

Вова последнее время здорово завирал, но с таким жаром, что Розенталь-старший не решался его осаживать. Например, однажды они шли по улице, беседуя, а возле одного дома на скамеечке сидела какая-то старушка, она проводила их взглядом. Она всех, наверное, провожала взглядом, потому что – чем же ей было еще заниматься, сидя на скамеечке возле дома? А Вова посмотрел на старушку внимательно и даже, когда прошли, оглянулся.

– Ты что, знаешь эту старушку? – спросил папа.

– Знаю, – не моргнув, соврал Вова. – Это хорошая старушка. Я вчера на улице пять рублей нашел, ей отдал.

– Ну и ну! – восхитился папа. – Силен ты, Вова!

– А что, – пожал плечами Вова. – Что жадничать!

Что же касается Потапова Коли, то Вова, придя на другой день с тренировки, рассказал, что все ребята, оказывается, принесли Потапову кто яблоко, кто конфету, кто пепси. Для Потапова это все было кстати, потому что у Потапова, у одного в группе, был зверский аппетит. Тренер только не разрешал ему есть торт, пирожные и кашу. И все. Остальное разрешал. Потапов пробурчал своим басом «спасибо», но гостинцы не принял, вернул.

– Почему же не принял? – спросил папа.

– Потому что Потапов честный, – горячо объяснил Вова. – Дело в том, – сказал он, – собака, дело в том, что все равно домой прибежала. Вот он и не принял. Если бы не прибежала, Потапов бы все съел, а так мы на всех поделили. И для собаки отложили. У нее тоже, Потапов сказал, зверский аппетит.

Однажды в пятницу Вова заявил: тренер велел, чтобы завтра утром все отцы пришли в спортзал, им всем, отцам, придется поработать.

– Ты здесь ничего не сочиняешь? – уточнил папа.

Вова заверил, что здесь – нет.

В субботу Владимир Розенталь отправился в спортзал. Они подходили к зданию спортклуба, весело скрипя первым снежком, отцы юных спортсменов всех трех групп, и знакомились:

– Вы чей будете?

– Я – Перекатова Алеши. В первую смену занимается.

– Лена Перекатова тоже ваша?

– Наша, наша. А вы?

– Я – Розенталя Вовы отец.

– Так Лена же с вашим Вовой в одном классе учится…

– Да, я знаю. И она тоже занимается гимнастикой.

– У нее уже второй взрослый разряд.

– Это в восемь лет?

– Девочки же раньше начинают…

– Мой – Потапов Коля… Здрасьте.

Отец Потапова Коли был слегка полноват, слегка одутловат, слегка небрит, но бодр и энергичен.

– Чего делать-то надо, никто не знает?

Владимир Розенталь смотрел на него с любопытством.

Он против воли представил себе, как этот человек садится в машину, скажем в «КрАЗ», и, насупив брови, дает газ, а на шоссе сидит дисциплинированная собачка.

Хотя все это конечно же было чистейшей фантазией.

– Здравствуйте, товарищи отцы! Это был тренер.

Пыжиковая шапка. Импортная куртка. Сапожки на каблуках. Тренер был в полном порядке. Да и отцы при ближайшем рассмотрении оказались в полном порядке. В том смысле, что все, за исключением, может быть, Потапова, вид имели подтянутый, в общем, даже спортивный. Как это бывает: можно обойти яму, а человек перепрыгнет с удовольствием…

Розенталь подумал, что не случайно это. Кто приучает своего ребенка к спорту? Тот, кто сам любит спорт, в свое время занимался чем-нибудь.

