Текст книги "Солнце на перекладине"

12. Наш с папой брак себя не исчерпал!

Владимир Розенталь побрился и освежил кожу благородным мужским одеколоном «Стимул». Запах был что надо. Интригующий запах. Никогда прежде не приходило ему в голову заботиться о таких пустяках. Да он и уверен был всегда, что самое лучшее – если от человека пахнет туалетным мылом, то есть чистотой.

Что-то стало теперь смещаться в его сознании. И, уловив незнакомый приятный аромат, отлетавший от композитора Серого, которого он фотографировал для газеты, Розенталь вдруг разволновался. Дело в том, что композитор Серый и внешность имел неприметную, так что Розенталю пришлось повозиться и с поворотом головы, и с освещением, и – впоследствии – с ретушью. Но запах! Запах вызывал уважение и будоражил воображение, рождал картины роскошной жизни из видовых импортных фильмов с отелями и метрдотелями. Все это, конечно, были глупости, какие-то мелкокалиберные слабости: одеколоны там, прическа, пижонская курточка. Но за всем этим стояла главная слабость. Эта слабость называлась Лариса. Во всяком случае, в один прекрасный момент Владимир Розенталь с некоторым даже удивлением увидел себя стоящим у прилавка парфюмерного магазина и говорящим молоденькой продавщице какие-то там слова, которые вызвали сначала улыбку, потом вызвали к жизни слово это «Стимул», потом – из потайных каких-то запасников – и сам импортный флакон.

Итак, запах был что надо. Свитер тоже был что надо: тонкий, приглушенного болотного тона, позволявший почти до конца растворить белоснежную пластмассовую молнию пижонской куртки цвета хаки.

Пришел сын. Принес пятерку по математике. Это – молодец. Что молодец, то молодец.

– Папа, мамы нет дома?

– Нет, сынок.

– А где она?

– На работе. У нее всегда много работы, сынок.

– А ты уходишь, папа?

– Ухожу, сынок, ухожу.

– Знаешь что, папа: ты не уходи сегодня.

– Да нет, сынок, мне надо, я обещал.

– Не уходи, папочка, пожалуйста.

– Ну почему же?

– Позанимайся мной.

– Перестань, сынок. Что тобой заниматься! Ты вон уже какой большой. Сам уже можешь заниматься с кем-нибудь!

– Не большой я, папа. Я – маленький.

– Ладно-ладно, сынок, другой раз. Не могу я сегодня. Ну никак, ну опаздываю. Полвосьмого уже!

– Папа!

– До свиданья, сынок, будь умницей.

– Папа!

– Что еще за слезы, как не стыдно, ей-богу! Пока!

Владимир Розенталь нахмурился и ушел, аккуратно притворив дверь. Но не миновал и половины лестничного пролета, как дверь отворилась и Вова крикнул:

– Папа! Поди сюда! Скорей! Владимир вернулся, вздохнув.

– Ну что еще?

Вова, оказывается, успел скинуть школьную форму и стоял перед Розенталем-старшим в белой маечке, белых трусиках и носочках, маленький, серьезный и решительный.

– Смотри, папа!

Он побледнел, поднял руки, глаза его расширились от страха, он закусил губу и, чуть присев, оттолкнулся от линолеума и выкрутил фляк. Фляк получился неудачный: руки оказались согнутыми, и Вова больно ударился головой. Но тут же вскочил, опять поднял руки и приготовился к прыжку назад.

– Не надо, сынок! – крикнул Владимир.

– Надо! – крикнул Вова и сделал еще один фляк, и опять ударился головой об пол, но боли не почувствовал, и снова кинул свое тело назад, и опять ударился.

– Ну что же вы! – закричал он со слезами в голосе. – Ну что же вы!

И стал бить, колотить свои руки: сначала правой левую, а потом левой – правую.

– Ну смотри, папа, смотри!

Он опять прыгнул и перевернулся через руки, руки согнулись, но не так сильно, как прежде, и голова не коснулась пола.

– Вот так! – крикнул он. – Вот так! Еще! Этот фляк получился почти чистым.

Он вертелся в коридоре как заведенный, пока не выбился из сил.

– Вот. Не хуже твоего Балясного. Так что не уходи.

Но Владимир Розенталь все же ушел. Потрепал сына по голове, сказал «молодец», но смотрел куда-то мимо, и было непонятно, видел ли он Вову или вообще в этот момент его не видел. Одним словом, ушел.

А Вова смотрел некоторое время на закрытую дверь, потом взял свою школьную форму – она прямо на полу валялась, – повесил в шкаф. Натянул тренинги, достал из ранца учебники, тетрадки. Открыл дневник, открыл задачник. Уроков никто не отменял. Уроки нужно было делать.

