Текст книги "Атаманщина"

В середине января 1918 года я получил от барона Унгерна донесение о необходимости принятия решительных мер в отношении преступного поведения некоторых офицеров гарнизона. В связи с этим я вынужден был поехать в Хайлар, чтобы согласовать вопрос с монгольскими властями. Вопрос был быстро разрешен, и ночью я решил произвести разоружение старого хайларского гарнизона, несмотря на то, что в нашем распоряжении находился только наскоро сформированный дивизион Монголо-бурятского полка, укомплектованный баргутами. Мы имели основание также рассчитывать на содействие конной сотни штабс-ротмистра Межака.

Было установлено, что в день предположенного разоружения комитет гарнизона должен был иметь заседание около 11 часов вечера. Это время мы и решили использовать для разоружения казарм. Численность гарнизона достигала 800 штыков, мы имели 250 конных баргут и одну сотню штабс-ротмистра Межака. Здесь уже наша уверенность в успехе была полной, не то, что было 19 декабря на ст. Маньчжурия, когда мы в числе 7 человек разоружили 1500 человек.

Разоружение было произведено бароном Унгерном в течение не более двух часов времени настолько безболезненно, что гарнизонный комитет, заседавший в это время, даже не подозревал о случившемся. Разоруженные наутро следующего дня были эвакуированы через станцию Маньчжурия в глубь России».

Эти операции по разоружению пробольшевистски настроенных частей русской армии в то время большой сложности не представляли. Солдатам надоела война, они хотели быстрее вернуться домой, и им в принципе было все равно, кому сдавать оружие. Они были только рады тому, что их отправляют домой. Тем не менее в энергии и сообразительности Семенову с Унгерном в данном случае не откажешь, причем, если верить мемуарам Семенова, главную роль в успехе всех операций по разоружению играл именно он, Семенов, а Унгерн был, так сказать, рядом, на подхвате. Впрочем, всем мемуаристам свойственно преувеличивать собственное значение для истории, а Унгерн мемуаров не оставил.

Семенов вскоре отправил Унгерна занять еще одну станцию КВЖД, Бухэду, где стоял китайский гарнизон. Начальник гарнизона позвал Унгерна на обед, и, пока барон обедал, 150 бывших с ним баргутов китайцы разоружили, а самого Унгерна арестовали. Для их освобождения Семенов применил не раз уже удававшийся трюк с пустым эшелоном, где будто бы располагается его до зубов вооруженный монголо-бурятский полк. На этот раз он взял два товарных вагона и платформу, которую с помощью бревна и обозной двуколки закамуфлировал под артиллерийскую площадку бронепоезда. Начальнику китайского гарнизона Семенов послал телеграмму, где потребовал немедленно освободить Унгерна и его людей и вернуть им оружие, грозя в противном случае разнести станцию артиллерийским огнем. Два часа спустя, увидев подходящий к Бухэду «броневик», китайцы освободили семеновцев и вернули им оружие. Инцидент решено было считать недоразумением. Но Унгерн решил, что китайский гарнизон слишком велик, и оставаться в Бухэду опасно. Поэтому он вернулся в Хайлар.

Вот еще одна зарисовка деятельности Особого маньчжурского отряда на ранней стадии его формирования. Вольноопределяющийся 1-го разряда и бывший земгусар Борис Николаевич Волков, участвовавший в антибольшевистском восстании юнкеров и казаков в Иркутске в начале 1918 года вместе с уцелевшими участниками восстания с эшелоном сербского корпуса прибыл в Маньчжурию, где Семенов формировал Особый маньчжурский отряд. В своих неопубликованных мемуарах «Призванный в рай» Волков, в эмиграции ставший известным поэтом, писал: «Тяжелое впечатление произвела на меня станция Маньчжурия, находящаяся в 20 милях от русско-китайской границы, на китайской стороне. Нестерпимо холодный ветер, заметая ее пустынный перрон, бил в лицо колючим снегом и песком. Говорили, что этот песок принесен ветром, через монгольские степи, из гобийских пустынь.

