Текст книги "Живица: Жизнь без праздников; Колодец"

Как лезвием полоснула Алексея весть из Заволжья. Пусть бы сами и расхлёбывались – умники! Но Гришка-то – Струнин! И если раскрутится дело, то уж в обкоме будет известно – диссидент Струнин. Такой крючочек до времени будет храниться в сейфе.

И Алексей расстроился, не встревожился, а именно расстроился: надо было что-то предпринимать, но даже думать не хотелось – что?

За всю дорогу из Перелетихи Алексей не проронил ни слова: сцена за сценой, вариант за вариантом прокручивались в его голове. В общих чертах суть дела была ясна: Анна со своим бабьим клохтаньем вырастила охломона, кровь же Фарфоровского довершила свое дело – ни работы от Гришки, ни заботы, сплошные поиски приключений и легкой жизни, вот и нашел. Все закономерно. И закономерно было бы и другое, если бы Алексей и бровью не повел – он не забыл осень 1964 года в Перелетихе… А ведь никого из заволжской родни Алексей с тех пор и не видел. Нагрянул в Курбатиху Гришка – вот и встретились. Ему и тогда уже стало ясно, что племяш сломает себе шею. Дерзкий на язык, он не хотел признавать никаких законов, никакой государственности, ему грезилась анархия и лишь для того, чтобы тунеядствовать и фразерствовать… Тогда на словах Алексею удалось раздолбать племянника, как говорится, в пух и в прах, но уже тогда Алексей тайно позавидовал независимости его суждений. Понял и то, что припирает он к стенке племяша посредством всего лишь отработанных штампов и стоит племяннику это понять, как он выскользнет из-под руки и тогда уже из любых прений выйдет победителем. Убедился и в другом – Гриша не всплывет; или же вот так и будет болтаться, как дерьмо в проруби. И это тоже – Фарфоровский… И Алексею уже казалось, что даже если этот человек, Виктор Фарфоровский, завтра умрет, то и тогда ляжет поперек дороги – он вошел в судьбы Струниных каким-то вечным разладом… И Алексей пытался возвратиться в далекое прошлое, найти первопричины всему в случайной связи, в случайной семье, в безнравственности, которая, возможно, и привела Гришу на скамью подсудимых.

«Какая безнравственность!» – хотелось с возмущением воскликнуть, но что-то и мешало сделать это – воскликнуть, но не просто воскликнуть, а с вознесением собственной праведности: «Какая безнравственность! – И в горле застревали слова. – Какая безнравственность!» – И затылок точно жгутом стягивало… И Алексей понял, честно, откровенно понял, что не имеет морального права судить Анну или Фарфоровского, не имеет права по простой причине: в Городце у Зойки растет его сын, которого он не видел ни в одном виде – даже на фотографии и от которого сумел отстраниться так, что последние годы даже не помнил, что сын существует. Он так сумел обмануть и обвести себя, что все эти годы почитал себя за нравственно чистого человека, более того, за высоконравственного, потому что воспитывал чужую дочь, которую теперь и удочерил.

В 1964 году, когда ещё только-только начиналась новая жизнь в ВПШа, Зоя прислала на школу письмо, затем второе, а после долгого перерыва пришла телеграмма: «Родился сын Миша приезжай Зоя».

При получении первого письма коротко решался вопрос: отвечать или не отвечать. И решение было принято: пока не стоит. При получении второго письма опять-таки решался вопрос с ответом, но уже шире, принципиальнее: отвечать или не отвечать вообще – возвращаться ли к прошлому? И принципиальное решение было тоже принято: нет, назад – это в любом случае поражение. Когда же пришла телеграмма, то опять же решался вопрос – ехать или не ехать? Но в этом случае даже вопрос был поставлен ложно, ибо на этот вопрос ответ был дан при втором письме. И когда ему вручили телеграмму, он, казалось, без тени лукавства воскликнул в окружении сокурсников: «Младшая сестренка, Зойка, племяша родила!»

