Текст книги "Интернатская баллада. Стихи и рассказы"

Стихотворения

БАРМЕН

 
Этот уникальный бармен
Не спрашивает заказа.
Он оценивает одним взглядом
Состояние ваших нервов,
Состояние вашей спутницы,
Состояние вашего кошелька.
И приносит то, что нужно.
И ровно столько,
Сколько требуется.
Едва я вошел,
Он принялся сбивать для меня коктейль:
Порция разочарования,
Порция одиночества
И двойная порция надежды.
 

«Мы большие и мудрые…»

 
Мы большие и мудрые,
мы шагаем друг другу навстречу,
Под ногами земля,
далека-далека.
Мы находим друг друга.
Я кладу тебе руки на плечи,
И у наших коленей
плывут не спеша облака.
Солнце – третье лицо
в этой светом пронизанной сини.
Как я ждал этой встречи,
как долго тебя я искал!
Мы шагаем, обнявшись,
ступая ногами босыми
По зеленым лугам
и по желтым приморским пескам.
Слышишь легкий шумок?
Это море под нами грохочет.
Слышишь слабенький гул?
Это шум городского житья.
Видишь эти фигурки?
Они постоянно хлопочут:
Повседневная ты,
повседневный и маленький я.
Ну не надо о них,
ну не надо сегодня, не будем!
Им тащить на плечах
напряжение трудного дня.
Будем им благодарны
за то, что из буден
Хоть на час отпустили
огромных тебя и меня!
 

ИЩУ КОПЬЕ

 
Я тоже был когда-то мальчиком
С подвижным худеньким лицом.
А Дон Кихот, сеньор Ламанчский,
Он приходился мне отцом.
 
 
И хоть ходил он на работу,
Носил и шляпу и пиджак,
Он оставался Дон Кихотом,
А латы про запас держал.
 
 
Когда взметнулись взрывы рыжие
И в окнах заплясал огонь,
Отец достал доспехи рыцаря
И отклонил надменно бронь.
 
 
Недолго дона Самуила
Носил голодный Росинант,
Огромна братская могила,
Где спит товарищ лейтенант.
 
 
А я – в дыму войны я выжил,
Уж доживаю до седин,
И из меня как-будто вышел
Благополучный гражданин.
 
 
Но все чего-то не хватало…
Отец, отец, ищу твое
Всегда открытое забрало
И старомодное копье.
 

«Я постоянно думаю про Таллин…»

 
Я постоянно думаю про Таллин,
Привязчивый и слабый человек.
У вечных стен лежит последний снег
В неровных пятнах мартовских проталин.
 
 
Не только город, готика и парки —
Мне снятся камни, жухлая трава,
Большого роста вежливые парни
На ветреных рыбацких островах.
 
 
И старая заброшенная мыза
(К ней подступают полчища маслят),
И на носу заснеженного мыса
Мужик-маяк, и жилист, и мослат.
 
 
Эстония моя? Ты мне не мать.
В твоих скупых лучах мне не согреться.
И не надеюсь я завоевать
Твое, такое замкнутое, сердце.
 
 
Ну что ж, односторонняя любовь —
И горькое, и сладостное благо.
Достоин уважения любой
Влюбленный безнадежно бедолага.
 
 
И я твоих объятий не прошу,
Но я в душе ношу тебя, ношу!
 

«Я брожу по Вышгороду…»

 
Я брожу по Вышгороду,
По Вышгороду,
По Вышгороду,
Исподлобья башенки
Буками
Смотрят.
Ах, говорю я, башенки,
Вы ж, говорю,
Вы ж, говорю,
Вы ж, говорю, поймите,
Что я пришел с моря.
 
 
Пусть я иду покачиваясь,
Покачиваясь,
Покачиваясь,
Кланяюсь каждой башенке,
Как
Гранд-даме,
Я так ценю ваш качественный,
Ваш качественный,
Ваш качественный,
Тысячу лет незыблемый Ваш
Фундамент.
Ветру меня по зыби нести,
По зыби нести,
По зыби нести.
 