Тренер объяснил суть дела. Спорткомитет выселяет мальчиков из спортивного зала. В зале будут заниматься только девочки. Для мальчиков отводится другое помещение. Но его нужно полностью оборудовать. И в этом деле вся надежда вот на отцов. Пошли смотреть помещение. Это был продолговатый зал, раза в четыре меньше того, который оставался девочкам. Но если толково расположить снаряды, то в нем вполне можно заниматься. Значит, нужно построить гимнастический помост длиной в двадцать пять метров и высотой в метр. Для того чтобы мальчики прыгали с помоста в поролоновую яму и, прыгая в такую безопасную яму, смело крутили передние и задние сальто – одинарные, двойные, бог даст – и тройные. Еще один помост – для брусьев, чтобы и с брусьев соскакивали в поролон. Ну и саму поролоновую яму – эдакую огромную песочницу, набитую поролоновой стружкой. Стружку дадут, доски и фанеру – тоже, и краску. Потому что помещение грязное. Стены и потолок нужно покрасить, в том числе – раздевалку и туалет. Срок – три месяца. Беремся?

– А если не беремся?

– Тогда мужскую гимнастику закроют. У нас результатов нет, мы только начинаем, возиться с нами никто не станет.

– Что ж, мужики, тогда беремся. Для своих пацанов поработаем.

– Куда денешься…

– Не загнивать живому делу…

– А может, и лучше по выходным – чем телевизор смотреть до одурения…

Одним словом, взялись.

Всего отцов собралось в этот раз человек пятнадцать.

Стали выяснять, кто что умеет. Оказалось, кое-кто кое-что умеет. Например, Потапов умеет взять и привезти на своей машине доски. Один был среди отцов майор – он, оказалось, умеет прислать на разгрузку помощь в виде трех-четырех солдат. Если будет такая необходимость. Один был металлист, он взялся крепеж изготовить на заводе, болты принести, шурупы. Один оказался вообще бригадиром плотников. Он тут же достал из кармана карандаш и заложил его за ухо. И стал мерить помещение шагами. Вовин папа, Владимир Розенталь, сказал, что умеет все, если ему покажут – как. Перекатов тоже в таком духе высказался. Он работал в порту крановщиком, работы не боялся никакой. Да и никто из отцов работы никакой не боялся, хотя были среди них и люди сугубо умственного труда. Например, один кандидат наук, один искусствовед и один главный инженер. Главный инженер обладал к тому же некоторыми дополнительными возможностями. Был бармен еще. Бармен сказал, что он работать будет нерегулярно. Потому что, во-первых, он скоро отправляется в заграничную поездку, а во-вторых, суббота и воскресенье у него, как правило, заняты. По крайней мере, с обеда. Но зато в конце процесса, по завершении работ, он берет на себя устройство дружеского ужина в финской бане с использованием самых лучших и недорогих продуктов.

В следующую субботу привезли доски. Доски были длинные, не умещались в лестничном проеме, а зал находился на втором этаже. Пришлось подавать их в окно – это была цирковая работа! Тяжелые сороковки и пятидесятки ставили на попа прямо в кузове и втроем осторожно поднимали, поддерживая, а из окна тянулись две пары рук, хватали, втягивали, наваливались на короткое плечо рычага. В частности, кандидат наук навалился, а Потапов, тренер и Владимир Розенталь подавали доски, стоя в кузове. Главный инженер тоже был на подхвате, там, наверху. А бармена не было. Но тут никто ничего не говорил: все понимали, человек занят. Тем более он предупредил. И тем более обещал финскую баню.

5. Глупая, но добрая

Вова Розенталь учился хорошо, а Лена Перекатова – плохо. Зато поведение у Лены было примерное, а у Вовы – удовлетворительное. Потому что он бесился на переменах. И дрался. Однажды он пришел из школы и объявил:

– Я сегодня в школе подрался.

– Как так? – сдержанно спросил папа. – Почему? «Ругать или не ругать?» – соображал он, призывая на помощь все обрывки педагогической мудрости, которые имелись в его распоряжении. Значит, так: драки, как и войны, бывают справедливые и несправедливые. Важно, из-за чего драка, кто первый начал и с кем подрался – со старшим или с младшим. С младшим нельзя драться никогда.

