Текст книги "Живица: Жизнь без праздников; Колодец"

Вера знала сестру куда как хорошо. Она всегда была первой, кому доверялись тайны. Нина советовалась с ней даже о том, о чем не советовалась с матерью. Только ведь чужая душа – потемки: ускользнула младшая сестрица, обернулась тайной – её точно подменили – и все это после пoхopoн матери, после того, как Нина осталась в Перелетихе одна. Первые годы Вера чаще смотрела на сестру как на воспитательницу Ванюшки, и оценивала её, и судила о ней – через сына: хорошо сыну – и Нина xopoша, и все хорошо.

А Ванюшке, правда, было хорошо: елось и пилось сладко, спалось мягко, жилось легко. И всё бы ладно, да только вот Нина замкнулась – и Ванюшка заодно. Улыбчивый, ласковый, а скрытый. Бывало допытывается отец: куда это вы ездили на две-то недели, где были, что видели? – молчит сын, плечами пожимает да улыбается. Лишь однажды рассказал: в Москве были – в метро катались, в зоопарк ходили. А куда ещё ездили – оба молчали: наша, мол, тайна, секрет. Но ведь и в этом дурного нет ничего. Зато Ванюшка из-под крыла крёстной изо всех детей в классе выделялся – он да ещё дочка Ракова.

Радовалась Вера за младшего, но и тревожилась: а ну как совсем отобьется от дома. Но тревога эта исходила из самолюбия: вот ведь как, от матери-то родной… Однако тревога жила, тревога не уходила, и когда явилась мысль уехать из Курбатихи, Вера поделилась тревогой с мужем:

– Ой, Борис, мил-человек… заждалась, рассудить надо.

– И рассудим. Об чем только вот – не знаю, – шумно вздохнув, ответил Борис. Он только что пришел с работы, усталый и в сомнениях. Весь день из головы не выходил разговор с шуряком. Алексей давно уже и о чем угодно говорил так, что перечить ему было бы нелепо: и родной, и с житейским опытом, да и то не шутка – первый секретарь райкома комсомола. А тут как обушком по голове: «И что ты, Борис, нашел в этой Курбатихе – полсотни рублей в месяц? Да у нас вон девки после школы на «Автоприборе» по сто двадцать и в белых халатиках ходят. Продай ты свой дом, за эти же деньги и купишь в городе – живи городским, и мужикам твоим перспектива». Вроде бы пустые слова, а как соли на рану. Толком тогда ещё и не поговорили, а думка уже запала: бросить все – уехать. Вот и думал. Когда же с женой думами поделился, то и вовсе опешил: она точно всю жизнь только и ждала этого предложения – едем, хоть завтра. И не понял тогда Борис, что с сестрой Алексей всё уже давно обговорил.

– И что же ты молчишь? Или мужики что там натворили?

– Нет, бабья страда… Вот я об чем думаю: Ваня-то наш все с Ниной-мамой. А ну как прилепится – и не оторвешь… Оно и гоже ему. Только вот нечет: наш ребенок-то. А вырастет, за отца с матерью и почитать не станет. Не зря же говорят: не та мать, что родила, а та – что подняла.

Борис улыбнулся, вяло, снисходительно:

– А ты полно-ко, мать. Всю зиму малый дома жил. Да пусть рыскает… А потом, Вера, у нас-то их трое, а у нее – никого. Одной-то тяжко. – Борис замолчал, и вся боль и грусть душевная отразились на его лице – и лицо его на какое-то мгновение было прекрасным. – А я и вовсе не против, хоть как сына воспитывает. Скольких так-то воспитали: и одинокому утешение, и семье не урон. А под старость лет, глядишь, и Нина не останется бесприютной.

Вера заплакала. Она и сама обо всем этом не раз думала, и до слез бывало жаль Нину. И не диво ли, как рано они обрядили Нину в старые девы – до тридцати. Но так уж представлялось – печать одиночества была уже запечатлена.

– Ты что говоришь… И не говори так, она ведь родная, она ведь вместо дочери нам была. Экий ты – бесприютная.