 
Движению
Вечному
Отдаюсь
Весь я.
Но иногда —
Незыблемости!
Незыблемости,
Незыблемости,
Хотя бы немного незыблемости
Так нужно
Для равновесия!
 

РАЗГОВОР С ТЕТЕЙ РАЕЙ

 
Тетя Рая Циперович
плохо говорит по-русски,
По-молдавски, по-румынски
тоже плохо говорит.
Я смотрю на тети-Раины
натруженные руки.
Жаль, что я не знаю идиш,
и тем более – иврит.
 
 
Неподвижен тихий вечер,
столько звезд на теплом небе,
Словно пекари гигантские
просыпали муку.
И мне кажется, что пахнет
свежевыпеченным хлебом.
Я вдыхаю этот вечер,
надышаться не могу.
 
 
Чисто выметенный дворик, сохнут кринки на заборе,
У луны неповторимый,
удивительный овал…
«…Я была такой красивой,
что вы думаете, Боря,
Бедный Нёма Циперович,
он мне ноги целовал».
 
 
И как будто в кинокадре,
я увидел тетю Раю:
Тело, словно налитое
всеми соками земли.
Добрый Нёма Циперович
от восторга замирает.
Не крутите дальше пленку,
стой, мгновение, замри!
 
 
Счастье бедного еврея!
Ложка счастья – бочка горя.
Было сладко после свадьбы.
Но не век – четыре дня.
Был погром. Дома дымились.
Ах зачем, скажите, Боря,
Ах зачем убили Нёму
и оставили меня?!
 
 
Что ж, крутите эту пленку,
ничего не пропуская,
Я гляжу на эти кадры, ломит пальцы в кулаках!
И я вижу, как терзают,
как терзают тетю Раю,
И застыли гнев и ужас
в мертвых Нёминых глазах.
 
 
Что потом? Румынский берег,
дом богатого раввина,
Положение прислуги, бесконечные дела.
Но с тех пор, поймите, Боря,
я ни одного мужчины…
Столько лет, а я другого…
даже видеть не могла!..
Только жажда материнства —
это тоже очень много.
Эта жажда материнства
набегала, как волна.
А потом пришли Советы.
И закрыли синагогу.
Я осталась у раввина.
А потом пришла война.
 
 
И раввин сказал евреям:
«Ну так да, уйдут Советы.
Мы не жили без Советов?
Мы не видели румын?»
И в то памятное утро,
в тройку новую одетый,
С хлебом-солью на дороге
появился наш раввин.
 
 
А солдаты шли колонной,
резал воздух марш немецкий,
Барабан без передышки
то чеканил, то дробил.
Офицер был пьян порядком,
потому стрелял не метко:
Раз – в раввина, два – в раввина,
только с третьего добил.
 
 
Ну, не надо, тетя Рая,
успокойтесь, полно, полно,
Вы про бога? Что он видит,
развалившись в небесах!
Не крутите дальше пленку,
я хочу навек запомнить
Гнев и ужас, гнев и ужас
в тети-Раиных глазах!
 

НА СМЕРТЬ МАТРОСА

 
Четыре отслужил на флоте.
Сам – с юга.
Сегодня смыт на повороте.
Смыт с юта.
Мгновенно! Не успел пригнуться,
Ни крикнуть «ох», ни матюгнуться.
Да как же так! Ведь не война!
Без смысла!
Был. Говорил. Пришла волна.
Нет. Смыло.
Как рано! Не успел жениться.
Сегодня не успел побриться…
 
 
Как есть? Как пить? Как говорить?
Как раньше?!
Но нужно жить. Но нужно плыть.
Плыть дальше.
 

«Стоит у столба симпатичный моряк…»

 
Стоит у столба симпатичный моряк.
По насыпи мимо летит товарняк.
И кто-то чумазый при этом
Приветливо машет беретом.
 
 
А кто с моряком, дорогая? Причем
Смеется, касаясь горячим плечом
Его отутюженной формы…
А мимо грохочут платформы.
 
 
Ах, этот моряк, он мне очень знаком!
Знакома и та, что стоит с моряком,
И насыпь знакома, знакомы столбы,
А поезд похож на улыбку судьбы.
 