Но Вова ответил совершенно неожиданно.

Он сказал:

– Я на уроке сидел, сидел. Не двигался. И мне так захотелось подраться! Как звонок прозвенел, я пошел и подрался.

– С кем? – спросил папа.

– С четвероклассниками! – гордо ответил Вова. – Их было трое. Я одному дал в поддыхало, и он упал. Другому дал подножку, и он тоже упал. А третий сам убежал.

– А ты?

– А я через этих переступил и пошел в класс, уже урок начинался.

– Вова, – грустно сказал папа, – ну что это такое? Ты опять врешь.

– Не вру, – с обидой выпалил Вова. – Вот и не вру!

Я вообще никогда не вру! Вот это видел? Смотри сюда: мне тоже немного дали, прежде чем я их уложил!

У Вовы под левым глазом действительно намечался небольшой, но вполне определенный синяк. Что намечался, то намечался. Кто его знает, как было на самом деле? Во всяком случае, Вова был уверен, что все было так, как он только что рассказал.

А в Лене бойкости никакой не было. Она всегда терялась, когда ее о чем-нибудь спрашивали, не знала, как ответить, слов не находила. А когда не спрашивали, тем более молчала. Писала плохо, считала неважно, читала с трудом. Один раз Лена даже по физкультуре чуть двойку не получила. Физкультура была в школьном зале. Учительница всех построила и велела правую руку поднять вверх, а левую отвести в сторону. А потом – левую вверх, а правую вниз. А потом – правую руку в сторону и левую ногу в сторону. В общем, Лена запуталась и стала просто стоять.

– Перекатова, – сказала учительница, – если ты не будешь выполнять упражнения на координацию, я тебе двойку поставлю.

А Лена опустила голову и продолжала стоять, уже вообще ничего не соображая.

И Вова Розенталь понял, что сейчас может произойти величайшая в жизни несправедливость: поставят двойку Лене Перекатовой. По физкультуре!

И он сказал вдруг громко:

– Лене Перекатовой нельзя ставить по физкультуре двойку.

– Это еще почему? – не согласилась учительница.

– Потому что она из нас самая лучшая физкультурница, – объяснил Вова.

Учительница хотела возразить – и у нее наверняка было что возразить, – но не успела. Вова ее опередил. Он сказал:

– Лена, сделай рондат-фляк-фляк-бланш!

Так уверенно сказал, будто он – учительница.

И Лена его послушалась. Она отошла от строя, вытянула вверх тонкие руки, и вдруг, словно заряд в нее вложили или даже словно вообще ее подменили, стала гибкой, сильной – толчок ногами, толчок руками, ногами, руками, ногами, перевернулась в воздухе и замерла как вкопанная, гордо вскинув голову и подняв руки… и сникла. Голову опустила и пошла в строй на свое место, наверное, вспомнила, что не попросила разрешения делать свои фляки.

А ребята все захлопали в ладоши. Они такого никогда не видели. А если и видели, то только по телевизору.

И учительница поставила Лене по физкультуре конечно же пятерку. А если бы Вова не вмешался, неизвестно, как бы тогда еще дело обернулось.

В этот день Вова пришел домой вместе с Леной. Было уже около восьми часов вечера, и они принялись за уроки.

У них нелегкая складывалась жизнь, у этих мальчиков и девочек. С утра – тренировки, причем у мальчиков четыре часа, а у девочек – пять. После обеда – школа. Уроки – вечером. И так каждый день, кроме воскресенья. Лена домой обедать не ходила: не успевала. Она приходила в спортзал с портфелем и в школьной форме и после тренировки обедала в столовой.

Когда Владимир Розенталь открыл дверь и обнаружил сына в обществе девочки, он почему-то обрадовался. Совершенно непонятно, почему обрадовался и разволновался. Жены дома не было, и он сам приготовил детям ужин: гречневую кашу с молоком. Но Лена есть гречневую кашу отказалась. Она опустила голову и сказала:

– Мне нельзя. Розенталь растерялся.