Еще более тяжелое впечатление произвел формировавшийся здесь отряд Атамана. Противу всем слухам, отряд насчитывал не более двухсот человек, и оказалось, что влил в него значительные силы наш поезд. Присоединилось немало сербов-солдат, на дезертирство которых их прямое начальство смотрело сквозь пальцы. И немало русских юнкеров и офицеров, скрывавшихся, как и я, в сербских вагонах, и внезапно появившихся в «атаманской зоне» на Божий свет… Несомненно, в отряде имелись идейные люди, и излишне подчеркнутая «театральная» дисциплина: вытягивание, козыряние, звон шпор. Но чувствовалось, что царит дух беззакония и насилия, нет настоящей внутренней дисциплины… Объемистые шаровары, громадные, лохматые папахи, нагайки… Скорее на банду походил отряд.

В станционном зале я встретил юнкера, знакомого по иркутским боям. Это был высокий, стройный юноша. Дубленый полушубок, раскрытый меховыми отворотами на груди, туго стянутый в талии ремнями. На ремне в кобуре кольт. На кисти руки нагайка. Шаровары, сапоги. Папаха пушистым мехом окаймляет молодое, безусое, розовое от натурального румянца и мороза лицо. Как другие, он молодцевато вытягивался, щелкал шпорами, козырял… Мы решили напиться вместе чаю. Мой приятель рассказал мне о знаменитом «ответе» Атамана Семенова. На предложение большевиков сложить оружие Атаман велел отправить в подарок в Забайкалье запломбированный вагон. Когда в Чите вагон открыли, в нем оказались обмерзлые трупы расстрелянных членов Маньчжурского Совета.

По мнению юнкера, этим «ответом» Атаман окончательно сжигал за собой корабли. Ответ являлся доказательством решительности и намерения драться против большевиков до конца… Мне почему-то припомнилась картина Репина… Запорожцы пишут письмо турецкому султану… Это был «ответ», достойный тех далеких, средневековых времен.

– Кормят на «ять». Вещевое довольствие, как полагается, – продолжал юнкер. – Кроме того, уклоняющиеся все равно попадут под суд… Являлись ли вы к коменданту?

– Нет еще, – ответил я.

– Советую поторопиться. Объявлено следить за теми, кто не явится и не запишется добровольно.

– Мне говорили, – осторожно заметил я, – что в Полосе Отчуждения Китайской железной дороги формируются другие отряды.

– Да, несколько, но больше дрянь… Расхлябанность… Нет настоящих людей.

– Что вы делаете с теми, – спросил я, – кто не поступает добровольно?

– Пока что порем, – ответил юнкер (слово «порем» он выговорил с расстановкой, с особым молодцеватым ударением), и добавил: – Хотя уже многие говорят: «Таких шкурников лучше выводить в сопки на расстрел»…

Из разговора я понял, что большинство присоединилось к отряду Семенова добровольно, часть потому что, оставшись без денег, друзей и крова, – некуда было деться, были и такие, которых загнал в отряд страх. Я поблагодарил судьбу, что был счастливее других: в моей бобриковой куртке было зашито свыше десяти тысяч Керенских рублей.

Прощаясь, юнкер указал мне, где на станции я могу найти коменданта, и я обещал, что «немедленно явлюсь», но в тот же день, не говоря никому ни слова, занял место в поезде, уходящем далее – «на Восток».

Конечно, мемуары Волкова заранее писались как литературное произведение, и к степени достоверности сообщаемых им сведений надо подходить очень осторожно. Но эпизод с казнью членов Маньчжурского Совета и отправкой их тел в запломбированном вагоне выглядит правдоподобно. Семенов действительно мог таким образом объявить войну большевикам. Вероятно, близка к действительности и картина атаманского произвола в ОМО.