«Над моим окошком поселилась ласточка…»

 
Над моим окошком
поселилась ласточка,
Чистенькая-чистенькая,
в крахмальной манишке.
Заглянула в форточку
и объявила ласково:
«Я спою вам арию из оперы Монюшко».
Я вежливо похлопал
и вышел, просветленный,
Гражданин обыкновенной
волшебной страны.
Шумели травы мягкие
музыкой зеленой,
И рядом, как женщины,
прогуливались сны.
И кто-то на свирели выделывал трели,
Синие трели, красный перезвон.
И кто-то сказал: «Гражданин, неужели
Вы не замечаете, что это – газон?»
И еще сказало
синее с красным:
«Вам дурно
или, может быть, вы – того?..»
Но все было розовым.
Только с краю
Вспыхивало
оранжевое табло.
Надо мной звучали
световые гаммы,
Отблески падали
мне на чело.
По табло пробегали
слова телеграммы,
С которой, собственно, все началось.
Что делалось с глазами —
как при чистке лука,
Как при чистке лука,
и даже резче:
Сегодня скорый поезд из города РАЗЛУКА
Прибывает в город
СЧАСТЛИВЫЕ ВСТРЕЧИ!
 

УТКА

 
Занимается утро.
Из приморских камней
Поднимается утка,
Подлетает ко мне.
 
 
Утка смотрит печально,
Клюв-лопатка дрожит,
Пожимает плечами
И потом говорит:
 
 
«Мы встречаемся редко,
Дорогой капитан.
Вы стреляете метко,
Дорогой капитан.
 
 
Вы не знаете шуток,
Вы воспитаны дурно:
Все вы видите уток
Сквозь ружейные дула.
 
 
А вы знаете, жутко,
Безысходно и душно,
Когда поймана утка
На ружейную мушку.
 
 
Утка чувствует это,
Чует близкую смерть,
Как зловещее эхо,
Ваш безжалостный смех.
 
 
Раньше выстрела, с криком
Утка падает вниз,
Опускаются крылья
И кончается жизнь.
 
 
И какое вам дело,
Что – в начале пути,
Что яиц не успела
Эта утка снести…
 
 
Вы цигаркою, сидя,
Наслаждаетесь впрок.
Вы одеты и сыты,
И не пуст кошелек.
 
 
Так зачем же вам утки,
Дорогой капитан?
Вы жестоки от скуки,
Дорогой капитан!»
 
 
Утро… Свежести сколько!
Как слеза, небосклон.
Я из верной двухстволки
Вынимаю патрон.
 

«Я шатаюсь не от взбучки…»

 
Я шатаюсь не от взбучки,
Не спьяна, не с голода.
Я теряю авторучки
И теряю голову.
 
 
Небылицы, небылицы
Распускаются вблизи.
Поднимаются ресницы,
Как большие жалюзи.
 
 
Эти очи, точно окна,
Только блики на снегу.
Захотелось тихо охнуть,
Но и охнуть не могу.
 
 
Миражи владеют мною,
Кружат сновидения…
Я сдаюсь, сдаюсь без боя,
Без сопротивления.
 

БЕЛЫЙ ЛЫЖНИК

 
Я стою как будто лишний
В долгой сутолоке дня.
Белый лыжник, белый лыжник
В дальний лес зовет меня.
 
 
Там в густом настое хвои
Воздух душу ворошит
И легко снимает хвори
С грешной плоти и души.
 
 
Как ты звал меня, мой лыжник,
Как маячил мне вдали
В том краю, где море лижет
Леденелый край земли.
 
 
И когда походкой валкой
Шел я в гомон кабака,
Ты махал мне лыжной палкой
И опять издалека.
 
 
Подбеги ко мне поближе,
Тормозни на всем ходу,
Подожди: надену лыжи —
Навсегда с тобой уйду.
 
 
Вот прилажу ротофелы,
Скину длинную шинель…
Убегает лыжник белый
В снеговую канитель.
 

«Улыбаешься странно…»

 
Улыбаешься странно,
Отправляется поезд
Не в далекие страны,
Не в тайгу, не на полюс,
 
 
Не за песнями в горы,
Не в пустыню за ветром,
Просто в маленький город.
Просто в город заветный.
 