– Или мы вечные! – Борис приобнял жену и легонько привлек к себе. – Пока мы живы – так все вместе. Но мы, чай, старшие, наперед в ящик-то сыграем. Вот она тогда и пригреется возле Ивана, он и станет ей заместо сына, вот и не одна… И что расхлюпалась, глупая. Глаза-то у баб, факт, на мокром месте.

– Так, Нину пожалела, – все ещё всхлипывая, но уже и улыбаясь, ответила жена.

– Да что ее жалеть! – Борис и вовсе развеселился. – Это тебя жалеть надо – с четырьмя мужиками воюешь. А Нина живет себе без заботушки – и радуется солнышку. Навозилась она досыта с нашими, а теперь Ваньку уму-разуму учит…

– И верно, правду говоришь – так, – раздумчиво согласилась Вера…

И уже тогда Вера и Борис согласились: в случае чего, младшего можно и вовсе передать Нине на руки… К согласию-то они пришли, только Нине об этом согласии и словом не обмолвились – дело, мол, серьезное, нечего заранее колготиться.

Слышно было – кто-то из большаков проснулся.

Вера ещё с минуту лежала неподвижно – пережитые думы проплывали неярким видением. Наконец она осторожно высвободилась от Ванюшки; и ещё через минуту, уже прибрав волосы и ополоснув лицо, была в деле. Хотя и всех-то дел – приготовь поесть.

Она подметала пол и только теперь увидела, что ботинки большаков так и стояли с вечера грязные: ну, лодыри, ну, лень перекатная – ничего не хотят делать.

– Ме-е-е, маменькин сыночек, – уже завязавшимся баском прогудел Петька.

Вера заглянула в горницу, и в то же время Федька, вышедшие следом за братом, звучно поддал ему под зад ногой: заглохни – не буди! Петька развернулся и врезал брату не менее звучно кулаком по плечу – ежеутренняя разминка началась. Жалея Ванюшку – разбудят, мать с веником в руке ринулась на большаков: одному, другому по спине, по спине, да не мякишем – будыльем, будыльем. Сыновья, погогатывая, как лоси от охотника, метнулись к умывальнику. И здесь, пока умывались, понаддавали друг другу тумаков. Но здесь уже мать не вмешивалась в самовоспитание.

Большаки добивали девятый класс – но уже теперь можно было сказать, что дальше школы парни не пойдут. «Не в коня корм», – как определил отец… Но родительское сердце радуется любому ребенку, лишь бы не больной, лишь бы не болел, а всему остальному оправдание под рукой – вот оно: каждому своё.

Федьку с Петькой не только двойниками, но и просто братьями со стороны не назвать – столь рознились и по внешнему виду, и по характеру. Петька худощавый, большеносый, с удлиненным лицом – сам в себя – вымахал уже выше матери, а Федька на полголовы ниже, но крепче, ухватистее, и лицо скуластое – в Сиротиных пошёл. Петька простодушный и откровенный, Федька – своевольный и упрямый. И всем бы хороши парни, но оба ленивые, как два старых мерина. Вздыхают родители – и в кого; что ли, сами и виноваты; так уж воспитали? Но и это – оправдание, хотя, может быть, нежелание перекладывать вину на общественные плечи. И верно: приучить детей к труду и трудолюбию – долг прежде всего отца с матерью. Да только как быть, когда и это – явление общее, может быть, за редким исключением – и такое исключение росло перед глазами: младший, Ванюшка, – трудолюбивый и безотказный.

Родители, хватившие советского горького до слез, глядя на своих детей, прежде всего думали: «Господи, да неужели и им наша доля?» И это звучало как клятва: положить все свои силы, но чтобы детям жилось легче. Вот так же нередко мы твердим: все что угодно – лишь бы не война. Тоже понятно, потому как нет ничего безумнее, чем война и ее результаты: скажем, двадцать миллионов убитых, столько же изуродованных, калек, а в итоге… Но ведь если в человеческую природу заложены зло, вражда и если предопределены войны, то эти войны никак не зависят от того, что мы согласимся на что угодно, лишь бы не война. «Что угодно» – само собой, а война сама собой – она разразится в определенное ей время, а до того ею, как жупелицей, будут пугать народы, чтобы эти народы были согласны на «что угодно» – и это по-своему тоже война власти с народом.