Зазвонил телефон. Вова снял трубку. Он снял трубку поспешно: думал, папа. Но звонил не папа. Звонил тренер.

– Вова? – спросил тренер.

Вова подтвердил, что да, это он.

– Папу позови к телефону.

– Папы нет.

– Тогда маму.

– Мамы тоже нет.

– Ну ладно, тогда я с тобой поговорю. Ты почему тренировку пропустил?

– Я ушел из гимнастики, – не без труда выговорил Вова.

– Как ушел? Куда ушел? – не понял тренер.

– Просто ушел, – сказал Вова. – Ушел, и все.

– Нет, ты погоди, – загорячился тренер. – Просто так ничего не бывает. Ты скажи: в чем дело? Может, со школой? Двоек нахватал? Или троек?

– Нет, – сказал Вова. – Я хорошо учусь.

– Ну смотри, – сказал тренер. – Чтоб завтра был без опоздания.

– Нет, – повторил Вова. – Я же ушел.

– Ты, может быть, думаешь, что ты неперспективный? – догадался тренер. – Так ты не думай. Ты перспективный. Ты же первый год только тренируешься. Все еще впереди. И фляк сделаешь, я с тобой отдельно позанимаюсь. Тем более ты упорный.

– Спасибо, – грустно сказал Вова. – До свидания.

И положил трубку на рычаг.

И тут уж заплакал, не жалея слез.

Пришла мама. Подозрительно посмотрела на Вову.

– Плакал, что ли? – спросила, но ответа не дождалась, ушла переодеваться в домашнее. – Папы нет Дома?

– Нет.

– Тогда я тебя покормлю.

Она покормила его наспех – торопилась, как всегда; у нее, как всегда, было много дел, связанных с работой.

Но для толстого доктора Боба у нее, как ни странно, время нашлось, и, когда доктор Боб пришел, мама даже сварила ему кофе.

Когда толстый доктор, излучая энергию и здоровье, только еще раздевался в передней, только еще выщелкивал со смаком свои любимые фразочки, мол, здорово, молодой, и дома ли пахан (а Вова вяло отвечал), мама уже заявила, что сварит доктору кофе и они за кофе с доктором поговорят.

И она действительно сварила кофе, и они с доктором сидели и разговаривали на кухне.

Они о чем-то серьезном разговаривали, потому что мама не жалела для этого разговора времени и не торопилась уходить в комнату, чтобы делать свои связанные с работой дела. Они так долго разговаривали, что Вова захотел пить и пришел на кухню за водой. А войдя неожиданно на кухню, услышал такой мамин возглас:

– …И вообще наш брак себя исчерпал!

Вова знал, что такое брак. Это – когда люди живут вместе. И он понял, что такое «исчерпал». Значит – окончился и больше не нужен. Он был сообразительным мальчиком и понял это сам, никто ему не объяснял.

И ему страшно стало, оттого что он понял.

И он закричал.

– Не исчерпал! Не исчерпал! Не исчерпал! Наш с папой брак себя не исчерпал!

Он не плакал. Кричал, глаза сверкали, а не плакал, хоть было ему так горько, так горько!

Только доктору, да и то с большим трудом, удалось его успокоить. Хорошо еще, что доктор оказался под рукой. А то Вова мог бы, наверное, даже заболеть.

13. Эта женщина вам на память

В садике Сережа Балясный все время лепил. Не только на занятиях, когда вся группа измазывалась по уши пластилином, – все время! На выставке детсадовского творчества красовалось несколько его скульптурок: «Папа и сын», «Гимнаст», «Птица», «Птичка» и «Орел». Приходил в садик один настоящий скульптор. Ему все пять Сережиных скульптурок понравились. Он рассказал про себя, что в детстве тоже все время, ну прямо все-все время лепил что-нибудь. В результате этого за долгие годы детства и юности его пальцы так натренировались все лепить, что он вырос, поучился где надо и стал, пожалуйста, настоящим мастером. Скульптор дал Сереже такой глины, которая не пачкается, и Сережа все время мял кусочек этой глины или что-нибудь из него вылепливал.

Дело в том, что Сережа не хотел ждать, пока пройдут долгие годы детства и юности. Он хотел хорошо лепить уже теперь. Вот что-то придумается, представится, и так хочется слепить это что-то, чтобы оно было как живое. И если получилось, если сам Сережа чувствовал, что вот оно – дышит! – это было такое удовольствие, такая радость!

Но это удовольствие, эта радость – они нечасто приходили. Обычно чего-то не хватало в вылепленной фигурке – какого-то то ли поворотика, то ли наклончика – она «не играла».