Холодным рассудком и деревянным сердцем он воспринял известие так, как если бы лично оно его не касалось… И неудивительно: Алексей и теперь ещё не возвысился до понимания, что не только дела, не только слова, но даже мысли человека не растворяются во времени бесследно – все это суть духовной жизни… И только по неопытности, по невежеству да по глупости человек восклицает: «Ну, это ничего! Подумаешь, оскорбил, обманул, украл, избил, донес, оболгал, обесчестил… впереди лет много, исправлю ошибки десять раз!» Не исправишь, ни разу не исправишь, как не вырастишь новый зуб или оторванную руку…

И вот теперь, вылезши возле подъезда из черной «Волги» и оставшись один, Алексей вдруг принял твердое решение – ехать, как можно скорее, завтра и ехать, до переезда в Горький, которым пусть и занимается шустрая жена Ада… И, повторив мысленно «жена Ада», Алексей, цепенея, впервые ошалело подумал, что жена-то Ада у него есть, что теперь формально и дочь есть, а вот семьи – своей, родной, кровной – у него не было и нет.

Алексей медленно опустился на уличную скамейку.

Часть третья

Когда Анна наконец осталась одна в квартире, она впервые вдруг оробела перед сыном. Была бабушка, были дядья, было постоянное взрослое окружение, и Гриша растворялся в этом окружении, делился на всех и был для матери просто ребенком, просто сыном. А тут – один на один и ещё – каждый по себе… Анна увидела и начала понимать, что сын – вовсе не кровиночка, прикипевшая на всю жизнь к тебе, вовсе не покорное существо, повторяющее тебя, но существо самостоятельное и независимое, со своим умом, со своим взглядом на жизнь, со своими устремлениями, со своей чванливостью – личность. Более того, в один из тихих вечеров Анне представилось, что рядом с ней сидит взрослый, умудренный жизнью человек: хитро и проникновенно посматривает он на нее, лишь притворяясь мальчиком, сыном, но что это вовсе не мальчик, не ребенок, не сын, а какой-то оборотень.

Ещё когда Алексей получил квартиру и перебрался в Городец, Анна не сомневалась, что теперь-то она скоренько и выйдет замуж. Но как только начались заигрывания с сыном, Анна усомнилась в целесообразности замужества, а к сорока годам уже раз и навсегда отказалась даже от этой мысли. Какое замужество, когда сын, как волчонок, смотрел на любого постороннего мужчину. Сын порабощал волю матери. Зато поработителю надо было угождать, а чтобы угождать, требовались деньги – с каждым днем все больше. Да и жизнь дорожала, незаметно рубль оборачивался рублем дореформенным… Ничего другого Анне не оставалось, как заняться подработкой. Дома стояла списанная постройкомовская машинка «Олимпия», и Анна в свободные дни и ночи долбила и долбила – дипломные, курсовые, рукописи доморощенных писателей, – что и позволяло ей иметь, как сама она говорила, двойной оклад. И сбывались задумка за задумкой, мечта за мечтой – наконец Анна обставила и застелила квартиру, почувствовав себя равной среди знакомых и сослуживцев…

– Ну, сестра, ты прибарахлилась! – как-то зашед, сказал Александр. – В ногу с курсом партии – так и двигай!

– Да уж не хуже других! – польщённая, так и стрельнула Анна глазками. – Ещё вот цветной телевизор отхвачу!

– Двигай, выберу… А я, знаешь, надумал машину пригнать.

– А что, и молодец! – тотчас оценила сестра. – Вместе на юг и будем катать.

– Пожалуй, только плацкарта не хватит…

А Гриша? Гриша всё был подросточком, но в шестнадцать лет в одну весну вдруг и стал парнем.

– Батюшки, жених! – в очаровании воскликнула мать.

Гришу и самого влекло в женихи, так что он вовсе прекратил занятия школьными науками. Учился, лишь бы учиться, как, впрочем, и многие из одноклассников. А в домашней и уличной жизни Гришу увлекала пустопорожняя говорильня. И Анну охватывал озноб: в голосе сына она легко улавливала интонации Виктора. «Господи, такой же болтун будет, обо всем и ни о чем», – мысленно сокрушалась она, а сыну заискивающе говорила:

– Тебе, сынок, надо будет или в юридический поступать, или на философский – куда как складно говоришь…

– Ладно, мам, – баском соглашался сын, – я ещё подумаю, а то и в институт международных отношений махну.