 
Просто все, как в тумане,
Просто ждет неизбежность,
И лежит в чемодане
Затаенная нежность.
 

СВИДАНИЕ В ИНСТИТУТЕ

 
Этажи, виражи – содом!
Каждый мчится, хватая с полок
Кто познания, кто диплом,
Кто разряд по водному поло.
 
 
Для меня это все в былом —
Семинары, декан-опричник…
И пылится в столе диплом
И значок «ГТО – отличник».
 
 
Этажи, виражи – лови!
Только я иду виновато
Пересдать зачет по любви,
Я его провалил когда-то.
 

ВЕЧЕР

 
День растаял. В нем было намешано
Красок!
Вечер. Имя любимой женщины
По синему —
Красным.
 
 
Четко все. Нет ни серых туч,
Ни тумана шаровой ваты.
Небо. Море. Да красная тушь
Заката.
 

СКВОЗНЯКИ

 
Сначала походили, посвистели,
Подушку покатали по постели,
Похлопали и дверью, и окном.
 
 
Не дав мне дописать, поставить точку,
Бумаги растащили по листочку
И закружились над моим столом.
 
 
Мне заводиться с ними не хотелось.
Хотел додумать то, что не успелось,
Взять сигарету, не теряя нить…
Но – сквозняки! – я знаю их привычку
Хватать за ухо, за нос, дуть на спичку
И не давать ни думать, ни курить.
 
 
Когда уж вовсе невозможно стало —
«Эй, хулиганы! – крикнул я устало, —
В чем дело? Говорите, а не то…»
Они сказали:
«Вот какое дело:
Еще вчера здесь женщина сидела…»
Я подтвердил:
«Сидела. Ну и что!»
 
 
А сквозняки, волнуясь, продолжали:
«А то, что мы ее не раздражали.
Она добра была и весела.
Мы дули сквозь нее – она смеялась,
Волос не поправляла, не боялась…» —
«Ребята, – я сказал, – она ушла».
 
 
Тогда они раскланялись так важно
И, возвратив мне весь багаж бумажный,
Растаяли, неслышны и легки.
 
 
Они теперь не бродят где придется.
Сидят за шкафом, ждут, когда вернется
Та женщина, что любит сквозняки.
 

ЛЕНИНГРАД В СЕНТЯБРЕ

1

 
Ленинград в сентябре. Бесконечность дождей.
Город зонтиков, город хрустящих плащей,
Город Всадника, город Ростральных
И промокших афиш театральных.
 
 
Комарово. Пусты пионерлагеря.
Над могилой Ахматовой плач сентября
И царапает дождь окаянный
Незатейливый крест деревянный.
 
 
Опустевшие дачи. Следы перемен.
А давно ли здесь жил знаменитый Вивьен,
И смеялся раскатистым басом
Несравненный верзила Черкасов.
 
 
Все непрочно, как слава, опала и трон.
После смерти, некрологов и похорон
Все исчезнет. И много ли значит,
Что останется: крест или дача?
 
 
Только тлен бытия – это тоже обман,
И рождается роль, монолог и роман.
И под небом, что плачет надрывно,
Пишмашинки стучат непрерывно.
 

2

 
Я дарю тебе нечто
Очень близкое мне.
Я дарю тебе Невский
В дождевой пелене.
 
 
С торжеством монументов,
Что достойно молчат,
С шоколадным студентом
Из республики Чад.
 
 
С магазином «Березка»
(Мейд ин Рашен, о’кей!)
И с рекламою броской
Из бегущих огней.
 
 
(Лишь афиши окинув,
Молчаливо вздохнешь:
В черной рамке Акимов,
А по черному дождь).
 
 
С молодым аспирантом,
С генеральской женой,
С капитан-лейтенантом,
Это значит – со мной.
 
 
Я сутулюсь: мне не с кем
Улыбнуться судьбе.
Вечереющий Невский —
Мой подарок тебе.
 

3

 
На штрихованном фоне
Различаю не вдруг:
Рвутся гордые кони
Из протянутых рук.
 
 
Эти конские ноги
Над движением дней,
Эти стройные боги,
Что сильнее коней!
 
