Текст книги "Атаманщина"

2. 8.II вечером на квартире Миронова после состоявшегося митинга в станице У.-Медведицкой, на котором выступал Миронов, восхваляя бандита Вакулина, состоялось собрание, на котором Миронов коснулся формы правления РСФСР и подчеркнул, что в данное время правит государством не народ, а маленькая кучка людей: Ленин, Троцкий и др., которые бесконтрольно распоряжаются достоянием и честью народа. Попутно Миронов останавливал внимание участников собрания на инородническом происхождении лидеров партии и наталкивал их мысль на то, что такое положение неустойчиво и ненормально. Для большей вескости и авторитетности своего мнения Миронов сослался на беседу с председателем ВЦИК Калининым, который якобы также не уверен в прочности существующего строя. Коснувшись международного положения Советской Республики, Миронов подчеркнул то обстоятельство, что блокада Республики не прорвана, рабочие Запада отвернулись от Российского пролетариата, и Антанта не отказалась от интервенции, и весною Врангель по главе 60 тысяч армии при поддержке иностранцев предпримет поход против Советской власти. Развивая дальше мысль свою, Миронов указал, что Ленин и Троцкий, разочаровавшись в революционности западно-европейского пролетариата, направляют свою агитацию на Восток, с целью зажечь его огнем революции. Миронов остановился на политике Советской власти в казачьих областях, стремящихся к тому, чтобы казаков из положения хозяев и господ обитаемых ими земель поставить в положение подневольное. Такая политика Советской власти в целом, по мнению Миронова, приведет Республику к краху, который произойдет весной или осенью этого года. Подготовив в умах участников собрания антисоветское настроение, Миронов предложил организовать ячейки и рекомендовал на первых порах не отходить от Советов, а работать в них. Задача этих ячеек – бороться с коммунистами и развивать в массах идею необходимости учредительного собрания. Для технической связи и конспирации Миронов ознакомил участников собрания с шифром, причем раздал каждому слепок сургучной печати и схему организаций контрреволюционных ячеек. На заседании Миронов доложил об антисоветских настроениях кубанских казаков, делегация которых жаловалась ему на свою судьбу, на что Миронов ответил, что если они будут восставать, то он их будет усмирять. Миронов тут же разъяснил, что кубанцы поняли его не в буквальном смысле слова, а иносказательно, т. к. он их никогда не будет подавлять. По окончании заседания Миронов рекомендовал всем держаться конспиративно и не болтать о данном соседям.

3. На телефонограмму члена Донисполкома, председателя Тройки по восстановлению Советской власти в У.-Медведицком округе с сообщением, что именем Миронова злоупотребляют банды Вакулина, определенно утверждает, что в своих действиях против Советской власти встретят поддержку его, Миронова, и что демобилизованные из 2-й Конной упорно твердят о том, что с приездом Миронова начнется чистка, а посему просил написать воззвание к населению с опровержением этой клеветы, связанной с его именем, и указать преступность, провокационность подобных слухов и на митингах проводить эту линию. Миронов ответил, что к подобному роду слухов он относится безразлично, ибо его имя треплется повсюду.

4. 10 февраля Миронов явился на партийную конференцию в сел. Михайловка, на вопрос присутствующего на конференции члена Донисполкома, поручившего Миронову от имени Окрпарткома выпустить воззвание к населению с опровержением гнусных наветов в связи с его именем, выполнил ли он это поручение, Миронов ответил уклончиво: «Голова болит». В приветствии 2-й Конной Миронов на конференции подчеркнул свои персональные заслуги и высказал так: «Мы выполнили свой долг, а коммунисты на местах окопались и ничего не делают, и необходимо произвести чистку партии». Два раза Миронов пытался сорвать конференцию, но безуспешно. В посевной кампании Миронов выступил с предложением разрешения покупки семян на вольном рынке в соседних губерниях. Касаясь госразверстки, Миронов возмущался тем, что у крестьян силою оружия отнимают хлеб. По мнению Миронова, коммунисты должны честно признать, что из создавшегося положения они страну не выведут, и потому должны отойти от власти. По докладу хозяйственного строительства Миронов в своей речи заявил, что необходимо объявить свободную торговлю хлебом. Коснувшись на конференции Вакулина, Миронов не счел нужным заклеймить его, как изменника, а, наоборот, обозвал его честным революционером и коммунистом, вынужденным восстать благодаря безыдейным коммунистам и ненадежности Советского аппарата. Характерно, что на конференции всех возражающих ему и инакомыслящих Миронов называл господами, Миронов противопоставил себя, пользующегося доверием населения, – коммунистической партии и органам Советской власти, к каковым население относится враждебно.

