Текст книги "Живица: Жизнь без праздников; Колодец"

С утра, часов с десяти, Нина с Ванюшкой занимались полезным трудом – пилили дрова, собственно, не дрова – гнилушки от капитального ремонта… Все хозяйственные дела они делали вдвоем, вместе, вечно как будто ссорясь и доказывая друг другу свою правду. Как-то исподволь это обрело форму ни к чему не обязываемой игры, в которой, однако, таился и определенный смысл. Надо было лишь понимать друг друга, а они понимали.

Скажем, начинала Нина мыть посуду:

– Ванюшка, иди помогать.

– А зачем?

– Чтобы посуда была чистая.

– Зачем помогать? Ты и сама сделаешь.

(Между тем Ванюшка уже стоял рядом – мыл или вытирал посуду.)

– Сделаю. Но будет мне не только тяжело, но и одиноко.

– Так ведь и мне одиноко.

– Но ты позовешь меня – я подойду.

– Значит, плохо, когда зовешь, а не отзываются?

– Так… Одиночество – это благо, но только в том случае, если это благо в любое время можно прервать.

– А как же подвижники? Они, поди, и посуду не мыли, а святые.

– Все себя обиходовали, а уж кто нет – тому, значит, много бывало дано, за того другие заботились, а сам он служил главному делу.

– А почему сейчас ни слуг нет, ни подвижников?

– Сейчас все мы – слуги… так что вся жизнь наша – подвижничество. Без подвижничества такую жизнь не одолеть.

– А, говорят, в Америке тарелки не моют: поел – и выкинул.

– Можно, говорят, и ребенка вместе с водой из ванной выплескивать, но таким подвижникам и имя своё есть – душевнобольные.

(А между тем посуда вымыта, вытерта и разложена по местам.)

Примерно так они начали и на сей раз:

– Пойдем, Ванюшка, плашку-две распилим.

– Мама Нина, а зачем это нам пилить – у нас и готовых дров на две зимы хватит.

– Так ведь гнилушки под ногами валяются, мешают. А зима холодная, печь голодная – все съест.

(А между тем уже и козлы со двора вынесли, и пила звенькнула.)

– Я и говорю: гнилушки да с гвоздями… Вона березы – и в лес идти не надо.

– Нет, Ванюшка, нельзя эти березы валить, они ведь как кресты на могилах – по ним и место родовое находить будут.

– А кто это под нашими окнами березки посадил?

– Так мы с тобой и посадили, Ванюшка! Или не помнишь?

– Помню. Я думал, ты забыла…

Он испытывал её, и она понимала это; она воспитывала его – но этого он не понимал.

И позвенькивала, и постукивала пила на косых сучках, и падали полешки под козлы – и поглядывала Нина то на племяша, как на сына, то на дом – и радость охватывала, и не было в душе тревоги, потому что совесть её перед людьми была чиста и никакой хмари или угрозы впереди – лишь исполнение предопределенного…. В душе ее родилась и теперь день ото дня ширилась гордость: вот она сумела, смогла поступить именно так, а не иначе, что она оказалась сильнее обстоятельств. Точно благодать снизошла на неё, стоило лишь поднять, подновить и возвеличить родительский дом. Теперь она уже не сомневалась, что поступила правильно, что при первой же возможности перекроет и крышу шифером.

Они все ещё швыркали гнилушки, хотя Ванюшке пора было собираться в школу, когда, тихо поуркивая, к дому подкатила черная «Волга».

Открыв дверцу, Алексей медленно выпрямился из машины: простоволосый, в изящном, небрежно расстегнутом пальто, при галстуке, он облокотился на верх машины и долго смотрел на сестру и племянника, не проронив и слова.

«Как же она на мать похожа… и Ванька похож… как будто покойная мама с кем-то из нас – и война. Несчастная, не будет в твоей жизни ни одного светлого дня… так вот здесь на хуторе и зачахнешь».