«Махнешься», – мысленно досадовала мать.

Весной, в год резкого повзросления, состоялся и памятный разговор матери с сыном.

Как обычно, в одиночестве чуточку грустная и чем-то неудовлетворенная Анна сидела на диване. Работал телевизор, крутилось всё подряд, и она урывками смотрела на экран. Штопала носки, пришивала после химчистки пуговицы к костюму – и мысли её ни на чем конкретном не останавливались. Не сознавая того, Анна наслаждалась домашним уютом и покоем.

Стукнула входная дверь.

И уже по одному взгляду Анна материнским сердцем поняла: что-то случилось. И отложила шитье.

Гриша смотрел на мать искоса, мимо, и лицо его было перекошено не то злобой, не то досадой.

– Где мой отец? – с надрывом в голосе спросил он.

Вопрос хотя и был неожиданный, но Анна не растерялась – она ведь постоянно жила с этим вопросом, постоянно сознавала его присутствие, поэтому без промедления повторила давно уже состряпанную ложь.

– Я тебе не раз говорила, – внешне спокойно ответила она. – Уехал в Сибирь ещё в пятидесятом году – и не возвратился.

– Зачем ты врёшь? Зачем ты мне всю жизнь врёшь?! Ведь я всё знаю! – И губы его задрожали, и нос взбугрился в юношеском гневе. – Ты лучше скажи, почему так получилось? – с трудом удерживая себя от визга или крика, еле выговорил Гриша.

Опустив глаза, Анна помолчала, сосредоточилась, точно обдумывая ответ, хотя и ответ давно обдуманный жил в ней постоянно.

– А знаешь… тем и лучше. И объясняться нечего – тебе меня упрекать не за что. А ему можешь предъявлять любые претензии.

– Претензии! Вам предъявишь, вам ничего не предъявишь! – уже теряя самообладание, выкрикнул Гриша, и глаза в слезах. – Во как – родители-инвалиды! И объясняться нечего! Или я приблудный выблядок! – Он, видимо, понял, что хватил через край, резко повернулся, чтобы бежать из дома и уже на улице перевести дыхание, и убежал бы, но грудь в грудь сшибся с Александром.

В волнении Гриша не защёлкнул за собой дверь, и Александр, войдя, тотчас и понял причину истерики племяша.

– Ты что, гусь, на грудь берешь дядьку? – Александр манерно усмехнулся. Гриша хотел отстранить его, проскочить мимо, но пень есть пень, да ещё если в нем за сто килограммов – Александр даже не качнулся. Он аккуратно прихватил племяша за плечо, без напряжения развернул и, не отводя руки, глухо припечатал между лопаток, так, что, показалось, у того шейные позвонки щёлкнули и селезенка ёкнула. – Пока жидок, племяш, не надо со мной бодаться.

А племяш, как бабочка, так и впорхнул в комнату к матери.

– Что, сестра, сын права качает?.. Эт-та народ такой! Моему Шурику пять лет, а тоже буром прет, по ушам просит! – Профессионально поведя глазом на экран, сказал Грише: – Подай чемоданчик, да в прихожей, мой, рабочий… Лампа села строчная, щас заменю.

– А я думаю, чтой-то снежит! – возрадовалась Анна не столько ремонту, сколько самому приходу брата – очень уж кстати.

Воспользовавшись тем, что дядька занялся телевизором, Гриша вновь потянулся к двери, но Александр, даже не повернув головы, холодно одернул:

– Ты что там, щелкунчик… сядь и посиди, видишь, занят.

И этого было достаточно, чтобы Гриша присмирел – Саня не шутит, Саня не мать, от Сани уже перепадало, и не раз.

Александр повернулся от телевизора – тяжелым взглядом, так и заледеневшим после лагеря, смерил юного Гришу.

– Ну и об чем? – спросил он, закуривая сигарету.

– Да об чем – о нем… Говорит, всё знаю – зачем врёшь?