11 февраля начали прибывать на станцию Арчада части конкорпуса. Высланною разведкою установлено, что красноармейцы определенно ждали Миронова, который должен сделать чистку их тыла и примазавшихся коммунистов и вообще установить новый порядок. Положение создавалось серьезное – запахло антисоветским душком среди местного населения. Достоверно подтверждается, что Миронов имел тайную связь с темными и подозрительными элементами.

На основании вышеизложенного и принимая во внимание, что организация авантюристов с целью свержения коммунистической партии является не первой авантюрой Миронова, полагал бы о применении высшей меры наказания обвиняемому Миронову… Что же касается арестованной Мироновой Н. В., жены обвиняемого Миронова, за отсутствием улик обвинения полагал бы о необходимости изолирования в пределы Архангельской губернии, ввиду возможности со стороны ея зловредной агитации, могущей пагубно отразиться на казачестве Донской области, среди коего имя Миронова популярно.

Справка: Миронов Ф.К. содержится во внутренней тюрьме ВЧК.

Сотрудник поручений 16 Спец. отд. В. Копылов. 13.8.21 г.»

И тут же резолюция: «Тов. Копылов. 1) Миронов расстрелян. 23.8.21 г.»

То, что даже следователь не знал, что Миронова казнили еще несколько месяцев назад, говорит о сугубой секретности его казни.

Ни в последнем письме Миронова, ни даже в весьма пристрастной чекистской сводке нет никаких доказательств, что, прибыв в Михайловку по пути в Москву, Миронов действительно замышлял мятеж. Фактически поводом для его расстрела послужили разговоры – критика продразверстки, которую все равно вот-вот должны были отменить.

Надо признать, что при большевиках Миронов был обречен. Он, как и Думенко, мечтал о воплощении в жизнь крестьянской утопии: чтобы ни кадетов, ни большевиков, а власть народная, то есть крестьянская. А себя и Думенко, и Миронов видели в качестве вождей.

Главная крестьянская партия, эсеры, к взглядам которых были близки и Думенко, и Миронов, за месяцы, прошедшие с момента Февральской до Октябрьской революции, показала свою полную неспособность к управлению. То же самое произошло и с левым крылом эсеров, оформившимся в отдельную партию и еще восемь месяцев остававшимся у власти в блоке с большевиками – утопия всегда остается утопией. Шансов победить большевиков у Миронова не было, а то, что он любил их ничуть не больше, чем белых, несмотря на свое членство в РКП(б), в Кремле хорошо знали от многочисленных осведомителей в мироновском окружении.

Вероятно, прав был белый генерал А.Л. Носович, осенью 1918 г. служивший в штабе красных в Царицыне, когда следующим образом характеризовал роль Миронова:

«Миронов со своим военным талантом и политическим значением совершенно не может играть большой роли, иметь какого-либо значения либо влияния.

Из всего вышесказанного можно заключить, что Миронов – дутая величина, и потому невольно являются следующие вопросы:

– Велика ли территория, на которой Миронов пользовался влиянием?

Нет, всего лишь неполный Усть-Медведицкий округ.

– Велики ли силы примкнувшего к нему красного казачества?

Силы эти исчислялись в самые лучшие моменты удач Миронова едва лишь 5-ю тыс. человек.

– Мог ли Миронов, обладая такими ничтожными силами, поднять казачество?

Нет, тем более что разложение и перемены в настроении казачьих масс были вне района влияния Миронова.

– Мог ли Миронов иметь какое-либо влияние на ход наступления красных сил на Дон вообще?

Нет и нет, потому что сам Миронов никогда никаким значением и влиянием среди всемогущих комиссаров не пользовался и по своему властному и крайне неровному и вспыльчивому характеру пользоваться таковым никогда не будет».