Утомленно и величественно было на душе. От всего-то здесь веяло далеким, уже как будто историческим прошлым, и стало жаль всех живущих здесь – во вчерашнем дне, и это чувство жалости к другим возвеличивало себя же в своих глазах. Алексей даже ощутил возрастную усталость и даже подумал по-старчески умудренно:

«И это моя колыбель, моё подножье, и я мечтал взглянуть на этот мир с высоты – и мечта моя сбылась… А приехал зачем? Может, проститься, может, навсегда проститься, ведь впереди океан – и плотик подо мной пока чужой и шаткий…»

Заложив одну руку за спину, Алексей степенно и невозмутимо пошёл к пильщикам дров.

«Что ли, случилось что?» – с тревогой подумала Нина.

Поздоровавшись, Алексей присел на козлы – и это был по-своему шик, в таком-то пальто! – взглянул на часы и сказал почти сурово, без прямого обращения:

– Почему не в школе?.. Иди собирайся, Михайлыч и прокатит на «Волге». – И коротко глянул на племянника.

Никакого восторга, даже глазом не повел племянник в сторону машины. Морщась, он смотрел на Нину, как если бы приехал не её родной брат, а чужой, неугодный жених, и чтобы вольготнее было, он и спроваживает защитника, то есть его, подальше, с глаз долой.

– Вот и хорошо… Да не забудь поесть, – напутствовала Нина, и Ванюшка взбежал на крыльцо, теперь уже откровенно позыркивая на машину. – Ты откуда… хмурый? – И поправила волосы на лоб выбившиеся.

– Да нет, ничего. Из Курбатихи – к матери заехал.

«Понятно. И никуда от этого не денешься», – вздохнула и склонилась бросать полешки во двор, по два враз.

Рассеянно или отрешенно Алексей смотрел на сестру – и невольно вспоминалось военное и послевоенное детство, жизнь в этом доме: и вот он, Алексей Струнин, рос, как все, и никто не догадывался, что в нем, в мальчонке, зреет особая личность, политическая личность, по крайней мере, уже аппаратчик обкома партии, не загадывая на дальнейшее… И гордость изнутри пьянила, и жаль было, что никто из родителей так и не узнал, в кого вызрел их золотушный сын.

В грезах Алексей и не заметил, когда Нина ушла в дом. Вышла на крыльцо уже вместе с Ванюшкой.

– Дядя Леша, а мы готовы! – как-то по-особому мягко окликнула она.

И вновь Алексея точно покоробило: ну, вылитая мать.

Бросив под ноги давно угасшую сигарету, Алексей резко поднялся, чтобы велеть Михайлычу отвезти племяша в школу.

– Через сорок минут за мной, я здесь пообедаю, – распорядился Алексей. И даже многоопытный Михайлыч, качнув головой, слегка скривил губы – никто, кроме Хозяина, вот так не повелевал ему.

Родительский дом в памяти Алексея всегда оставался расхлябанным, со скрипом и повизгиванием, с постукиванием и потрескиванием, то есть как всякая бесприютная старость. И вот теперь, когда ни крыльцо, ни мост не погромыхивали, когда все двери без скрипа и стука закрывались, а под ногами вдруг неколебимая твердыня, Алексей смутился, с порога повел взглядом по сторонам, точно искал встретить столь же неколебимого и твердого хозяина дома. Но хозяина не было.

– И все-таки это наш дом, родительский! – Алексей с искренним восторгом негромко засмеялся. – Наш – Струниных…

Повесив пальто на крюк, он прошел к столу, попробовал рукой стул – тверд, не качается – и сел широко, по-хозяйски. Нина молча разливала в тарелки щи. «Зачем он приехал… А ведь зачем-то приехал… Просто так он не приехал бы… О, Господи, эти недомолвки, намеки. Приехал, ну и скажи: так, мол, и так, сестра. Нет, куда там!» – с досадой подумала Нина, а сказала вовсе вроде бы не то, что хотела сказать:

– Что, Алексей, случилось-то что?

– Ничего. Вспомнил мать, отца – вот и все. – Помолчал, почмокал губами. – А теперь вот на тебя смотрю и думаю: зря, наверно, Вера с Борисом уехали в город.