– Ей тренер не разрешает кашу, – объяснил Вова.

– Не разрешает? Лена кивнула молча.

– Гречневую можно, – нашелся Розенталь. – От нее не толстеют. Даже наоборот. – И подумал, глядя на девочку: «Ей-то уж чего, и так кожа да кости».

Лена нерешительно посмотрела на Вову. Вова распорядился:

– Ешь, можно.

Лена взяла ложку. Она съела две полные тарелки. Она часто стала приходить. Иногда приходила в воскресенье. И во всем с охотой слушалась Вову. Вова говорил читать книжки – она кивала, играть в войну – кивала, в дочки-матери – тоже.

– Она хорошая, – сказал однажды Вова своему папе. – Глупая, но добрая.

А Лена своему папе Перекатову ничего про Вову не говорила. И маме тоже. Просто у нее завелась коробочка из-под капитанского табака. В коробочке хранился календарик, маленький пластмассовый индеец и марка с изображением слона. Все, что в разное время подарил ей Вова. Еще хранилась малюсенькая Вовина фотография, такая, как на ученическом билете. Фотографию Вова ей не дарил. Она сама ее у него в игрушках нашла.

Однажды тренировки закончились на два часа раньше обычного, потому что тренеры повели ребят на фильм об олимпиаде. Когда оделись все и высыпали на улицу, Вова сказал Лене:

– Лена, позови Олю.

Лена позвала.

И Вова сказал, глядя прямо в красивое лицо Оли Султановой:

– Давай твой ранец понесу.

Оля протянула ранец. И шла все время рядом с Вовой.

Так они и двигались треугольничком: Вова и Оля рядом, а Лена немножко сзади. Свой ранец она несла сама.

5. «Сплю в кабине крана…»

Отцы-молодцы трудились между тем в поте лица. Каждую субботу и каждое воскресенье с девяти до двух. Кроме, правда, бармена. Но он предупредил заранее, что не сможет.

Владимир Розенталь трудился над помостом в паре с отцом Алеши и Лены Перекатовых. Гена Перекатов оказался человеком старательным и ласковым. Роста он был совсем маленького, доходил Розенталю едва ли до подбородка, глаза у него были большие, да что там большие – огромные синие глаза, они светились постоянно неубывающим восторгом. Казалось, Гена Перекатов не устает удивляться, что ему посчастливилось попасть в этот прекрасный, необъятный мир с небом и землей, морем и солнцем, портальными кранами и детьми, занимающимися спортом. Причем удивлен настолько, словно это просто прекрасная случайность; повернись что-то где-то как-то по-другому, и его, Гены, не было бы среди этого ослепительного счастья. Его радовало все: каждая удачно пригнанная доска, гвоздь, загнанный двумя ударами, короткие перекуры, хоть он и не курил. Его радовала жена его Наташа, дети Лена и Алеша, да еще, как выяснилось, Катя трех лет и Митя одного неполного года.

Вот какой оказался у Розенталя напарник. Работать с ним было одно удовольствие.

Однажды вечером в квартире Розенталя раздался звонок. На пороге стоял Гена Перекатов.

– Я пришел, – сказал он, стесняясь, – за помощью. Помоги, Володя, если есть, конечно, время, заявление написать. Насчет квартиры… Вообще-то я написал уже. Посмотри, поправь, если что не так.