Что ж, предсказания Носовича, сделанные в 1919 году, оказались весьма точны.

Тем не менее, несмотря на свою ограниченную популярность лишь среди казаков Верхнего Дона, Миронов рассматривался большевиками как очень опасный потенциальный враг, в том числе и потому, что он ориентировался на все российское крестьянство.

Пока победа в Гражданской войне оставалась под вопросом, Думенко и Миронов были нужны и даже необходимы Ленину и его соратникам. А вот когда основные силы белых были разгромлены, большевики тотчас казнили Думенко. К тому времени в Красную Армию уже вовсю вступали казаки, и конкурент Буденного из иногородних больше не был нужен. Миронова продержали на воле чуть дольше – он был еще нужен, чтобы агитировать тех донских казаков, которые остались у Врангеля (иногородний Думенко для такой агитации подходил гораздо хуже). А вот после разгрома Врангеля Миронов стал для Советской власти опасен. Полыхало антоновское восстание на Тамбовщине, восстал Кронштадт. Ленин, Троцкий, Сталин, другие вожди боялись, что Миронов станет новым Антоновым и поднимет казачество против Советов. Поэтому спокойнее было его расстрелять – пусть даже безо всякой вины, при явно сфабрикованных обвинениях.

Думенко и Миронова сгубило то, что они порой достаточно откровенно высказывались и по поводу новой власти, и по поводу комиссаров, а также подчеркивали, что главное для них – интересы крестьянства. Тем самым они навлекли на себя подозрение в намерении оттеснить большевиков от власти и по сути обрекли себя на гибель. Кроме того, оба значительно переоценивали собственную популярность в Красной Армии за пределами ими же сформированных соединений. В то же время, как и все красные атаманы, и Думенко, и Миронов в ходе Гражданской войны воевали только в составе Красной Армии, никогда не переходя, даже на короткое время, на сторону белых, зеленых или каких-либо антибольшевистских национальных формирований. Ни Думенко, ни Миронов против большевиков по-настоящему не восставали, хотя их постоянно подозревали в намерении восстать. И тот и другой имели территориальную базу своих бойцов на Верхнем Дону, но претендовали, особенно Миронов, на то, чтобы быть выразителями чаяний всего российского крестьянства, хотя их известность за пределами Донской области была ничтожной. И Думенко, и Миронов в своих частях поддерживали своего рода «атаманскую дисциплину», основанную на личной преданности вождю, но приказы вышестоящих советских штабов выполняли достаточно избирательно, только тогда, когда они совпадали с их собственными целями и намерениями. Для Думенко также был свойственен антисемитизм. И Думенко, и Миронов крайне негативно относились и к политике расказачивания, к продразверстке, и к комиссарам, что в конечном счете погубило обоих.

Белые атаманы

Григорий Михайлович Семенов

Вот что писал в мемуарах о Семенове и Унгерне, чьи имена навеки связала вместе Гражданская война в Забайкалье, их полковой командир в годы Первой мировой войны барон П.Н. Врангель, будущий главнокомандующий Русской армией. Эта характеристика представляется достаточно объективной: «Большинство офицеров Уссурийской дивизии и в частности Нерчинского полка во время гражданской войны оказались в рядах армии адмирала Колчака, собравшись вокруг атамана Семенова и генерала Унгерна. В описываемое мною время оба генерала, коим суждено было впоследствии играть видную роль в гражданской войне, были в рядах Нерчинского полка, командуя 6-ой и 5-ой сотнями; оба в чине подъесаула.

Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мною полка состоял полковым адьютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров.

Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели.

Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он окончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны.

Подъесаул барон Унгерн-Штернберг, или подъесаул «барон», как звали его казаки, был тип несравненно более интересный.

Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбою в какие-либо полки на Дальневосточную окраину или Закавказье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре».