– А что, и правильно – знать надо, – сделал Александр неожиданный вывод. – На хрена туфтеть, туфта есть туфта, пора картишки раскинуть – он уже и сам девок фалует. Видел. Ничего деваха.

Гриша даже в лице изменился от стыда и гнева – и как они могут говорить обо всем вот так, без стыда и совести!.. И ему хотелось возмутиться, но он молчал, зная наперед, что не проронит ни слова.

– Да и какая уж тут тайна: Фарфоровский и есть твой отец. Мужик он путёвый, только у него теперь и там три турки. И ничего не попишешь… А базар разводить, племяш, это уже по-фраерски… Когда твоя мать в невестах ходила – женихов не хватало. Её женихи с фронта не возвернулись без малого все, и дед твой погиб, это наш отец… Так и получилось: ты на свет появился, а они характерами не сошлись. А другого мужа твоя мать и не захотела, считай, ради тебя. И не лезь, Гришка, с этим делом к ней в душу. Сам все поймешь, а не поймешь – значится, дурак… Судить все мастера, что ты, Леха, знаешь, как хлестко судил – с партийных позиций, а сам в Городце оставил Мишку, кстати, твой двоюродный брат – тоже без отца… И я мог бы оставить свою Лизку, Аннушке спасибо – не оставил. А ведь тоже спросила бы – почему? И ей до фени, что мамка старше папки на восемь лет. Почему? А по кочану, и ее женихи полегли там. И жизнь вот такая – на понял не возьмешь… Обидно, вроде – без отца. А мы вот тоже – все без отца. Потому что война была такая, что и до сих жареным коптит и зубы по ночам выпадают…

Анна тихо плакала в платочек, по-бабьи. Гриша по-прежнему негодовал и на мать, и на дядьку, и на весь мир – ничего не хотел он ни понимать, ни признавать. Ему необходим был простой ответ: как жить вот здесь, в Заволжье, когда он с матерью в одном доме, а на той же улице в другом конце – родной отец с женой и дочерями. Как жить в этом бессердечном, бездушном, лживом и порочном мире?

Гриша давно догадывался, что отец его живет где-то здесь, рядом. И Александр с Ириной, и мать не называли его ни по имени, ни по фамилии – «Он». И Гриша вострил ухо, как только появлялся «Он». Гриша грустил, тосковал, страдал, но разрушить накрепко устоявшийся мирок и не пытался, даже боялся любого потрясения или открытия… Возможно, так и тянулась бы эта тайна, и наслаивалась бы ложь на ложь, если бы не сестра Лиза. Такая росла язвочка. Красивенькая, она уже и тогда кривлялась перед зеркалом. Однажды и выпросила – Гриша врезал ей ладонью пониже талии так, что у нее и слезы из глаз брызнули. И чтобы отомстить, она так и зашипела: «А я знаю, кто твой отец, знаю!.. (Гриша от неожиданности и рот раскрыл.) Что коробочку растяпил? Вот и знаю: Фарфоровский, в телеателье, хромой, что!»

С того часа всё в нем перебаламутилось и взбунтовалось. Мир померк, покрылся вороненым крылом, потерял всякий смысл, потому что весь погрузился в открытую ложь.

Вот при таком помрачении сын и начал выслеживать отца, выслеживать и наблюдать за ним – со стороны. Он изучил его походку, манеру жестикулировать и говорить, он изучил и оценил его изящное платье, изучил и теперь уже навеки запомнил лицо, и всё это как бы становилось и его достоянием – и постепенно отец стал ему нравиться, сын не находил в нем ничего отвратного, не было видимых причин, чтобы мать оттолкнула его – день ото дня все яростнее сын ненавидел отца.

Фарфоровский очень скоро почувствовал, что за ним следят, и тогда же без труда понял – кто следит. Но целых полгода он вел себя так, будто ничего не подозревает, ни о чем не догадывается. И надо было обладать суконной душой, чтобы вот так, под надзором родного сына, невозмутимо прогуливаться по улицам.