Оказалось, что Гена Перекатов с женой Наташей и детьми Леной, Алешей, Катей и Митей жил в однокомнатной квартире в доме с коридорной системой. Как они все умещались в одной комнате, было совершенно непонятно, но как-то умещались, как-то жили, и потом ведь не сразу их стало так много – постепенно становилось. Сначала было трое, потом – четверо, потом…

Гена рассказывал и улыбался. Казалось, что даже теснота, в которой он умудрялся жить и детей плодить, приносит ему какую-то необъяснимую радость. Вообще-то ему, как передовому рабочему, порт собирался в свое время дать двухкомнатную квартиру. Но когда подошла очередь, детей стало двое, и двухкомнатная квартира вопроса уже не решала. Тогда его поставили на очередь на трехкомнатную. Но когда очередь стала подходить, детей стало трое. Тут заминка вышла: трое детей, сам – передовой рабочий, и жена, когда не в декрете, в порту работает… Может, четырехкомнатную взять да и грохнуть? Или все-таки четырехкомнатную – это излишество?

Наташа тем временем родила Митю, и детей стало четверо. Сомнения у администрации порта по вопросам размера Генкиной квартиры, таким образом, рассеялись. Цифра четыре стала совершенно очевидной. Рассеяться-то рассеялись, а квартиру Гене все не давали. Лимит как раз четырехкомнатных оказался исчерпанным. Его исчерпали в период сомнений, когда у Гены не было еще полного комплекта. Гена уже давно был первым в очереди, но когда дело доходило до дела, квартиру давали кому-нибудь другому: или более агрессивному, или больному. А Гена был здоров и неагрессивен, и его всякий раз уверяли, что уж теперь-то он самый что ни на есть наипервейший. И Гена восторженно верил. Но вдруг вера его поколебалась. Нет, радости своей от жизни он не утратил, но в скором новоселье стал сильно сомневаться. И решил написать начальнику письмо, где красочно изложить трудности столь скученной жизни. Надо сказать, что это ему вполне удалось.

Он, в частности, писал: «Мои старшие дети занимаются спортивной гимнастикой, дочь уже имеет второй спортивный разряд. Поэтому в будние дни они мало бывают дома. Но в выходные дни все собираются, включают музыку, и старшие учат младших тому, что умеют сами. Это хорошо, запрещать им этого я не хочу. Но мне, если я работаю в ночную смену, нужен отдых. Дома же условий для отдыха нет, и я сплю в кабине крана…»

Владимир Розенталь представил себе, как Гена Перекатов, выполнив и перевыполнив норму, спит в кабине крана, и его справедливое сердце наполнилось негодованием. И он подумал, что сердце того начальника, к которому попадет эта бумага, тоже должно наполниться чем-нибудь подобным, а это важно. И он сказал Гене, что ничего не надо исправлять, благословил, что называется. Поправил в двух-трех местах и благословил.

Гена так счастливо улыбался, будто он уже переехал в новые хоромы. Не переставая улыбаться, он достал из «дипломата» (он при «дипломате» был!) бутылку наливки и сказал застенчиво:

– Вот, за внимание, за труды не побрезгуй…

Владимир опешил:

– Это я, выходит, вроде сельского писаря? Ну, силен ты, Гена!

Гена тут ужасно смутился. Покраснел, как розочка, и голову опустил, как его дочка Лена.

Но, и краснея и голову опуская, не переставал улыбаться, радуясь все-таки жизни – в любом ее, даже самом щекотливом проявлении.

– Да нет, – говорил он сбивчиво, – да я не хотел обидеть, думал, может, если есть желание…

А голос был певучий-певучий.

Владимир подумал, что Гена, наверное, в хоре пел. И спросил, не пел ли Гена в хоре. Гена обрадовался перемене темы, сообщил, что да, пел в самодеятельности, и не только в хоре – соло пел тоже.

Наливку Гена спрятал обратно в «дипломат» – условились, что раз уж образовалась такая бутылочка, то он принесет ее в субботу в зал.

Вне привычного и приевшегося круга знакомых и родных, вне привычного и приевшегося круга ведомственных компаний, вне привычного – когда шутливого, а когда и раздраженного и раздражающего – надзора со стороны жен, к тому же, как пишут в газетах, усталые и довольные, они чувствовали себя раскованно и весело. Рабочему нравилось, что он только что плечом к плечу трудился, а теперь на равных беседует с кандидатом наук, или с фотокорреспондентом, или, скажем, с главным инженером. Главному же инженеру нравилась собственная демократичность и то приходящее чувство легкости, когда он внутренне переставал ощущать себя начальником над кем-то и ответственным за что-то.