Изгнанный, после очередной пьяной выходки в Каменец-Подольском, из 1-го Нерчинского полка, с которым успел за два года совместной боевой работы сродниться, Унгерн отправился на Кавказский фронт. Здесь он оказался вместе со своим другом по 1-му Нерчинскому полку Григорием Михайловичем Семеновым, будущим атаманом забайкальских казаков, переведенным в стоявший Персии в районе города Урмии 3-й Верхнеудинский полк. Семенов прибыл в Персию уже в январе 1917 года, вероятно, в одно время с Унгерном. Вот что вспоминал Семенов: «Полк был расположен в местечке Гюльпашан, почти на берегу Урмийского озера. В библейский период это озеро носило название Генисаретского, столь знакомого каждому школьнику по Священной истории.

Полком в это время командовал полковник Прокопий Петрович Оглоблин, бывший мой сослуживец по 1-му Нерчинскому полку, доблестный боевой офицер и георгиевский кавалер. Ныне П.П. Оглоблин является войсковым атаманом Иркутского казачьего войска и генерал-майором и проживает в Шанхае.

3-й Забайкальской отдельной казачьей бригадой, в состав которой входил полк, командовал мой троюродный брат, в то время генерал-майор, Дмитрий Фролович Семенов. Его штаб находился в гор. Урмия.

Предполагавшееся в то время наступление на Кавказском фронте, из-за которого я перевелся на этот фронт, не развивалось, но я не сожалел о своем приезде в Персию, ибо все же лучше было нести службу на передовых позициях, чем, имея дело с предателями родины, заниматься уловлением дезертиров в тылу армии…

Вообще, надо сказать, что Персидский фронт, как второстепенный, привлекал к себе внимание большевиков в меньшей степени, чем другие фронты, поэтому там было значительно спокойнее; не было особенно бурных выступлений, и фронт держался крепче, чем где-либо в другом месте. Дезертирство не получило столь широкого распространения, вследствие дикости природы и отсутствия удобных путей сообщения в тыл. Поэтому на Персидском фронте офицерам было сравнительно легче держать в порядке свои части и вести борьбу с разлагающим влиянием правительственных мероприятий, с одной стороны, и большевистской агитацией – с другой.

Приказ № 1 (изданный после Февральской революции приказ Петросовета по столичному гарнизону, введший в частях солдатские комитеты и фактически отменивший единоначалие, что сыграло важную роль в разложении русской армии. – Б. С.), покончивший с дисциплиной и дисциплинарной властью начальников, и последующая «декларация прав солдата», освободившая его от всяких обязанностей по отношению к родине, окончательно разложили армию и лишили ее последней боеспособности.

К сожалению, старшие войсковые начальники, в видах собственной карьеры и установления хороших отношений с новым начальством, весьма часто держали себя не на высоте и даже подыгрывались под новые направления в правительстве и стране. Генерал от кавалерии Брусилов является образцом такой приспособляемости и оппортунизма, которые лишили его всякого уважения со стороны порядочных людей и свели на нет все прежние заслуги перед Родиной. Я припоминаю то отвратительное впечатление, которое произвел на нас устроенный в Урмии, по распоряжению командира 2-го Кавказского корпуса, праздник революции, в котором сам корпусной командир принял непосредственное и очень деятельное участие…

Первые же дни революции показали невозможность для офицерского состава справиться с развалом в армии, который еще усугублялся выделением из полков лучших элементов для формирования так называемых ударных частей при штабах дивизий, корпусов и армий. В полках оставались солдаты, вовсе не желавшие воевать и постепенно расходившиеся по домам, и офицерский состав, который чувство долга заставляло оставаться на своем посту до конца. Видя полный развал, охвативший армию, я вместе с бароном Р.Ф. Унгерн-Штернбергом решил испробовать добровольческие формирования из инородцев с тем, чтобы оказать воздействие на русских солдат, если не моральным примером несения службы в боевой линии, то действуя на психику наличием боеспособных, не поддавшихся разложению частей, которые всегда могли быть употреблены как мера воздействия на части, отказывающиеся нести боевую службу в окопах.