В конце концов надоело – и Фарфоровский решил объясниться. Именно в тот весенний день Гриша и клюнул на удочку… Фарфоровский прошел на стадион и поднялся на трибуны прямо от ворот. Здесь были колонны с высокой аркой и крышей, с выходом на трибуны, а в центре арочная глухая ниша, в которой по проекту должен бы стоять вождь с трубкой. Однако ниша пустовала – в ней и скрылся Фарфоровский.

Гриша шёл без опаски – привык. Поднялся под арку, шаркнул подошвой по бетону, выпрямился, повернулся к трибунам – и растерялся – его нигде не было. Лишь на футбольном поле голенастая девица в спортивном трико самозабвенно вскидывала к голове одну за другой ноги. И в тот же момент Гриша всем своим нутром ощутил – Он здесь. Повернулся – и оказался лицом к лицу с отцом.

В сером безукоризненном костюме, в кофейного цвета капроновой шляпе Фарфоровский стоял, заложив руки за спину, чуть пошире плеч расставив ноги и легонько раскачиваясь.

С минуту они молча смотрели друг на друга, впервые вот так – прямо, проникновенно. Отец подумал: «Хиловат, плечи узкие». А сын: «А ведь он старый – и седой, и в морщинах».

Лишь губы Фарфоровского дрогнули в еле уловимой уничижительной усмешке – и Гриша почувствовал, как ноги его слабеют, голова безвольно клонится, а в носу катастрофически скапливается жидкость. Он, как младенец, был незащищен и беспомощен и, как младенец, доверчив: и раскрой отец объятия и воскликни: «Сынок, да где же ты пропадал?! Да я тебе сейчас мороженого куплю!» – и, наверно, заплакал бы сын благодарственными слезами, и припал бы доверчиво к отцовой груди, простил бы ему всё…

– Сядь, – первым заговорил отец, выводя руку из-за спины и прокураторским жестом указывая на скамью. Скамья была грязная, видимо, ребятишки бегали по сиденьям – остались следы. Но не потому Гриша не шелохнулся с места – его сразил тон, голос, взгляд, весь надменный облик этого человека – отца: и это ему, родному, кровному сыну! Очередное унижение, которое теперь на всю жизнь запечатлится в сердце.

Фарфоровский понимал: юнца достаточно огорошить, после чего он лишь ушами будет хлопать. Но понял и другое: не сядет, и сам он не сядет, и не потому, что скамейка затоптана – есть и чистые, не сядут оба, потому что чужие и сошлись не на полюбовное свидание, сошлись тряхнуть друг друга за грудки, чтобы попытаться вытрясти свою истину… И Фарфоровский расслабился, отшагнул в сторону, как бы предлагая место для собеседника, облокотился на высокий парапет, закурил и выпустил струйку дыма.

– Ну и что? – сказал он.

– Это я должен спрашивать: ну и что? – как неожиданную пощечину выдал сын, и губы его сжались.

– Вырос. Молодец. Впредь так и держись. – И ведь даже в лице не изменился: сучья выдержка! – сказал бы по такому случаю дядя.

Сын молчал, остекленело уставившись на отца.

– Ты что, решил предъявлять векселя или прояснять взаимоотношения?

– Векселя я ещё предъявлю – успею. Я хочу знать, почему так?

– Никаких векселей не приму, запомни. А почему так? Это тебе должна бы объяснить мать. Она боялась остаться одна и сама этого захотела.

– А ты что, провинциальный племенной бык?

– Щенок… Я тебе уши сейчас оборву.

– Валяй, пока не опоздал…

– Все. – Фарфоровский отбросил окурок. – Чтобы с сегодняшнего дня никаких сопровождений и надзоров. Если есть вопросы – задавай… Остальное выясняй с матерью. – Повернулся и пошел прочь.

– Собака, – вслед ему сказал сын. – Погоди, я тебе за всё устрою.

Фарфоровский слышал, но даже шага не замедлил, не оглянулся. И глубоко в сознании уносил самообманную мысль: так ему будет легче.