Разговоры шли о том о сем: о порядках и непорядках, о забавных всяких случаях, о спортзале и о детском спорте. Тут надо отдать должное тренеру: он излагал все как есть, ничего не подтасовывая. Он говорил:

– Будут результаты – будет все: фонды, оборудование, новый зал, мне квартира, талоны на питание, спортлагерь летом – все! Не будет результатов – не будет ничего.

Отцы соглашались – а что им оставалось делать!

Может быть, некоторые из них предпочли бы, чтобы их дети занимались спортом не столько ради результатов, сколько ради действительно укрепления здоровья – и не по четыре часа, и не каждый день, а в умеренных пределах. Но таких милосердных спортивных секций в городе не было, поэтому им оставалось только радоваться, что их мальчишки попали в эту самую специализированную школу олимпийского резерва.

А с другой стороны – кому не лестно наблюдать, как его малолетка выполняет такие трюки, которые сам он не мог осилить в лучшую – двадцатилетнюю – пору своей жизни.

Однако разговоры в тренерской уходили вглубь, и вширь, и в перспективу. Так, однажды, отведав как раз перекатовской наливки, Владимир Розенталь высказался в том смысле, что люди, достигшие высот большого спорта, настолько отдают себя тренировкам, что все остальные вопросы, сведения и интересы остаются вне поля их зрения. И получаются из них довольно ограниченные товарищи. Или даже серые. Например, он слыхал от знакомых журналистов, что знаменитый в прошлом хоккейный вратарь был слабоват в разговоре.

Здесь Гена Перекатов поддержал Владимира. Он сказал, печально улыбаясь, что Лена у него плохо учится. И читать не любит.

– А гимнастику любит? – спросил тренер.

– Любит, – ответил Гена, улыбнувшись уже не печально. – Конечно, любит. Она только в гимнастике и чувствует себя человеком.

Но тренер стал вспоминать интеллектуальных спортсменов, и их оказалось в большом спорте не так уж мало: боксер Геннадий Шатков – ученый, штангист Юрий Власов – писатель, футболист Виктор Понедельник – журналист, Евгений Майоров и бывший вратарь Маслаченко – комментаторы.

– А комментатором непросто быть: надо много слов знать и не теряться, – вставил отец Коли Потапова Виталий Потапов и сосредоточился, ловя мысль. Но – не поймал и на этом выступление закончил. Он вообще был среди отцов самый невеселый. Его недавно с машины сняли, в слесари перевели, а это всегда ему было обидно. Его сколько раз прежде с машины снимали – ну всегда было обидно. Потому что он любил машину. Но и выпить любил, чего скрывать. И эти две привязанности никак не уживались.

А Владимир Розенталь все смотрел, смотрел на Виталия Потапова, его все подмывало, подмывало, наконец окончательно подмыло, и он спросил:

– Скажи, Виталий, а это правда, что ты свою собаку несколько раз в лес увозил и бросал там, а она всегда обратно домой прибегала?

Виталий тяжело на него взглянул и еще сильней сосредоточился. Потом кивнул:

– Правда.

– И переехать ее хотел машиной?

– Хотел.

– За что же?

– Продавала меня, сука!

Он это не сразу сумел сформулировать, а сформулировав, опять впал в задумчивость. Тут возник, как пишут в газетах, смех в зале, но и смех этот из задумчивости его не вывел. Более того, Розенталь Владимир тоже впал в задумчивость, и вообще общая пауза после смеха наступила, и нарушила паузу жена Потапова Виталия, которая как раз явилась за своим мужем и, застав его в состоянии меланхолии, произнесла суровые и обидные слова. Она много знала таких слов: она тоже работала водителем на машине.