– Зря, братка, не это, зря деревню сгубили – корешок-то и подсекли, и понесло по голой земле, как перекати-поле…

– Нина, Нина, когда старухи говорят такое – понять можно. Но ты не старуха… Все исторически обусловлено. Не хотелось же кому-то отмены крепостного права – отменили; хотел Столыпин хуторов понасадить – ничего не вышло, убили; многие были против колхозов, а колхозы все-таки есть; кому-то нужны Перелетихи, а Перелетихи приказали долго жить. Потому что и это историческая неизбежность… Есть в юристике такой термин – вердикт, приговор, решение присяжных. В данном же случае мы имеем дело с вердиктом истории… Ну а кто не понимает этого, тот возмущается, негодует и даже, кстати, в знак протеста капитально ремонтирует дом, обреченный на обязательный снос.

– Какие там протесты! Или легко новый-то дом ставить? И в других домах по старухе за окном – и это, заметь, тоже обусловлено… Ты никак не можешь понять, что сам ты на всё смотришь глазами политикана, через скважину политического вздора. Ведь всюду авантюризм, только масштабы разные. У тебя и набор слов особый – снести, разрушить, перестроить… А я вот смотрю на жизнь как агроном, как хлебопашец, как устроитель земли. Я и думаю, и оцениваю иначе: всё, что способствует разрушению земли, в жизни не должно находить себе места. А умышленно разрушающий землю – от сатаны, – проговорила Нина резко, даже запальчиво.

На сей раз Алексей воспользовался минутой молчания – щи остывали. Вот уж чем всегда восхищалась Нина – способностью Алексея быстро есть. А ведь не спешил, но никто из Струниных никогда не успевал выхлебать и половины, как Алексей, звякнув ложкой, уже отодвигал пустую тарелеку. И только уши у Алексея пошевеливались… Ложка звякнула – и Алексей сказал:

– Щи варить умеешь – научилась. Вот не знаю только, какой из тебя воспитатель получится.

Не понимая брата, Нина смотрела на него с удивлением. О чем это он, о каком воспитании, говорили-то о деревне, о земле.

– Ты что это Ваньку к себе пристегнула? У него ведь отец с матерью живы. Моральное право надо иметь, чтобы воспитывать чужого ребенка.

«Господи, пинать начинает. За что?.. Господи, не оставь меня», – мгновенно обессилев, взмолилась Нина, и ответ явился будто сам собою – враз и выложила:

– А ты что, получил такое право?

– При чем тут я? – Алексей прикрыл глаза, навалился на спинку стула.

– При том, Алексей Петрович. Ты ведь чужого-то ребенка воспитываешь, а не я. У меня Ванюшка – мало того что племянник, так ведь и на моих руках вырос. Так что чья бы уж корова мычала, да твоя молчала…

– Малость грубовато получилось, – хмуро оценил Алексей, – но дело-то родственное, ничего, переживу. – И нельзя было понять, у кого грубовато получилось, кому адресованы эти слова. – Не сердись, буду по-братски откровенен. Я ведь тебя больше люблю, чем всех остальных вместе – мне бы брата такого. Ты хоть со своим упрямством, со своим уставом – не худшая характеристика… Только не вставай на дыбки, не то ведь поднимусь и уйду.

Нина молчала.

«Значит, за чем-то приехал… и не поднимешься, и не уйдешь – не тот случай», – подумала рассеянно.