И даже если взрослые хвалили при этом Сережу, говорили, какой он молодец, это ничего не меняло. Сам-то он лучше понимал, получилось или не получилось.

Дома Сережа тоже, разумеется, лепил. И на тренировках в спортзале. Тренер сначала не разрешал ему, а потом перестал не разрешать, смирился. Потому что Сережа хоть и лепил все время, а на снарядах крутился лучше всех – это у него как-то само получалось. Само получалось и, может быть, именно поэтому не особенно увлекало. Не то чтобы было совсем не интересно, какой-то интерес, конечно, был, но с лепкой не шло ни в какое сравнение.

Последнее время он стал, правда, иногда испытывать в спортзале чувство восторга. Оно появлялось, когда Сережа парил и крутился в воздухе, делая всякие сложные соскоки. Но особенно часто и особенно остро это чувство восторга стало возникать, когда начали заниматься на батуте. Батут был натянут в большом зале, и тренер Василий Александрович выговорил для своих питомцев право ходить туда два раза в неделю – по средам и субботам.

Вот это уже было настоящее парение! Можно было не спеша переворачиваться в воздухе, Можно было принимать горизонтальное положение и так, расправив руки и подняв голову, приходить на сетку и отлетать от нее, отрываться, как самолет от взлетной полосы. Но, паря над батутной сеткой, Сережа чувствовал себя, скорее, не самолетом, а птицей, потому что самолеты не могут испытывать чувство восторга, а птицы, наверное, могут.

И однажды ему захотелось вылепить такую птицу, летящую и испытывающую восторг. Он и раньше лепил птиц, но делал это не с таким все-таки чувством, как теперь. И он как попрыгал на батуте, так и слепил эту птицу. Он быстро ее слепил, и птица полетела!

Даже на тренера произвела впечатление после окончания тренировки. Тренер сказал:

– Летит, надо же!

И пошел переодеваться.

И ребята все рассматривали Сережкину птицу с интересом, а Потапов Коля сказал авторитетно:

– Делово!

Потапов три дня не ходил на тренировки. На четвертый день тренер сам привез Потапова в спортзал. Теперь Потапов ходит.

А Розенталь Вова не ходит. Если бы Вова был сейчас в зале, он бы придумал про эту птицу какую-нибудь историю и все бы слушали. Он про что хочешь может придумать. Один раз, например, придумал про американские чемоданы на колесиках. У них, сказал Вова, колесики специально приделаны, чтобы их не таскать, а возить. По тротуару. Или по перрону, например. А еще, сказал Вова, у них есть моторчики, так что они могут вообще сами ехать. Один раз были даже соревнования чемоданов, то есть гонки… Вот. Но Вова теперь не ходит.

А тренер оделся тем временем, и всех прогнал из зала в раздевалку, и уже в раздевалке сказал Сереже такие слова:

– Ты, Серега, не очень увлекайся этим делом. Лепи, если хочешь, понемножку, но не очень увлекайся.

Сережа слушал внимательно, и все остальные мальчики тоже внимательно слушали. Потому что, во-первых, тренер называл Сережу не по фамилии, а по имени – обычно по фамилии называл. Во-вторых, потому что не приказывал, а как-то рассуждал осторожно. Обычно – приказывал. Тихо и коротко. Посмотрит на человека и скажет, например, «кольца», и человек стремглав бежит на кольца. Скажет «брусья» – бежит на брусья. А иногда и ничего не скажет – только посмотрит, и достаточно, человек понимает. А тут рассуждал осторожно.

– И особенно-то не показывай всем. Слепил – сомни.

Новое слепи из того же самого.

Сереже, естественно, стало интересно, почему это так нужно делать. И он спросил:

– А почему?

– А потому, – объяснил тренер, – что в нашем городе есть художественная школа с уклоном. Если бы не было такой школы – тогда, пожалуйста, лепи сколько душе угодно – не опасно. Но школа есть, и тебя могут в нее отдать, если будешь всем показывать, какой ты скульптор. И тогда – прощай, гимнастика. Времени не будет.

Сережа обдумал эту перспективу, и она не показалась ему плохой.

Он опустил голову и произнес неожиданно для тренера:

– Ну и пусть!

Тренер, видимо, рассердился за это на Сережу, потому что стал его опять называть не по имени, а по фамилии – Балясный.