Тогда, в Маньчжурии, зарождалась белая «атаманщина», сыгравшая столь пагубную для антибольшевистских сил и мирного населения роль в Гражданской войне. Семенов и Унгерн были ее ярчайшими представителями. Самовластье полевых командиров, чаще всего из казаков, творивших полный произвол на подконтрольных территориях, изобретая самые дикие пытки и казни, и не подчинявшихся никаким властям, – вот что такое атаманщина. Это явление было особенно характерно на востоке России, куда попадали служить чаще всего не самые достойные представители русского офицерства. Среди населения за Уральским хребтом добрую половину составляли либо ссыльные, либо их потомки, причем большинство были сосланы отнюдь не по политическим статьям. Немало было здесь и искателей легкого богатства. Привлеченные в Сибирь золотом, алмазами и пушниной, они не останавливались ни перед чем в достижении своих целей. Многие из них впоследствии записывались в ряды новых восточных казачьих войск – Сибирского, Амурского, Забайкальского, Уссурийского, Семиреченского, которые и стали основной базой «атаманщины». В отличие от них старые казачьи войска, Уральское и Оренбургское, имели давнюю историю и традиции, в рядах уральских и оренбургских казаков было немало староверов. Именно Оренбургское и Уральское казачьи войска до конца оставались верными, сначала Комучу, затем адмиралу Колчаку, и с самых первых дней Гражданской войны несли всю тяжесть борьбы с большевиками на фронте. В это время остальные казаки восточных войск предпочитали отсиживаться в тылу, отвлекаясь лишь на борьбу с красными партизанами, которые и существовали во многом благодаря эксцессам атаманщины. Семенов так и не дал ни одного казачьего полка на Восточный фронт. А в борьбу с регулярной Красной Армией вступил только тогда, когда она вторглась на территорию Забайкалья.

В обзоре деятельности атамана Семенова, написанном в эмиграции генерал-майором Леонидом Витальевичем Вериго, бывшим начальником штаба семеновской Восточно-Сибирской отдельной армии, в частности, говорилось: «В Забайкалье первой своей штаб-квартирой Семенов избрал г. Верхнеудинск, как центр расположения бурят и ближайшие и удобные пути в Монголию… Надвигающиеся и разыгравшиеся события заставляют его перенести центр своей деятельности ближе к русской границе – в Даурию, куда прибывает с Кавказского фронта есаул барон Унгерн и урядник Бурдуковский… Формирование… так называемого Монголо-бурятского полка шло очень медленными темпами, и со дня объявления набора в полк до начала января 1918 года прибыло не более 20 человек монголов, племени харачин, бурят же было человек пять, не более.

В это самое же время Унгерн отправился в Хайлар, где начал вести работу по привлечению некоторых монгольских племен в формируемый на ст. Маньчжурия отряд. Работа по привлечению монголов сводилась, главным образом, к трате денег – разным проходимцам давались крупные суммы, но монголов отряд не видел. Заведя собственное интендантство, Унгерн начал продавать все, что было казенного в Хайларе, и, само собой разумеется, совершенно не подчиняясь Семенову…

Унгерн из Хайлара, ведя совершенно самостоятельно работу, переходит в Даурию, где и начинает совершенно самостоятельную деятельность, абсолютно не считаясь и не признавая Семенова. У Унгерна появляется Жуковский, впоследствии сыгравший у безвольного Семенова значительную роль».