И вот как только появилось в Курбатихах и Перелетихах окошечко-послабление, так появилась возможность и побаловать. А послабление это было не само по себе: стали за труд платить. Однако тотчас появились и возобновленные запреты с посулой в 1980 году коммунизма. И нет крестьянину покосов – не надо косить, нет надобности в ребячьей подмоге, нет коровы – не надо и двор чистить, а если уж и огородишко кулем рогожным покрыть можно – детям и вовсе делать нечего. И если трудятся за живые рубли, а общее дело вовсе не интересует, то уж и дети на любой труд, тем более если этот труд неоплачиваемый и бестолковый, посмотрят не иначе как на принудиловку… Так и складывается: если уж отец поднялся ни свет ни заря – и, как мальчишка, рванул с удочками на Имзу; если мать лежит в постели до нуды, тут уж не взыщите – дети с вечера обувь мыть не станут…

Смотрит мать на сыновей да украдкой посмеивается: оба перед зеркалом так и петушатся – прыщики давят, непослушные волосы щеткой задирают: ни дать ни взять – женихи.

– Эй, мужики, хватит там хвосты распускать, – наконец окликнула мать. – Идите есть, не то и в школу не успеете.

Сходу за стол – и за ложки: каша гречневая – сгодится, с молоком – сойдет. Молоко колхозное – не беда, зато дома с навозом и сеном не возиться.

У большаков за ушами трещит, а у матери сердце радуется: одеты, обуты, сыты, не ломаны и школу в следующем году завершат – всё очень и славно.

– Мам, а куда лучше идти отрабатывать, неделя осталась, можно с первого июня, а? – Это Петька.

– А где больше заплатят.

– Эге, больше заплатят! Везде одинако – пятерку за практику, а то и вовсе ничего.

– Вот на «ничего» и отрабатывайте. Я всю жизнь за «ничего» лямку тянула, а теперь пусть дураков поищут.

– А я тебе что говорил… Большой, а без гармони. – Это уже Федька. – Грибы пойдут – на вениках в лесу и отработаем.

– Вы сначала прошлогодние пожгите – все ведь сопрели, так валом и преют.

– Это дело Ракова, наше дело – наломать.

– Мам, а мотоцикл летом купим?

– Много захотели: и телевизор большой, и мотоцикл – на какие это шиши?

– Ну вот, а обещают ведь, обещают – нехорошо родных детей обманывать, – вновь Петька.

– Вот заработаете – и купите.

– О, это когда!

– А тогда. В армию заберут – там и будете на мотоциклах гонять.

– Не, мам, там не на мотоциклах, там на пузе – по-пластунски называется.

– Кончай кукарекать, пластунский. – Это уже Федька. – Пошли, контрольная сегодня, забыл, что ли…

И поднялись, и пошли добрые молодцы писать контрольную, а уж если точнее – списывать, изгонять из головы останную живую мыслишку. И никогда-то им эта контрольная не приснится – лучше бы во дворе корова, лучше бы навоз во дворе, лучше бы за плугом попотели добрые молодцы… Но улыбается мать, глядя им вослед: экое мужичье, мотоцикл подавай… Вскормили, слава Бory, подняли – женихи!

Проснулся Ванюшка – улыбчивый, тихоня – и голову склонил, трет кулачком свой мягкий широкий нос… Мать и по головке погладила, и к умывальнику проводила. Ах, Ванюшка, вымыты с вечера ботиночки у малого и щеткой почищены – стоят рядком… Или не быть ему добрым молодцем?

Мать и творожку со сливками выставила, и яичко свежее сварила – ах, ты ласковый теленочек!.. И только за чай взялись, как под окнами остановилась серая «Волга» – персональная Ракова, сам он и за рулем. Хлопнул председатель дверцей, глянул по сторонам и неторопливо направился к крыльцу.

«Пошто это его принесло?» – подумала Вера; поправила волосы и застегнула на груди пуговичку халата.

– Хлеб да соль, – вошед, несколько сумрачно приветствовал Раков.