Получив разрешение Штаба корпуса, мы принялись за осуществление своего проекта. Барон Унгерн взял на себя организацию добровольческой дружины из местных жителей – айсаров (айсоров, ассирийцев. – Б. С.), в то время как я написал в Забайкалье знакомым мне по мирному времени бурятам (Семенов сам по матери был бурятом. – Б. С.), пользующимся известным влиянием среди своего народа, предлагая им предложить бурятам создать свой национальный отряд для действующей армии и этим подчеркнуть сознание бурятским народом своего долга перед революционным отечеством. Слова «революция», «революционный» и пр. в то сумбурное время оказывали магическое действие на публику, и игнорирование их всякое начинание обрекало на провал, так как почиталось за революционную отсталость и приверженность к старому режиму. Правда, не исключалась возможность под флагом «революционности» вести работу явно контрреволюционную. Среди широкой публики мало кто в этом разбирался; важно было уметь во всех случаях и во всех падежах склонять слово «революция», и успех всякого выступления с самыми фантастическим проектами был обеспечен.

В апреле месяце 1917 года к формированию айсарских дружин было приступлено. Дружины эти, под началом беззаветно храброго войскового старшины барона Р.Ф. Унгерн-Штернберга, показали себя блестяще; но для русского солдата, ошалевшего от революционного угара, пример инородцев, сражавшихся против общего врага, в то время как русские солдаты митинговали, оказался недостаточным, и потому особого влияния появление на фронте айсаров на практике не оказало. Фронт продолжал митинговать и разваливаться». По всей вероятности, за успешные действия айсорских дружин Унгерн был произведен Временным правительством в войсковые старшины и в чинах даже обогнал своего друга Семенова, который все еще оставался подъесаулом.

Семенов некоторое время спустя, в конце мая – начале июня 1917 года, направил военному министру А.Ф. Керенскому план, как атаман писал в мемуарах, «использования кочевников Восточной Сибири для образования из них частей «естественной» (прирожденной) иррегулярной конницы, кладя в основу формирования их принципы исторической конницы времен Чингисхана, внеся в них необходимые коррективы, в соответствии с духом усовершенствования современной техники».

План был одобрен, и уже 26 июля 1917 года Семенов выехал из Петрограда в Забайкалье. 1 августа он прибыл в Иркутск. Семенов был назначен комиссаром Временного правительства на Дальнем Востоке по формированию национальных частей. В Березовке он формировал монголо-бурятский полк. Туда охотно принимали не только инородцев, но и русских добровольцев, единственное требование к которым было – не питать никаких симпатий к революции. Фактически в Забайкалье Семенов и Унгерн готовились к будущей Гражданской войне с большевиками, неизбежность которой осознавали. Местное инородческое население, как они надеялись, будет достаточно устойчивым к большевистской пропаганде, что позволит сформировать надежные воинские части как для продолжения войны против Центральных держав, так и для подавления внутренних беспорядков. Однако масштаб и скорость формирования бурят-монгольских частей оказались совсем не такими внушительными, как рассчитывали друзья-офицеры, и в общероссийском масштабе их инициатива так и не была замечена. До Октябрьской революции в формируемый монголо-бурятский полк удалось привлечь всего несколько десятков добровольцев.

После Октябрьской революции 1917 года центр формирования монголо-бурятского полка был перемещен на станцию Даурия. Читинский совдеп, зная о контрреволюционных настроениях Семенова, пытался его арестовать. Но Григорий Михайлович с помощью своего ординарца, младшего урядника Евгения Бурдуковского, будущего прославленного палача Азиатской дивизии, и горстки казаков-добровольцев, сам арестовал Читинский Совет, заявив, что здание окружено преданной ему сотней казаков. Члены Совета арест Семенова отменили, а пока они приходили в себя, Семенов скрылся вместе с соратниками в Даурию. Вскоре туда прибыли из Березовки Унгерн и еще несколько казаков.

На китайской пограничной станции Маньчжурия Семенов оказался всего с семью казаками, среди которых были Унгерн и Бурдуковский. Последний, по определению Семенова, «был предан мне и весьма пунктуален и свиреп в исполнении изложенных на него обязанностей». Свою деятельность горстка семеновцев начала с того, что разоружила пробольшевистски настроенный русский гарнизон. Семенов потребовал от начальника станции предоставить свободный эшелон в 30 теплушек для своего еще не существующего монголо-бурятского полка, чем изрядно напугал и его, и солдат гарнизона, сдавших оружие без сопротивления.