– Меня отзывают на работу в аппарат обкома партии. – Алексей сказал с холодноватой торжественностью и не выдержал этой торжественности – расплылся-таки в улыбке, очень уж обуяла радость. – На неделе и уезжаем. Дела сдал… Так вот если бы не отъезд, то мне, пожалуй, шапку наломали бы. Сначала за дом, за ремонт… Перелетиху-то списали. На новой карте области её уже нет, понимаешь, нет – стушевали. А тут, видишь ли, дом отремонтировали. Понятно: кто разрешил, кто хозяин? Без разрешения, агрономка верующая. Ну а где вера, там и секта, там и сборища. Для этого и уединилась, от глаз подальше… Пришлось сказать Самому, попросить, чтобы прикрыл это дело. А ведь все так – только без секты… Прохлопали мы тебя, вот ты в болото и врюхалась. В конце концов, это твоё дело… Но, Нина Петровна, живите так, чтобы других к себе не пристегивать. А то ведь и Ваньку с пути-дороги сбиваешь. Подумала ты о том, что с парнем может стать, если хотя бы в школе узнают, что ты его в церковь водишь? – Он лишь догадывался об этом, догадку высказал, она не возразила – значит, правильная догадка. – А мне как? Брат – работник обкома партии. Короче, сестра, живи как знаешь, но не надо портить жизнь другим. И вот мой тебе совет, а если хочешь – мое требование: оставь Ваньку в покое, Вера с Борисом вдвоем – пусть сами и позаботятся о сыне… И по части меня не забывайся – я ведь на монтаж еду, верхолазом, а сверху, знаешь ли, падать больно… Поберегись и сама… не то ведь бульдозером домишко так под гору и кувырнут, и повод найдут юридический…

И непредвиденно сердце вдруг так защемило, что в страхе перехватило дыхание. И стало жаль себя и сестру в ее убогом одиночестве, вот-вот, казалось, и хлынут слезы. Не хлынули. Захотелось обнять сестру, пожалеть, и в то же время Алексей понимал, что сейчас делать этого нельзя, не надо… Он поднял опечаленный взгляд – и брови его дрогнули: сестра еле уловимо щурилась и улыбалась побелевшими губами.

– Продолжай, что же замолчал, – тихо сказала она.

– Да что говорить!.. Жалко мне тебя, заблудилась ты, – и рукой безнадежно махнул, – вот и жалко.

– А мне так тебя жаль. Давай и пожалеем друг друга. Воздержимся от китайских предупреждений… А в общем ты правильно сделал – предупредил. Хоть буду знать, откуда камни полетят.

Алексей было ухватился за эту мысль: вот, мол, и приехал по-братски предупредить. Только язык не поворачивался врать.

– Не трусь, братка, я твоей карьере не поврежу. Брат за сестру не в ответе, времена не те… Только вот не принесет тебе карьера счастья, это пока только ослепило – раздавят. И за Ванюшку не бойся, малый умный, и не лезь в чужое дело… А то, что дом под горушку, так ведь и голову с плеч можно. На всё, братка, Божья воля… Ешь второе – остынет.

Алексей понял, как умело и хладнокровно сестра подрезала ему крыло.

– И в кого ты у нас такая… камень, да и только?

Нина нервно усмехнулась, она и сама только что подумала, в кого это они с братом уродились – упрямые.

– Дак ведь в маменьку, в кого ещё-то. Или не знаешь, что и ты в неё. Маменька и упрямая, а если бы не упрямая – не бывать бы вам в Заволжье. – Нина и рукой всплеснула, спохватилась, вспомнила и спохватилась: – Батюшки, Заволжье, совсем забыла! Аннушка-то ведь письмо прислала, беда у нее: Гришу-то у нее, похоже, в тюрьму посадили. Да вот и письмо. – И она подала письмо в конверте,

У Алексея и руки опустились: ну надо же, родственнички – тоже ведь Струнин.

«Знала, знала ведь, что покажет, для меня и писала – законы-то, мол, знает… Ну, отпрыск вонючего Фарфоровского…» – письмо в руках Алексея дрожало.

Многострадальная земля, истерзанная земля! Какие же ещё полчища, какие нашествия в силах ты пережить? Или после заговора западной орды, в канун двадцать первого века, и завершится твоя вечерняя служба, русская земля. И сколько же греха надобно было сотворить, чтобы обрести такую-то долю. А может, и не только за грехи ниспослана нам и эта крестовая судьба…

За что, Господи?..