– Едим да свой, – бойко ответила Вера, повернувшись навстречу, но даже не намереваясь подняться со стула. – Садись, Николай Васильевич, чайком побалую.

Не ответил Раков обычное: «Вода мельницу ломает», – промолчал, прошел к столу и сел на свободную табуретку… Был он уже не тот, не прежний главный агроном, тридцатилетний красавец Раков. Годы сказались, да и председательская лямка уже натерла шею: он располнел, виски поседели и одрябла кожа под глазами… Лишь на мгновение председатель задумался, но такая тоска, такое сквозящее одиночество вдруг отразились на его лице, что даже Вера тотчас поняла: а так таки и не сложилась у него семейнная жизнь.

– Чаю-то налью, – вновь предложила Вера, выводя председателя из оцепенения. Раков легонько встрепенулся и, похоже, только теперь заметил рядом сидящего Ванюшку: какое-то время они смотрели друг на друга, и у обоих рты растягивались в улыбке… Замечала Вера и раньше, радуясь и удивляясь: даже незнакомый прохожий будь он и хмурый, но если глянет на Ванюшку – непременно и улыбнется… Вот и Раков – сидел и улыбался, и глаза его отсвечивались добрым светом.

– Ну что, Ваня Сиротин… – И провел широкой ладонью по детской головенке. И голос, и доброе движение руки выдавали чувство и мысль Ракова: «Эх, такого бы мне сынишку… нет уж, теперь не будет, какими мы друзьями стали бы. Нет наследника. Да и наследовать нечего. Какой же ты, Ваня Сиротин, парень славный, вроде ни на кого и не похожий».

Ванюшка скользнул со стула и, как вода из сети, ушел из-под руки: улыбнулся виновато и юркнул в горницу. А Раков вновь заугрюмился, чуточку ссутулившись над столом.

Вера ждала – не чай же пить приехал председатель.

– Алексей позвонил… Завтра, что ли, приедет с ночевой…

Кивнула в ответ: не велика новость, мог бы председатель и не заходить, с кем-нибудь передал бы.

Продолжая о чем-то неведомом думать, как о деле давно решенном, Раков спросил:

– Когда подниматься-то собираетесь?

Теперь стало ясно: Алексей раскрыл председателю их затею, и Раков зашел удостовериться или уговаривать. Ошиблась Вера: и мысли не было у председателя – уговаривать.

И все-таки Вера проникла в состояние Ракова – и даже посочувствовала ему, пожалела председателя. И это было новое чувство в крестьянской душе.

– Когда и куда?.. Надо и это знать, – проговорил Раков.

– Когда-нибудь куда-нибудь, – без раздумки ответила Вера, хотя скрывать ей было нечего, не те времена, чтобы хорониться – справку не просить. – Наверно, в район, к Алексею. А когда? Может, завтра.

– Если выбирать, так уж хоть город покрупнее… Чтобы и работу выбрать денежную. А то все те же рублишки – шило на мыло.

– Была бы, Николай Васильевич, шея, а хомут везде найдется. Да и не только из-за рублишек думаем, о детях не след забывать.

– Дети, дети… Не поздно ли, старшим-то через год в армию.

– Что ли, и жизнь на армии кончается?

– Не кончается… И младший ваш – парень что надо, есть в нем что-то такое, а что – не знаю… И мне за дочку беспокойно. – Расправляя плечи, Раков вздохнул. – А знать мне хочется, почему все-таки и последние в город бегут?.. Что ещё-то надо?

– Так ведь, Николай Васильевич, у каждого своя нуда. У вас одно, у нас другое… А, смотри, Васянька Воронин и вовсе из города назад перебрался. Всяк теперь выбирает, где ему лучше.

– А как и узнать, где лучше?

– А карман да брюхо подскажут, где лучше, – прямо-таки с вызовом выдала Вера, на что Раков тихо, добродушно засмеялся:

– Это точно – подскажут.

– Вот я и говорю: сколько мы годков за так-то робили! Эх, много… Так хоть детей избавить от такой кабалы. Да и для себя немного пожить. Чёрт ли тут видишь? Рaбoтa да печка. Хозяйства своего нет, так уж и ничего нет… Свободное времечко выпало, вот и задумались. Пока совсем не огрузли, только и подниматься, а то, гляди, и сил не хватит.