 
От дождя, как от пота,
Струйки, словно рубцы.
Боги мастера Клодта —
Силовые борцы!
 
 
А ты знаешь, как трудно
У веков на виду
Вихревых, безрассудных
Удержать в поводу.
 
 
Мы не боги, нам нечем,
Нам гораздо трудней
Удержать сумасшедших
Непокорных коней.
 
 
И жестоким бывает
Беззастенчивый суд,
Если сил не хватает,
Если кони несут!
 

4

 
Завод, контейнеры, плавкраны,
И сам не знаю, почему,
Но сдаточные капитаны
Кивают мне, как своему.
 
 
Коварен взгляд малярши Шурки,
А голосок ее дрожит:
«Ах, капитан, у вас в тужурке
Письмо из Таллина лежит!»
 
 
Но вот уже моторы воют,
Штурвал шевелит капитан
И остается за кормою
Завод, плавкран, квартальный план.
 
 
А главный сдатчик Сандлер Яков,
Когда пахнуло ветерком,
Легко вздохнул: «Плывем, однако», —
И все приправил матерком.
 

5

 
Дорогая, не скрою,
Я, конечно, бродяга.
Но – ты б видела скорость:
Испытание лага.
 
 
Испытание лага
И проверка машин,
Я, конечно, бродяга
И плохой семьянин.
 
 
Мы, конечно, устали,
Только рано назад.
Прямо – норд, слева Таллин,
Справа – мой Ленинград.
 
 
Твой конвертик в кармане,
Словно суслик в норе.
Море в мокром тумане,
Ленинград в сентябре.
 

«Из-под накидки напускной небрежности…»

 
Из-под накидки напускной небрежности,
Из-под рогожи грубости и грешности,
Из-под лохмотьев несуразной внешности,
Которые мы носим на себе,
Достану желтого цыпленка нежности
И осторожно протяну тебе.
 

ОСЕНЬ

 
Ах осень, ах голубушка моя,
Вы слишком увлеклись переселением
И вслед за птицами в далекие края
Отправили любовь…
 

«Взволнованы до слез, до немоты…»

 
Взволнованы до слез, до немоты,
Не юноши еще – уже не дети,
Мы покупали красные цветы
Для самой лучшей девочки на свете.
 
 
Груз долгих лет в душе у нас осел.
Уж мы давно не юноши – мужчины.
Уж мы теперь – кто вовсе облысел,
Кто достигает в этом половины.
 
 
Но, покупая красные цветы
Для самой лучшей женщины на свете,
Волнуемся до слез, до немоты,
Как юноши, почти совсем как дети.
 

ПУСТОЕ КРЕСЛО

М. С.

1

 
Понимаешь, какое дело:
Я раскрыл поварскую книгу
И сварил по рецепту кашу
Из крупы, воды и соли.
 
 
Я ей дал водяную баню,
Я ей дал, не жалея, масла,
И сварилась такая каша,
Что когда приподнял я крышку,
Моментально возник над нею
Восклицательный знак огромный.
 
 
И пока я смотрел на книгу,
И пока я смотрел на руки,
Удивляясь, как они вместе —
Мои руки и эта книга —
Сотворили такое чудо,
Поднялась, засмеявшись, Радость,
Что тихонько в углу сидела.
 
 
И мы с Радостью съели кашу.
Это было великолепно!
 

2

 
Понимаешь, какое дело:
Не сварить мне хорошей каши.
Вот крупа и вода в избытке,
Вот и соль, и, конечно, масло,
Но чего-то все не хватает.
Спохватился: а где же Радость?
 
 
Посмотрел по привычке в угол,
Где сидела она обычно.
Там пылилось пустое кресло.
А без Радости каши не сваришь.
 

3

 
Понимаешь, какое дело:
Приходи ко мне непременно,
И я сделаю все, что хочешь:
Я сварю мировую кашу,
Соберу большой телевизор,
Напишу стихи, если хочешь.
Если хочешь, такие, как эти,
А могу в настоящую рифму.
Я вообще могу очень много.
Потому что ты – Моя Радость.
Для тебя есть большое кресло.
И нельзя, чтоб оно пылилось.
 