Не разливается, как прежде, Имза, второй год не выходит из берегов, повысохли когда-то пойменные, а затем распаханные под кукурузу и заброшенные с дренажом луга, только кочки в седом порее шевелит ветер.

Как взрывная воронка, оплывшая с годами и поросшая бурьяном – место школы. И лишь одичавший и высохший без изгороди сад, когда-то заложенный молоденькой Верой Николаевной с учениками, очертаниями своими ещё напоминал, что и здесь была жизнь… И ключи под горушкой не поют разливчато, с прежней силою, позвенькивает на камни струйка, развеваемая ветром, но уже ни колод, ни желобов, ни перелива – говорят, грунтовые воды осели, да и поить некого… И ещё в одном доме теперь уже никого – отшумела, угасла неуёмная Кирганиха, тихо ушла Екатерина Ивановна, да и то – пережила всех своих товарок.

Что-то будет…

Один ребенок в Перелетихе, и тот не с кровной, а с крестной матерью живет.

И это крест наш…

Однако всю зиму сторожко стучали плотницкие топоры, всю зиму колхозная бригада плотников поднимала четыре рухнувших коровника, пятый – телятник – не переставал служить. И возили подтоварник и лесины прямиком с деляны – на дрова, а леснику все равно, куда и в каком виде везут, лишь бы не выбирали лишнего. Здесь же, в телятнике, визжала циркулярная пила – сколачивали грубую столярку. Споро работали – только бы успеть, только бы по рукам не ударили пять коровников, если поплотнее, то на триста голов, да в Курбатихе потесниться – вот тебе и комплекс. Только бы успеть. Механизации нет, шифера нет – крыши крыть нечем, и не пойдешь в сельхозуправление просить шифер, когда и с отсрочками уже решено весной закладывать комплекс – и деньги в банк перечислены. И надумали крыть соломой, благо не перевелись мужики, помнившие науку соломенных крыш, – и первый мастер Бачин. Под его перстом заново и учились соломку метать, да так, чтобы ни один ветер не растрепал крышу.

А в феврале и шабашники во главе с Чачиным нанялись рубить и ставить в Перелетихе дом для председателя…

Творилось небывалое и, казалось, невероятное: над вымершей Перелетихой вдруг по-настоящему застучали строительные топоры – рубят, далеко по морозцу слыхать. Ничего подобного Перелетиха уже лет пятьдесят не знала.

Раков понимал, что во всем надобно соблюсти строгую законность – и это он сделал: честь по чести оформил план застройки, выписал и оплатил строевой лес, оформил и оплатил наряд за пиломатериалы – вплоть до гвоздя все было куплено и документально подтверждено. С шабашниками он заключил трудовое соглашение, причем из обговоренных ни одного работающего колхозника – только пенсионеры… И все-таки главное он замял, умолчал, не прописал, не обозначил, не объявил – что дом-то будет строиться в Перелетихе.

Председатель сельсовета, с которым все эти годы Раков был в приятельских отношениях, сказал:

– Закон что, закон и обойти можно, да и нет закона, запрещающего строиться в Перелетихе. Но это, понимаешь, как грыжа на пупке – так и вылезет, так и выпрет. Подрубила Струнина дом, ну, побрехали и замолчали. А тут если вдруг – грыжа!.. Я промолчу, ну, дураком прикинусь, а уж если что – тебе и ответ держать, ты председатель… Коровники укрепятся – тогда и твой вопрос снимут. Свара если и начнется – из-за комплекса, а уж тогда и дом пристегнут.

Это так. И нового Раков ничего не узнал: всё это он и сам в уме не раз прокручивал – и ждал, какая же реакция на струнинский дом будет, – и дождался, и поверил: можно. Будь это дело гиблое, никакой Алексей не помог бы. Ну, отозвали в обком, так ведь не в секретари – в отдел. Показалось, отступать некуда – Нина сделала шаг, как и говорила. Сделал и он шаг – в общественном деле. Теперь – дом. А голову потерять и на коровниках можно, точнее – на комплексе. Одного не мог предугадать Раков – мужицкого энтузиазма.