Монголо-бурятский полк постепенно пополнялся людьми. К 9 января 1918 года в нем числились уже 51 офицер (почти все – русские), 3 чиновника, 300 баргутов, 80 монголов и 125 казаков, солдат и гражданских русских добровольцев. Кроме того, имелось некоторое число китайцев и военнопленных, находившихся на нестроевых должностях. В середине января в Харбин прибыл эшелон с сербской бригадой, сформированной из бывших военнопленных и военнослужащих сербской армии. Из ее состава более 300 человек во главе с подполковником Драговичем присоединились к Семенову. Удалось раздобыть два орудия, а также винтовки и боеприпасы у управляющего КВЖД генерал-лейтенанта Дмитрия Леонидовича Хорвата, летом 1918 года объявившего себя «временным Верховным правителем России», но позднее признавшего власть адмирала Александра Васильевича Колчака. Семенов также стал формировать пехотный полк, названный Семеновским, а все части под своим командованием стал называть Особым маньчжурскими отрядом. Но вскоре в Забайкалье появились эшелоны пробольшевистски настроенных солдат, возвращавшихся с развалившегося германского фронта. Эти люди были из местных и издавна враждовали с казаками и инородцами из-за земли. Разоружить их было совсем не просто. Большевики также начали вооружать рабочих Забайкалья и формировать там Красную гвардию. 11 января 1918 года Семенов поручил Унгерну с отрядом в 25 человек сделать налет на забайкальскую станцию Оловянная, чтобы разоружить тамошних красногвардейцев. Унгерн благополучно справился с задачей, изъяв 175 винтовок и 4 ящика патронов, и вернулся в Маньчжурию. Но с фронта шли и шли новые эшелоны. Оловянная опять была занята сильным отрядом большевиков с тремя орудиями. Тут на помощь Семенову пришел антибольшевистски настроенный 1-й Читинский казачий полк, занявший Читу и разоруживший красногвардейские отряды. Однако другая часть казаков, в частности, из состава 1-го Аргунского и 2-го Читинского полков, напротив, приняла сторону большевиков. Подошли новые эшелоны, и к концу февраля семеновский отряд вынужден был оставить Даурию и другие станции и отступить в Маньчжурию, удержав лишь небольшой плацдарм на российской стороне границы, в районе реки Онон. В апреле 1918 года ОМО насчитывал 5–6 тыс. человек и состоял из пяти полков. Монголо-бурятский полк был сформирован в основном из забайкальских казаков и офицеров-добровольцев, а также небольшого числа бурят. Два других конных полка состояли из монголов-харачинов. Были и два пехотных полка – 1-й Семеновский и 2-й Маньчжурский. В пехотных частях преобладали китайцы.

Семенов особо отмечает, что китайцы его отряда порой выказывали хорошие боевые качества. Так, при атаке станции Борзя один китайский батальон, следуя за выдвинутой вперед батареей из двух французских пушек, открывших огонь с расстояния не более 1000 шагов от противника, воодушевленный успешной артподготовкой, выбил со станции превосходящие силы неприятеля и захватил богатые трофеи. По поводу же монгольских частей Григорий Михайлович заметил: «Что касается монгол, то боевые качества их имеют своеобразные свойства. Порыв их должен быть всегда использован немедленно, пассивность приводит к дезорганизации и к параличу на долгое время их боевого воодушевления». С этим позднее пришлось столкнуться Унгерну во время похода в Монголию, когда после изгнания из страны китайских войск в боевых действиях, перед походом на север, возникла долгая пауза, которая, среди прочего, негативно сказалась на боеспособности монгольских частей.

Обратил внимание Семенов и на напряженные, мягко говоря, отношения между китайцами и монголами. По этому поводу он писал в мемуарах: «В период развертывания Монголо-бурятского полка и дальнейшего формирования частей отряда я до конца придерживался принципа национализации частей своей армии и всегда находил и нахожу теперь, что это наиболее правильное решение, принимая во внимание разноплеменность состава бойцов, их различное воспитание и понимание дисциплины, вытекающие из того обстоятельства, что они принадлежали к разным народам и даже государствам. Я считал, что к такой разноплеменной армии совершенно невозможно подходить с общей меркой психологической и политической оценки частей, ее составляющих, и последующие события доказали полную мою правоту. В обстановке гражданской войны однородные по племенному составу воинские части имели более крепкую воинскую спайку; крупные же войсковые соединения из частей разных национальностей давали гарантию безопасности от политического развала одновременно всех вооруженных сил.