19 декабря в 4 утра «полк» прибыл на станцию Маньчжурия. Семенов с одним казаком разоружил 720-ю ополченческую дружину, а Унгерн с другим казаком – железнодорожную роту и команду конского запаса. Еще три казака прочесали станцию, отлавливая большевистских агентов. Полторы тысячи солдат и несколько десятков агитаторов были посажены в эшелон из 37 вагонов и в 10 часов утра отправлены в глубь России. По утверждению Семенова, большевистские агитаторы были, по примеру Ленина со товарищи, посажены в запломбированный вагон и благополучно доставлены в Россию. Позднее распространился слух, что агитаторы, включая членов Маньчжурского Совета, предварительно зарубили, и в Россию прибыли только трупы. Кто здесь прав, Семенов или народная молва, сказать трудно.

Но скорее права все-таки молва. Ибо вот рассказ семеновского офицера О.Л. Тамарова о деятельности семеновского подчиненного Унгерна в первый же день нового, 1918 года: «Сибирский экспресс, идущий на восток, подходил к Чите. В вагоне 1-го класса два купе занимала кампания на четырех человек – матроса Кудряшева, одного подполковника, интендантского чиновника и харбинского еврея. Ежедневные кутежи советского сановника и его компании, вызывающее и оскорбительное отношение к пассажирам вагона и, особенно, к женщинам, возмущало всех – но ничего нельзя было сделать, так как железная дорога находилась уже во власти большевиков, и сановный матрос чувствовал себя как дома.

31-го декабря вечером поезд был в Чите. Здесь веселая компания уже начала встречу нового, 1918-го, года. Шампанское лилось рекой, и пассажиры вагона пережили немало неприятных минут. Пьянство продолжалось до станции Карымской, и перепившийся Кудряшев забыл здесь пересесть в поезд, идущий по Сретенской ветке, чтобы ехать во Владивосток по Амурской железной дороге, так как Семеновской заставы в Даурии боялись, как смерти.

После обильного возлияния, крепко спал «помощник министра» в своем купе, а быстро идущий поезд уносил его все ближе к Даурии. Радовались этому все пассажиры поезда. Уж очень им насолила эта компания в пути, и пассажиры, вместе с одним иностранцем, послали в Даурию атаману Семенову телеграмму о следовании в поезде важной советской персоны. Поезд с грохотом подкатил к Даурскому вокзалу и остановился. Все пассажиры с нетерпением ждали развязки. Через четверть часа после прихода поезда, в вагон комиссара вошел стройный офицер, блондин, с породистым строгим лицом, в сопровождении группы других офицеров. Это был барон Унгерн-Штернберг.

– Это ты помощник комиссара по морским делам? – грозно спросил он «товарища» матроса, и стальной, пристальный взгляд больших серых глаз впился в Кудряшева.

И куда только девались спесь и важность вчерашнего хама! Все исчезло – и перед железным бароном стоял жалкий, раболепствующий трус.

– Так точно, я, – смертельно побледнев, ответил Кудряшев.

В его документах значилось, что он ехал во Владивосток за покупкой технических материалов для Балтийского флота. Барон Унгерн, посмотрев документы, сделал так знакомый его приближенным характерный резкий жест рукой, круто повернулся и пошел из вагона…

– А эту сволочь, – проходя мимо, указал он на остальную компанию Кудряшева, – выпороть и выгнать вон!

Офицеры приказали комиссару идти с ним. Вся группа во главе с бароном Унгерном двинулась по снегу, в сторону от линии железной дороги. Кудряшев сразу понял, в чем дело, и, обезумев от страха, ползая на коленях, стал умолять барона о пощаде, целовал офицерам ноги, обещая подданной службой рядовым у Семенова загладить свою вину.

Но матросам уже никто не верил. У всех еще свежи были в памяти матросские зверства над офицерами, а Кудряшев, хваставшийся в вагоне перед пассажирами тем, что он подписал и лично привел в исполнение 400 смертных приговоров над офицерами в Гельсингфорсе, каковые будто бы были утоплены в проруби, – менее чем кто-либо другой мог рассчитывать на пощаду.

Подойдя к ближайшей от станции Даурия горке, вся группа остановилась. Семь казаков отделились и отошли от «помощника морского министра» на несколько шагов. Раздалась команда, и семь винтовок одновременно взглянули своим единственным страшным взглядом на Кудрявцева.