 
Приходи ко мне непременно!
 

КУРИЦА – НЕ ПТИЦА

 
Далеко, недалеко ли, где-то
Жила на свете курица Ряба.
И не было у курицы деда.
Зато была у курицы баба.
 
 
Весь день дремала курица Ряба.
А к вечеру сносила яичко.
А во дворе, под крышею, рядом
Жил воробей – веселая птичка.
 
 
И воробей чирикнул: «Послушай,
Как ты живешь: не жизнь, а зевота.
Слетала бы ты в небо, Рябуша,
Ведь крылья нам даны для полета!»
 
 
И курица тогда разбежалась
И прыгнула на крышу сарая.
И сердце в этой курице сжалось
И застучало, пульс ускоряя.
 
 
И курица расправила крылья…
Но тут пришла сердитая баба,
Как стукнет каблуком, да как крикнет:
«Слезай оттеда, курица Ряба!»
 
 
И Ряба с того самого часа
Не дремлет целый день, не зевает,
Все думает о чем-то и часто
Яичко сотворить забывает.
 

В НАШ ДВОР ПРИШЛА КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА

 
Пришла красивая женщина
в наш дворик на Южной улице.
Такая красивая женщина,
что при виде ее лица
Даже – само спокойствие —
ленивая старая курица,
Охнув, снесла в смятении
сразу два яйца.
Товарищи, эта женщина
была такая красивая,
Что пес, с малолетства обученный
всем угрожать: «Пор-р-рву!»,
Хотел зарычать сердито,
но не собрался с силами
И замер с отвисшей челюстью,
роняя слюну в траву.
А воробей восторженный
сделал двойное сальто.
А чиж – ну кто бы подумал! —
спел арию соловья.
А сам-то я растерялся,
я растерялся сам-то:
Ни петь и ни кувыркаться
совсем не умею я.
Очень красивая женщина
ко мне протянула руки
Под восхищенными взглядами
домашних зверей и птиц.
И мне захотелось сразу
сплясать, на колено рухнуть,
Спеть каватину Фигаро
и десять снести яиц.
 

«Я стою на мостике…»

 
Я стою на мостике,
на деревянной рыбине,
На моей фуражке
солнечный блик.
Отодвинув облако,
смотрит солнце рыжее
На шаровый корабль
и моря синий блин.
Эй, дайте нам радио,
как мы оттуда смотримся?
Блестит ли наша палуба,
бравый ли вид?
Ведь вам не увидеть
с вашего мостика
Теченья огорчений
и накипи обид.
А может, и не надо вам,
а может, это к лучшему…
Какое вы рыжее! – смех меня берет.
Я с вами, как с самым
надежным попутчиком
Шатаюсь по свету
двенадцатый год.
Что? Вы меня услышали?
Вы руку мне, как равному,
Моей руке становится
щекотно и тепло.
Ax, в жизни мне приходится,
что говорить, по-разному,
Но в выборе попутчиков
мне все же повезло!
 

«В ночь великих разногласий…»

 
В ночь великих разногласий
Между небом и водой
Пароходик разноглазый
Возвращается домой.
 
 
Я, не высидевши дома,
Побегу на бережок.
Пароходик мой знакомый,
Кто тебя побережет?
 
 
А его мотает разно,
То поднимет, то пригнет.
Он мигнет то красным глазом,
То зеленым подмигнет.
 
 
Лишь уткнувшись рыльцем в бухту
И швартовы привязав,
Он закроет до побудки
Свои разные глаза.
 

ЛУНА

 
Море. Ночь. Тишина. Только глухо
Лаг
Пощелкивает.
А над нами луна-молодуха
Круглолицая
И круглощекая.
 
 
Ветер тучу схватил,
Разорвал на полосы,
Швырнул на луну
И утих, посапывая.
 
 
И теперь у луны
Растрепанные волосы
И тельняшка, как у нас,
Полосатая.
 

«Как возникает солнце…»

 
Как возникает солнце? Никто на земле
Этого секрета не знает.
А солнце выпекают у нас на корабле
И утром из трубы выпускают.
 