Такая организация давала возможность использовать национальный антагонизм, существовавший издавна между монголами и китайцами; также соревнование между казаками-добровольцами, с одной стороны, и кадетами и гимназистами, с другой; в то же время соревнование между русскими и татарами и пр. … В ОМО же, в состав которого входили добровольцы не менее десяти национальностей, роль начальника усложнялась отсутствием единого языка.

Солдаты-китайцы понимали только по-китайски, монголы – по-монгольски, сербы и японцы имели своих доблестных офицеров, и с ними вопрос управления был легок (к тому же подавляющее большинство сербов в той или иной степени знали русский язык. – Б. С.). Также легко разрешен был вопрос и с корейцами, которые составляли рабочую роту под командой своего офицера. Другое дело было с китайцами и монголами, у которых не было своих офицеров, в подлинном значении этого слова. Поставить же русских офицеров было невозможно из-за отсутствия общего языка. Из этого положения я вышел путем назначения двойного командного состава. Этим сохранялся авторитет китайских офицеров и получалась гарантия боеспособности части. При двойном командном составе монгольских и китайских частей пришлось особо регламентировать права и обязанности такого командного состава; русские офицеры были начальниками только в бою; в казарме же их роль сводилась к положению инструкторов по строевой и тактической подготовке частей. Местный же командный состав этих инородческих частей ведал внутренним порядком в обстановке казарменно-барачной жизни, но под инструктажем русских офицеров. На практике подобная комбинация дала прекрасные результаты.

Под командой русских офицеров китайские части в бою были неузнаваемы: доблесть их временами поражала очевидцев; но при своем национальном командном составе китайцы были плохими бойцами – причины крылись в отсутствии доверия к боевым качествам своих родичей-руководителей».

Проще говоря, национальный принцип Семенов использовал таким образом, что бунт одних национальных частей он подавлял с помощью других. Китайцев можно было использовать против монголов, монголов – против русских и т. д. Тот же принцип применял и Унгерн в Монголии, когда его войско стало особенно пестрым. Для уничтожения взбунтовавшейся Офицерской сотни он использовал монголов, против японцев – тибетцев, против китайцев – русских и т. д. В письме Семенову от 27 июня 1918 года Унгерн вообще предлагал Семенову, что «надо стремиться, чтобы китайские войска на твоей службе воевали с большевиками, а маньчжуры, и харачины, и торгоуты – с Китаем. Комбинация эта должна выгодна быть и для Японии». Однако вплоть до похода Унгерна в Монголию до прямых столкновений семеновских частей с китайцами не доходило. Атаман понимал свою зависимость от снабжения по КВЖД и стремился ладить с китайцами. Ситуация изменилась лишь тогда, когда Семенов и Унгерн решили отступить с войсками в Монголию. Теперь уже можно было позволить себе воевать против китайцев в расчете утвердить в Пекине маньчжурскую династию. Тем более что снабжение из Маньчжурии все-таки можно было получать, используя вражду различных группировок китайских милитаристов.

Ситуация изменилась в лучшую для семеновцев сторону после восстания по всей трассе Транссиба эвакуировавшегося во Владивосток Чехословацкого корпуса, формировавшегося царским и Временным правительством из военнопленных. Это восстание вспыхнуло 25 мая 1918 года. Чехословацкие легионы сравнительно легко разбили хотя и многочисленные, но плохо организованные красногвардейские отряды в Поволжье, Сибири и на Урале. С помощью чехов семеновцы смогли занять Забайкалье и в начале октября освободить от красных столицу Забайкальского казачьего войска Читу.