– Ты, Балясный, маленький еще и ничего не понимаешь. Поэтому слушай, что тебе старшие говорят. Ну вырастешь ты скульптором – чего особенного? Их знаешь сколько, скульпторов, и все ходят заказы ищут – у меня есть знакомые. А к гимнастике у тебя данные, так что, если, конечно, будешь серьезно работать, выйдешь на всесоюзную арену. Или даже на мировую. Поедешь куда-нибудь в Токио. («Это где – Токио?» – басом спросил Потапов. «В Японии», – ответил тренер.) Станешь, например, призером Олимпийских игр. Представь, ты выступаешь в самом лучшем зале, все снаряды импортные, все новенькие, блестят, весь мир следит за тобой по телевизору – ну весь мир, во всех странах…

– И мама? – спросил Балясный.

– И мама… нет, мама тут же, поблизости. Мама пусть с тобой в Токио едет, – разрешил тренер.

Ребята все одеваться перестали, слушали. А тренер всю свою не очень богатую фантазию мобилизовал: боролся за перспективного спортсмена.

– И получаешь высший балл, – пообещал он. – Плохо ли?

– Неплохо, – согласился Балясный.

– И твой соперник, знаменитый японский мастер, плачет от досады, что ты его обошел.

Потапов вспомнил, как плакал на соревнованиях Вова Розенталь, и кивнул, хоть тренер и не к нему обращался.

– У тебя берут интервью.

Сережа не знал, что такое интервью.

Тренер разъяснил.

Теперь все ребята знали, что такое интервью.

– И тебя спросят, какое у тебя хобби, то есть чем ты занимаешься в свободное время. Когда берут интервью, всегда спрашивают про хобби. И ты ответишь, что в свободное время ты лепишь из глины или там режешь по дереву. Это будет здорово.

И все ребята позавидовали Балясному.

– Хотя свободного времени у тебя, скорей всего, не будет, – честно уточнил тренер.

Ребята молчали, слегка ошеломленные.

– Ну, – уже весело сказал тренер, – все ясно? Вопросы есть?

– Есть, – сказал Сережа Балясный. – А что такое резать по дереву?

– Ну, Балясный, – удивился тренер. – Ну ты даешь, Балясный! Толкую тебе, толкую, а ты за свое. Ну по дереву – это когда из дерева что-нибудь вырезают – человека или там, – тренер подумал, потом пожал плечами, – всадника на лошади…

– На лошади? – переспросил Балясный. – А лошадь тоже из дерева?

– Может быть, и на лошади, – рассердился тренер, – может быть, и на слоне. Не в этом же, Балясный, дело!

Но дело было очень даже в этом.

И Балясный вечером подробно расспросил маму насчет резьбы по дереву. Мама рассказала ему все, что знала. У них находился в это время дядя Володя, он тоже кое-что рассказал, и они решили сводить Сережу в воскресенье на выставку. И действительно, в воскресенье они втроем сходили на выставку. Там много Сережа скульптур увидел. В том числе и деревянных. Правда, всадника почему-то не было ни одного. Лошадь деревянная одна была, и хотя лошадь не очень-то походила на лошадь, Сереже она понравилась. У деревянной лошади была вытянутая шея и маленькая голова. Грива была тоже деревянная, она была плоская, как петушиный хвост, и, казалось, отлетала от лошадиной шеи. И вообще вся лошадь будто бы летела над землей, за это она Сереже и понравилась. Но больше всего было почему-то женщин, почти все они были совсем голые, ну просто без ничего. Сережа спросил у мамы, как же это, разве так можно. Тут дядя Володя вступил в их с мамой разговор и объяснил, что в искусстве все, оказывается, можно. Что женщины вообще безо всякой даже одежды – красивые, и люди давно уже договорились прямо так лепить их и рисовать. И еще он сказал, что они в этом случае называются не голыми, а по-другому. Он почему-то их назвал «обожженными», почему – Сережа не понял, но спрашивать не стал. Все-таки это был не его папа.

Когда вышли на улицу, Сережа сказал, что он тоже хочет резать по дереву.

– Подожди немного, – попросил его дядя Володя, – тебе по дереву еще рано. Придется сначала подрасти. А пока что я тебе предложу такой материал, по которому ты совсем свободно можешь резать уже теперь.

– Что это за материал? – заинтересовался Сережа.

– Минуточку, – загадочно произнес дядя Володя, – сейчас увидишь.

С этими словами он исчез в магазине, на витрине которого никаких таких материалов совершенно не было. Там находились совсем-совсем другие товары, вообще не связанные с искусством. Но дядя Володя исчез почему-то именно в этом магазине, и мама смотрела ему вслед, рассеянно улыбаясь, и настроение у нее было хорошее. Сережа всегда чувствовал, когда у мамы хорошее настроение. Ему тогда тоже бывало хорошо. Наконец дядя Володя появился, неся в руках два куска обыкновенного хозяйственного мыла.