Раков промолчал. И ощутил он, как шелохнулось в груди давнее, а потому уже привычное чувство стыда: не диво ли, как человек, как председатель, он полагал себя виноватым перед деревенскими бабами, особенно перед теми, которые уже отработали своё и теперь получали пенсии: по двенадцать – пятнадцать рублей в месяц.

* * *

Ванюшка уже не раз выставлял из-за двери свою плутоватую, но бесхитростную и доверительную мордашку. Наконец он вышел в переднюю и с независимым видом прошуршал к двери. Здесь он надвинул на ноги ботинки, снял с гвоздя хрусткий плащик и юркнул в дверь, видимо, не надеясь, что его не заметят, но надеясь, что не спросят или не успеют спросить – куда? И расчет оказался верным.

И Ванюшка, всем и вполне довольный, улизнул. И когда он вышел через огород к луговой стёжке и глянул за Имзу, за луга, за горушку, где на юру виднелись осиротевшие домишки, сердце детское радостно встрепенулось. Точно козлёнок он подпрыгнул на месте – и побежал через луга, и колокольцем раскатился его радостный смех. Бежал Ванюшка и кланялся земле, срывал мокрые цветочки – голубенькие, замокшие, – складывал их в букетик для мамы-коки, и букетик этот казался ему красивым и радостным.

* * *

– А Нина не собирается уезжать? – неожиданно спросил Раков.

И все-таки уехали бы, наверное, Раковы из Курбатихи, если бы не случай теперь уже шестилетней давности…

Медпункт размешался в небольшом бревенчатом домике о двух комнатках: в передней велся прием больных, во второй комнатке шкаф с медицинскими инструментами и материалами, платяной шкаф и кровать для экстренных больных – случись досрочная роженица или другая напасть, и тогда эта комнатка становилась палатой-стационаром до тех пор, пока не увозили больного в райцентр.

Прежде работавшая фельдшерица так и осталась на своем месте, но уже в роли помощницы Валентины Викторовны, врача с высшим образованием. Работала при медпункта уборщицей, санитаркой и истопником и ещё заботливая душа – Юлия. После того как в Перелетихе закрыли школу, Юлия с семьёй перебралась в Курбатиху. А так как её чрезмерная полнота зрела не от здоровья, то и предложили ей опять же дело полегче – в медпункте.

И вот, собравшись с утра и сделав всё необходимое по работе, женщины затевали или чаепитие, или же устраивали посиделки, нередко с рукодельем – и здесь уж главенствовала не медицина, а женщина. Говорили о болезнях, о колхозных делах, о ценах на рынке и о дефицитных товарах, говорили даже о модах, о детях и, уж конечно же, о мужьях, об их достоинствах, а чаще – о недостоинствах и пороках.

– А мой-то, мой – что учудил, срамник! – однажды, посмеиваясь, рассказывала Юлия. – Поехали мужики в Никольское за семенами, что ли, да и припозднились, с ночевой, значит. Взяли пол-литра к ужину, выпили, губу-то и разъело. Туда, сюда, а сельмаг закрыт. Нашей здесь только дай прикуп – она тебе хоть в полночь выставит. А там – нет. Хозяину говорят: сходи, мол. А он никак. Говорит, торгашка старая дева – хуже ведьмы, не подступишься. А мой возьми да и брякни: вот, мол, и пошли сватать, она и бутылку выставит – не за свои же деньги, за наши. И пошли ведь милые, ну, что ли, не охальники… Спрашиваю, за кого хоть сватали? Да за меня, говорит, и сватали. Ах, окурок, говорю, ты старый, тебе ведь за пятьдесят! Ржёт милый… Сначала, говорит, не верила, а потом вроде и поверила – сватают… Признались: так, мол, и так – внуки в Курбатихе ждут… Эх, мужичье, ну, басурмане, избаловались на нет…

– Да уж да, поизбаловались, – вздохнув, согласилась медсестра Шура, хотя у неё-то в семье всё было в порядке.