Осенью 1918 года Семенов стал походным атаманом Забайкальского, Уссурийского и Амурского казачьих войск. ОМО был развернут в Особую маньчжурскую дивизию. Как командующий самостоятельного фронта борьбы против большевиков, Семенов присвоил себе права командующего отдельной армией, а также высшую гражданскую власть в Забайкалье. Хотя он и издавал распоряжения с оговоркой: «Условно, впредь до утверждения законной Всероссийской властью», но реально считаться с этой властью, будь то Сибирское правительство, правительсиво Директории в Омске или правительство Верховного правителя России адмирала Колчака, не собирался. Признав формально, после длительного конфликта, который чуть было не вылился в вооруженное противостояние колчаковцев и семеновцев, власть Верховного правителя России, Семенов фактически остался самовластным хозяином Забайкалья, не дав ни одной сотни казаков на главный, Поволжско-Уральский фронт и ограничиваясь борьбой с ушедшими в тайгу остатками красногвардейских отрядов, вплоть до 1920 года не представлявших собой серьезной боевой силы. В Забайкалье Семенов был царь, Бог и воинский начальник. На двери его штаба висело объявление: «Без доклада не входить – выпорю».

Тут стоит оговориться, что вице-адмирал Российского императорского флота Александр Васильевич Колчак, уже в Омске произведенный в полные адмиралы, был прекрасным военно-морским специалистом, одним из лучших в мире знатоков минного дела, известным полярным исследователем и просто благородным и приятным в общении человеком. Но вот беда: он был никаким политиком и ни черта не понимал в сухопутной войне, в принципах формирования армии. К тому же Колчак не был сколько-нибудь известен в Сибири и на Дальнем Востоке, имел весьма смутное представление об основных проблемах этих регионов. Положение усугублялось тем, что Александр Васильевич был человеком рефлексивным, долго колебался в выборе того или иного решения и легко поддавался влиянию своего окружения. Все эти личные качества Верховного правителя, наряду с общими политическими причинами, способствовали краху белого движения на востоке России. Вдохновить народ грядущей передачей власти Учредительному собранию, которое только и займется решением аграрного, национального и иных наболевших вопросов, не было никаких шансов. Поэтому белым нечего было противопоставить и популистской пропаганде большевиков.

Л.В. Вериго, хорошо знавший Семенова, так его характеризует: «По натуре – человек в высшей степени добрый и отзывчивый, но абсолютно бесхарактеный и безвольный. Как и все забайкальские казаки, правды никогда не скажет. Склонен к суеверию, и говорить не надо – к авантюрам, и честолюбив.

Случайно вынесенный на ту высоту, о которой не мог и мечтать, никогда не мог и не умел разбираться в людях, его окружающих, а как человек безвольный, всегда и во всем было мнение последнего, и, таким образом, иногда по одному и тому же вопросу бывало пять и больше распоряжений, совершенно противоположных между собой. Способен был отдать распоряжение, даже написать его письменно от его имени, но потом совершенно отказаться от своих слов, отрицая, что никогда подобного распоряжения не отдавал. Так, в 1919 году Семенов ездил в Мукден, к Чжан-Цзо-Лину, для переговоров по поводу выступления его со своими войсками против Советской власти, и по поводу восстановления в Китае монархии. План этот был Семенову предложен ненормальным Унгерном.

Склонность к суеверию заставляла его всегда возиться с разными гадалками, ворожеями и ламами (буддистские священники) и в этом сказалось влияние Унгерна, с которым он дружил еще будучи в полку.

Крайне женолюбивый, Семенов всегда сходился с какой-либо женщиной, а при своем безволии всегда был под ее влиянием. Особенно это ярко сказалось при его совместной жизни с так называемой Машей-цыганкой. Неизвестно, кто такая Маша; обладая незаурядной наружностью, произвела на Семенова неизгладимое впечатление, и как человека, не обладавшего качествами мужчины, могущего нравиться женщинам, заставляла его относиться к ней с большим подозрением в верности, что порождало иногда дикие выходки и угодливость перед ней. Впрочем, такое недоверие к Маше было вполне естественным по ее прошлому. Естественно, боясь потерять ее, он исполнял ее малейшие капризы, а окружавшие его почти всегда случайные люди пользовались этим влиянием, в свою очередь угождая Маше.