А Гриша сел на скамью и заплакал, беспомощно, горько, и содрогалось его по-юношески гибкое тело… Чужие, чужие, и не нужны друг другу – раскололись, разломились, разорвались, развалились, – а ведь родные, самые родные, до крохотной родинки на шее родные – отец и сын, и не может быть роднее двух существ – отец и сын: бей, убей, но скажи – сын мой… Не сказал – собака… И какой же ад творился в юной душе, какие проклятия и упреки готовы были низвергнуться! Зачем, зачем было рожать! Чтобы вот так плевать в распятую душу!..

И только ближе к вечеру, выплакавшись и настрадавшись, налитый гневом и громом, Гриша побежал домой, чтобы и там прямо спросить: почему так и почему вся жизнь захлебнулась ложью?..

Александр тщательно разделывал воблину: он стучал ею по краю стола, легонько мял, гнул; поотодрал и обсосал плавники, обломил пустую голову, выдрал и очистил икру, легко ошкурил и только после этого начал ремешками отделять со спинки мякоть. Разделывал он воблину ловко и поглощённо – так могло бы показаться со стороны. На самом же деле ни на минуту Александр не отрывался от собственных мыслей. А думал он о затеваемом деле.

Александр царственно протянул Грише янтарную дольку рыбы и заговорил как о деле известном и открытом:

– Значит, школяр, девятерик отволок? Последнюю неделю. Лето будешь кантоваться?.. Хотел бы спросить: не хошь ли на добрый маг заработать?.. Дело есть – путёвое. Предложил Он, но дело путевое, и копейка потечет… Да нет, работа работой, а это поверх работы. Мы и на работе хозяева, а уж здесь – и вовсе короли… Дело даже не уголовное: стервис автомобильный! Гараж у него для будущей «Волги» давно готов, и дворик, заметь, глухо огороженный – всё путем… Шибко много тварей безруких машинами обзаводятся. Кататься-то любят, а саночки возить – хренушки, не хотят, да и не могут… Нам бы ещё толкового мужика, чтобы по моторам волок. Обретём газосварочку – это дело мы могём. Шпаклёвочку, красочку – и будем битых добивать… Живая деньга, заработанная, согласно с линией партии и правительства – материальный стимул, материальная заинтересованность – хрусталь и стенки! Вы вот имеете коллективный сад, коллективным только называется – сад ваш вместе с крыжовником… А мы заимеем коллективное дело – машины ваши, руки наши и без подоходного… Уже приволокли «москвичишку» на буксире. Два с половиной куска – за месяц сделаем. Нам бы ещё моторного умельца. Один год напряжения – и «Жигули» в гараже. А по трудовой книжке кормить Шурика – все по науке, как учили… Он, понятненько, не пахарь, но деляга, всю финансовую часть возьмет на себя, а здесь тоже нужен ум да береж… Короче, на черед я уже записался – так что буду на четырех колесах… Ну так что, племяшок, в подсобниках лето покрутишься – портативный маг будешь иметь… Ни за что? Ну и дура – поезжай в колхоз свеклу полоть… А я как мужик цветной – люблю красиво жить, но воровать боюсь… Да и Шурик просит «жигуленка». Пусть и привыкает с детства красиво жить… Ты, племяш, знаешь, я дважды ничего не прошу и не предлагаю. Надумаешь – сам придешь, а то ведь у твоей мамки пальцы от машинки не гнутся, а ты вона – долборез!.. Пивка там в холодильнике ещё-то не завалялось?.. Вот и славненько, замочим воблушку… Э, как бывало-то в Москве да на Красной площади выезжал Буденный на коне, а Ворошилов – на мотоцикле… А ты, Гришуня, не шути шутки, не вздумай на мать пивную бочку катить, да и на него тоже – он мужик непробиваемый, его ведь только колуном пробить можно… Да и что проку во всем этом. Ты радуйся, что живешь, мог бы ведь и не состояться… Вот у меня Лизка: глянет в окно – увидит белый свет и визжит от восторга: «Мамочка, – кричит, – как ты здорово сделала – меня родила! Хорошо-то как!..» Ну, она баба-дура. А всё ж таки и ты радуйся… Приморили, гады приморили, отобрали волюшку мою!.. Э, Шурик запел, по мозгам ударило – домой, на хату… Ну, так я пошел.