– Не только мужчины, а и женщины – все развратились. Такова теперь жизнь. Я вот никого и не сужу и себя судить не позволяю, – прикрыв глаза и улыбаясь с достоинством, говорила Валентина Викторовна. – Я вот в городе жила, а мой здесь один – куда уж тут денешься, живой человек, потребность-то естественная. – И сказала это так безвинно, бездосадно, даже с безразличием – и затаилась, отведя взгляд: бабы, авось, народ языкастый.

– Николай-то Васильевич человек степенный, – как бы предупредила любые пересуды Юлия. – И не пьет зря, и по бабьей части стороннего не позволял, хотя и видный мужчина…

– Ну, ты, Юля, будто следишь за каждым – все-то знаешь.

– Так ведь у нас шила в мешке не утаишь – всё видно.

– Вот и так. Ухаживал же Николай Васильевич за Нинкой Струниной – и всяк знает. А уж как там да что там – это под замком.

– Зря ты, Шура, зря Нинушку приплетаешь. Я-то уж её от рождения знаю. Нинушка, как холстинка белёная, тут и калякать зря нечего.

– А я что, а я и ничего дурного, – попыталась спохватиться Шура. Но Валентине Викторовне уже и сказанного было достаточно.

С того дня и начался затяжной сыск.

* * *

Цену себе Валентина Викторовна знала. И управлять собой умела – зря не опростоволосится. Но было в ней два перебора: недоверчивость и мнительность. То ли это от природы дано, то ли отсутствие должного воспитания сказывалось – бог весть. Ведь сегодня в большинстве семей родители и не предполагают, что детей надобно воспитывать, существо неразумное делать не только разумным, но и нравственным. Как плодовое деревце непривитое вырастает дичком, точно так же и новые поколения наши преимущественно – дички. И крепки, как правило, и долголетние – а дички: ни тебе личной нравственности, ни тебе общественного катехизиса – потому что духовно помрачились. Стадное воспитание. А стадо понимает только силос да кнут, все остальное для стада – блеф. И мечется человек, и страдает, а вот почему – не поймет, потому как ответ был бы направлен против себя – дичок.

Кроме Ракова-мужа знавала Валентина Викторовна и других мужчин. Но в большом городе такое тонет, как в морской пучине ветхая плоскодонка, в городе из «знавала» молва редко вызревает. Видя, как все это просто и доступно, Валентина Викторовна и раньше, в городе, ни часу не верила мужчине Ракову. Её будто не покидала мысль: куда-то бегает, кто-то у него есть – и это казалось для неё настолько естественным, что она, подозревая, лишь твердила: пусть, только бы не знать… Но стоило ей, бывало, перехватить на ком-то взгляд мужа – будь то подруга или жена приятеля, – как в голову ударяла ревность, и удержу её фантазии уже не было: а как, а что, а где?..

А тут прямо и сказали: ухаживал за агрономшей Струниной. Нахлынуло, как половодье. И если бы Валентина Викторовна не умела таиться, то незамедлительно грянули бы громы и молнии. Но ей надо было знать все, и она исподволь, осторожно повела свое тайное следствие.

Прошёл месяц, второй, и она уже не сомневалась, что агрономша – до сих пор в любовницах у мужа и не случайно эта «мартышка», так она ее уже вскоре окрестила, засела там в своей развалюхе, от глаз подальше. И только тогда, люто возненавидев любовницу, Валентина Викторовна взялась за мужа. В ход была пущена вся женская изощренность и изворотливость. И в какой-то момент Раков понял – его обкручивают, заманивают, ловят, опутывая сплетнями, как тенетами; сначала он смущался, затем бледнел, затем гневом налились его глаза, и он сказал, наверно, даже слишком резко:

– Ты её оставь… Ничего не было и нет. И отмежуйся.

Но вот эта решительность – «оставь», «отмежуйся» – как соль на открытую рану.

С того дня начались открытые попреки – всё, что в конце концов оборачивается скандалами и делает семейную жизнь невозможной.

Все шло к тому: или вторично разводиться, или уезжать из Курбатихи. И это в то время, когда Раков, уже как председатель колхоза, влез в хомут – принял хозяйство и определил свою деятельность.