 
Оно по мачте – в небо, торопится занять
Штатное небесное место.
А наши кочегары перекурят и опять
Замешивают солнечное тесто.
 

«Жил в тихом переулке тихий мальчик…»

 
Жил в тихом переулке тихий мальчик.
Он тихо жил, завидуя владельцам
Велосипедов детских и собак.
 
 
Он вырос, возмужал и стал работать,
Исподтишка завидуя пожарным
И удалым водителям такси.
 
 
Пришла беда: он заболел и умер.
За гробом шли печальные коллеги
И женщины, любившие его.
 
 
А дирижер оркестра был так важен,
Как будто бы не он шагал за гробом,
А просто гроб катили перед ним…
 

«Не оставляй надолго одного…»

 
Не оставляй надолго одного.
Мне одному бывает страшновато.
Мои грехи – я грешен был когда-то —
Скребутся в двери сердца моего.
 
 
А осень, причитая и браня,
Выбалтывает старые секреты,
И чьи-то тени, чьи-то силуэты
Недобро кружат около меня.
 

«Меня в войну учил расстрига-поп…»

Матери

 
Меня в войну учил расстрига-поп,
Под Ярославлем раненный безбожник:
«Рассадишь ногу, локоть или лоб —
Прикладывай зеленый подорожник».
 
 
И подорожник плотно прилипал,
И отходили руки, лоб и ноги,
Как будто боль мою он отдавал
Все знающей проселочной дороге.
 
 
Теперь не те ушибы, боль не та:
Я взрослый, я – тем более – художник,
И лишь твоя простая доброта
Мне утоляет боль, как подорожник.
 
 
Ты тихо гладишь голову мою,
И затихают раны и тревоги,
Как будто боль свою я отдаю
Тебе, как нескончаемой дороге…
 

ИНТЕРНАТСКАЯ БАЛЛАДА

 
На западе еще не отгремело.
Метель белила интернатский дом.
А мне до крайней точки надоело,
Что голодно и что зовут жидом.
 
 
Бывает безысходность и у детства.
Несчастья обступают, как конвой.
Незнаемое мною иудейство.
В меня плеснуло скорбью вековой.
 
 
Нет, я не ведал про донос Иудин.
И что Христос был предан и распят,
Я не слыхал. Но завтрак свой и ужин
Я отдавал сильнейшим из ребят.
 
 
И второгодник Николай Букреев
Мне разъяснял вину мою сполна:
Не выдал Сталин Гитлеру евреев,
Из-за того и началась война.
 
 
Я был оплеван интернатской бражкой.
Я был забит. Я был смотрящим вниз.
Я звался Мойшей, Зямкой и Абрашкой,
Имея имя гордое – Борис.
 
 
Во мне-то было килограммов двадцать
Живого веса вместе с барахлом.
Но я себе сказал: «Ты должен драться».
И я сказал Букрееву: «Пойдем».
 
 
Наш задний двор. Площадка у помойки.
На задний двор не приходили зря.
А пацаны кричали: «Бей по морде!»,
Подбадривая Кольку-главаря.
 
 
Ударил я. И все исчезло, кроме
Рванувшейся неистовой грозы.
А дрались мы всерьез: до первой крови.
До первой крови или до слезы.
 
 
Букреев отступал, сопя сердито.
Он, черт возьми, никак не ожидал,
Что двадцать килограммов динамита
Таило тело хилого жида.
 
 
До первой крови. В напряженьи адском
Я победил. Я выиграл тот бой.
А мой отец погиб на Ленинградском.
А Колькин – в то же время – под Москвой.
 

ПЕРЕД РАЗЛУКОЙ

 
А первый снег пошел с крупой
И бил по лицам нас с тобой,
Но Неожиданные «ой!»
Не вызывали смеха.
Мы шли домой – не по домам,
И был бы снег на радость нам,
Но шла за нами по пятам
Какая-то помеха.
 
 
А снег резвился, как малыш,
Потом лежал на скатах крыш,
На смятых уголках афиш,
На старенькой панели.
Все побелело возле нас,
Лишь грусть осталась цвета глаз,
Глаза же в этот белый час
Тихонько зеленели.