– Вот, – сказал он, вручая мыло Сереже. – Это для тебя пока и мрамор, и дерево, и бронза.

– Мыло? – удивился Сережа.

– Мыло, – подтвердил дядя Володя. – Все резчики сейчас начинают с мыла.

Вот здорово! Хороший дядя Володя. Не зря Вова Розенталь с Потаповым за него дерутся. Был бы он Сережиным папой – Сережа за него тоже стал бы драться…

Дома Сережа сразу принялся за работу. Мама дала ему ножичек, и пилочку от маникюра, и еще какую-то штучку, похожую на маленький блестящий кинжальчик – тоже от маникюра, – и Сережа принялся за работу. Он стал вырезать тоже женщину. Раз женщины безо всякой одежды – «обожженные» – такие красивые, он вырежет женщину. Но обжигать ее не станет, потому что – кто же обжигает мыло? И действительно, обжигать мыло никакой надобности не было. Оказалось достаточным послюнить палец и потереть шершавую поверхность, чтобы поверхность становилась гладкой. А чтобы во рту не делалось мыльно, палец можно было вовсе не слюнить, а макать в чашку с водой. Сереже хотелось вырезать очень красивую женщину. И он стал вспоминать всех знакомых красивых женщин, чтобы выбрать одну из них и вырезать похожую. Оказалось, что знакомых красивых женщин у Сережи две. Одна – самая красивая – это Оля Султанова из группы девочек, но она, к сожалению, еще пока не женщина. Другая – не такая красивая, как Оля, но зато взрослая – тетя Ира Сушко, мама Сушко Вадима. Правда, маму Сушко Вадима Сережа видел только в одежде, но одежда на ней была тонкая. Тут его счастливая мысль посетила. Он подумал, что красивую женщину можно составить из двух частей. Чтобы лицо у нее было такое, как у Оли Султановой, а все остальное – как у мамы Сушко Вадима – Сушко тети Иры.

Работал он долго, и старательно, и с большим удовольствием. Мама и дядя Володя ушли куда-то – Сережа даже не заметил. Он вырезал женщину вполроста, то есть до бедер. Плечи, руки, грудь, живот и спина вырезались без особых затруднений. А вот голова никак не получалась. Вернее, получалась, но какая-то неживая. У Оли Султановой голова всегда была немного назад откинута и в сторону повернута. Вот этот-то поворот никак и не получался. А Сереже так хотелось, чтоб получился! И он решил просто взять и немного повернуть голову. Он, наверное, надеялся, что мыло растянется как резинка. Но мыло не растянулось, и голова отломилась. Получилось так: голова осталась в правой руке, а вся остальная женщина – в левой. Конечно же Сережа заплакал. Но плакал недолго. Человек обычно не плачет долго, когда никого нет дома. Он просто взял второй кусок мыла и начал все сначала. Незаметно увлекся, огорчение прошло, тем более что на этот раз получилась такая женщина, какую он хотел. И ему даже странно стало, что он жалел о той, первой. Он к той, первой, уже не испытывал никакой симпатии. К такой неуклюжей и некрасивой!

Когда пришли мама и дядя Володя, Сережа показал им свое произведение, и они, разумеется, его похвалили. И дядя Володя сказал:

– Вот видишь, какая, оказывается, прекрасная вещь резьба по мылу!

Тогда Сережа протянул свою резьбу по мылу дяде Володе и сказал ему так:

– Дядя Володя, эта женщина – вам на память.

– На память? – удивился дядя Володя. – Разве ты куда-нибудь уезжаешь?

– Не уезжаю, – грустно объяснил Сережа. – Но вы ко мне больше не ходите. А то меня Розенталь и Потапов бить будут, Потапов сказал.

Тут дядя Володя стал серьезным-серьезным и нахмурился. И стал смотреть куда-то мимо, и непонятно было, то ли он видел Сережу, то ли вообще его не видел, а видел что-то другое, одному ему известное.

Так он смотрел довольно долго, а потом перестал смотреть мимо, и стал смотреть на маму, и сказал маме какие-то непонятные слова. Насчет правил какой-то игры, что они жестокие. Хотя никто ни во что играть не собирался. Но мама, наверное, поняла что-то такое, чего Сережа не понимал, потому что она закивала головой и вдруг стала плакать и улыбаться. Как грибной дождик. Тут дядя Володя стал с мамой прощаться, и они прямо при Сереже поцеловались, и дядя Володя Сережу вдруг поцеловал, и Сережа тоже поцеловал его, потому что дядя Володя подставил щеку.