Шесть пенсионеров подписали с ним соглашение, и, конечно же, большой надежды на них возлагать не приходилось – и возраст, и болезни, и ни одного бывалого плотника, хотя любой мужик из крестьян – плотник. Но поколготились, поколготились мужики, а когда ближе к делу – ещё шестеро курбатовских и гугинских мужиков помоложе подключились. Это уже артель – любой дом по силе. Так нет же – вновь держали совет:

– Стало быть, мужики, дело такое. Пятистенок срубить – мы срубим, и окосячим, и рамы сколотим, – Чачин хмыкнул, – и шканты в расклинку поставим, чтобы и трактором стены не растащить… Но думается, что дом надобно отгрохать крестовый, на три ската, чтобы терем – с воротами, с верандой, с добрыми наличниками, чтобы для затравки – что спереди, что с заду…

– Экий же ты, голова, давай о деле! – с долей нетерпения осадил Бачин. – Нету среди нас правского мастера. Вот и надо пригласить Круглова из Летнева, чтобы он и повел всё дело, хотя ему и восемь десятков. Тут уж дело не в деньгах, дело прынципа.

– Молодец, Бачин, ты всегда был мужик с прынципом. Вот и дуй до горы, а в гору извозчика наймем! – Чачин засмеялся. – Короче, объясним Круглову – согласится, если не болен, Григорий – мужик с понятием. Старый, но ему топором не махать, зато уж дело знает… А ты, Бачин, переговори с колхозными плотниками, чтобы уж ежели чего – поддержка была…

Чтобы не болтаться из деревни в деревню, поселились артелью в доме Кирганихи – дом-то, считай, жилой, не успел остынуть. А когда уже направили топоры и ударили, благословясь, по первому венцу – а случилось это в конце февраля, – то и вовсе в глазах Ракова произошла небыль: на субботу и воскресенье вспомогнуть явилась без малого вся колхозная бригада плотников.

– Вы что, братцы-мужики, враз ведь и скажут, что председателю колхозные плотники за счет колхоза дом ставят!

– Дак ведь мы, Николай Васильевич, в своё личное время… А что скажут – это могут, язык без костей. И на каждый брех не налаешься, – резонно ответил бригадир.

Раков лишь отмахнулся:

– Как хотите! Только с деньгами между собой решайте сами.

– И с этим делом управимся, – вытирая платком слезящиеся глаза, заметил Круглов. Затем он тягуче вздохнул и добавил: – Считай, сынок, Круглов останный дом в своей жизни ставит тебе. Сладим – добрым словом вспоминать станешь…

Раков не мог понять подоплеки происходящего. Думалось, что мужики решили уважить ему как председателю колхоза, а теперь один перед другим и петушатся. На самом же деле происходило несколько иное…

Только и тут беда, шило Ракова недолго в мешке таилось – вылезло. Уже в марте в Курбатихе только и обсуждали затею председателя:

– Раков-то, Раков, во дает мужик!

– А что – дом строит. Все в домах живём, а чем он хуже?

– Это надо же сообразить! Агрономка дом обновила, теперь председатель рубит. Вот и зри…

– Не указ ли какой на возобновление Перелетихи?

– А то я гляжу, коровники-то возводят.

– Не бай-ко, да под солому – ухохочешься!

– Да неужто наша Перелетиха отродится?..

– Разрушили, а теперь – отродится! Выкуси.

– Никто тебя не рушил, сам и разрушил.

– Разрушишь… куда денешься.

– А я бы так и назад в Перелетиху…

– Окстись уж. Назад! Ты на погост поглядывай – туда ближе.

– Слышь-ка, а место выбрал – на усадьбе Шмакова, Александра Петровича.

– Так ведь место красное!

– Да не в красноте суть. Те-те-те…

– Ладно, поживем – увидим. А рубить-то мужики взялись никак всем миром.

– Поговаривают, однако, Ракова, слышь-ка, в район. Вот он себе дачу и строит.

– А тебе что, жалко?..

И так без конца и края тянулись пересуды.