– Пли! – и треск ружейных выстрелов слился с криками о пощаде. Все было кончено.

Свыше двухсот тысяч рублей, конфискованных у Кудряшева, пошли на выплату жалованья чинам отряда. Еще был отобран и чек на четыре миллиона рублей, переведенных на его имя во Владивостокское отделение Государственного банка, но так как чек был именной, то он остался неиспользованным для отряда».

Это свидетельство тем более ценно, что принадлежит оно человеку, относящемуся к Унгерну с нескрываемым восторгом. Но при мало-мальски критическом анализе с точки зрения здравого смысла оно оборачивается против барона.

Начнем с того, что в рассказе Тамарова, слишком уж литературном, есть бросающаяся в глаза неточность.

В действительности всего во время Февральской революции русский морской офицерский корпус на Балтике понес следующие потери: к 15 марта в Гельсингфорсе были убиты 45 флотских офицеров, в Кронштадте – 24, в Ревеле – 5 и в Петрограде – 2. Кроме того, в Кронштадте были убиты 12 офицеров сухопутного гарнизона. Еще четверо офицеров Балтийского флота покончили жизнь самоубийством и 11 пропали без вести. Всего, таким образом, жертвами разгула матросской стихии стали 103 человека, из них в Гельсингфорсе – 45. Таким образом, Кудряшев при всем желании не мог утопить в проруби в десять раз больше офицеров, чем их было убито на самом деле. Скорее всего, эту цифру и весь эпизод с пьяным признанием Кудряшева придумал Тамаров, чтобы оправдать убийство «комиссара» Унгерном.

Но был ли Кудряшев (если Тамаров правильно называет его фамилию) «комиссаром» и вообще важным советским сановником? Помощник наркома по морским делам, по тогдашней терминологии, – это заместитель министра. Такого ранга большевистские чиновники без охраны по железным дорогам в принципе не ездили, тем более – в первые послереволюционные месяцы «триумфального шествия Советской власти». Комиссара посылали с отрядом – чтобы эту самую власть установить, если местные жители не проявят к ней сочувствия. И уж, понятно, такого ранга «комиссара» не послали бы во Владивосток принимать какие-то материалы или технику, закупленные для флота и, по всей видимости, доставленные во Владивосток морем. Для этой цели не годился и простой матрос, а нужен был специалист. Так что несчастный Кудряшев, скорее всего, был либо морским офицером, либо чиновником, либо инженером, и компанию водил соответствующую – с подполковником, интендантским чиновником и харбинским коммерсантом. Единственным же его преступлением, за которое он и был расстрелян, было наличие крупной суммы денег, которой он должен был расплатиться во Владивостоке за полученные грузы. Эти деньги понадобились Семенову и Унгерну для формирования отряда. Попутчики же Кудряшева отделались поркой – в сущности, только за то, что вместе с ним пили шампанское.

Если уж Унгерн без всякого разбирательства расстрелял такого сомнительного большевика, как Кудряшев, то уж Семенов вряд ли оставил в живых пойманных им большевистских агитаторов на станции Маньчжурия.

В Маньчжурии Семенов стал формировать Особый маньчжурский отряд. Унгерна он назначил комендантом станции Хайлар, приказав привести в порядок расквартированные там пехотные части Железнодорожной бригады и конные части корпуса Пограничной стражи. По мнению Семенова, большевистская агитация разложила не только солдат, но и большинство офицеров хайларского гарнизона. Атаман вспоминал: «Назначение барона Унгерна комендантом города было встречено упорным сопротивлением, чуть ли не полным бойкотом со стороны офицерского состава, не желавшего подчиниться вновь назначенному коменданту города. Небольшая часть офицеров, понимавшая обстановку и готовая помочь барону, встретила противодействие со стороны старой комендатуры, подыгрывавшейся под настроения распущенной солдатской массы. Одним из выдающихся офицеров местного гарнизона являлся штабс-ротмистр Межак; он не только не поддался разлагающему влиянию большевизма, но сумел сохранить свою сотню, единственную часть в Хайларе, имевшую в то время воинский облик. Штабс-ротмистр Межак со своей сотней добровольно подчинился барону и предоставл себя в полное его распоряжение.