Маша терпеть не могла только двух людей около Семенова – это Афанасьева и Вериго, которые, между прочим, многим обязаны ей, что были удалены от должностей. Маша всегда говорила, что Вериго и Афанасьев держат в руках атамана. Однако угодливое и пресмыкающееся отношение перед Машей не останавливало Семенова перед случайными связями в ее отсутствие. Так произошел и окончательный разрыв Семенова с Машей. Во время ее последнего, довольно продолжительного отсутствия Семенов хотел сойтись с одной машинисткой из его личной канцелярии, но девушка оказалась неглупой и на связь не пошла, зная хорошо, что если вернется Маша, то она останется не при чем, а потому предложила Семенову жениться. Влюбчивый и женолюбивый Семенов женился на ней, и теперь это его законная жена. Девушка с характером, всецело забрала его в руки и вертит им как угодно, что чрезвычайно легко при полном безволии Семенова.

Разница между Машей и теперешней женой Семенова заключается в том, что Маша, при всем своем беспокойстве, взбалмошном характере, своей нравственной испорченности, была добрым человеком, тогда как новая жена Семенова, гордая, самолюбивая, чрезвычайно мстительная и злая. Таким образом, окруженный, с одной стороны – женщинами, случайными людьми, иногда гадалками и просто всевозможными авантюристами, а иногда – просто жуликами, Семенов, при своем безволии, был игрушкой в руках всех этих господ. Все более сильное, с характером, волевое убиралось с дороги, если не путем простого наговора, то какими-либо другими путями».

Другой мемуарист, священник отец Филофей, сообщает, что Машка в действительности была иркутская еврейка Розенфельд, позднее крестившаяся в православие под именем Марии Михайловны. В молодости она якобы сбежала из дома, занялась проституцией, а затем стала певицей в кафе-шантане. Она выдавала себя за дочь тамбовского крестьянина и жену вице-губернатора Тамбова. Достоверность сообщаемых Филофеем сведений проверить невозможно.

Неспособность семеновских войск подавить восстание в Иркутске, где 7 февраля 1920 года был расстрелян адмирал Колчак, еще более осложнила положение войск Семенова. В декабре 1919 года он был назначен «Верховным Главнокомандующим всеми вооруженными силами и походным атаманом Дальневосточных казачьих войск Российской восточной окраины». 2 марта 1920 года части Красной Армии при поддержке красных партизан взяли Верхнеудинск. Семенов, лишенный японской поддержки, отступил к Чите.

В конце февраля 1920 года в Забайкалье появились остатки колчаковских войск, проделавших сибирский Ледяной поход. Их вождь генерал-лейтенант В.О. Каппель умер во время похода. Сменивший его генерал-майор С.Н. Войцеховский предпочел перейти на службу в чехословацкую армию, так как рассорился с атаманом Семеновым, и покинул Россию вместе с Чехословацким корпусом. Сменивший Войцеховского во главе каппелевцев генерал-лейтенант Н.А. Лохвицкий предложил влить новоприбывших в семеновские части. Семенов согласился и включил все казачьи части каппелевцев в состав 1-го корпуса своей армии, а остатки 1-й кавалерийской дивизии Сибирской армии влил в состав Особой маньчжурской дивизии, назначив начальником дивизии пришедшего с капеллевцами генерал-лейтенанта В.А. Кислицына. Пехотные же части каппелевцев образовали 3-й стрелковый корпус под командованием В.М. Молчанова, произведенного Семеновым в генерал-лейтенанты. Но Лохвицкий также не ужился с атаманом, причем одной из причин конфликта стал Унгерн. Семенов вспоминал: «…Генерал Лохвицкий потребовал от меня удаления из армии генерала барона Унгерна, поставив вопрос так: или он, Лохвицкий, или барон. Я предложил Лохвицкому поехать в отпуск и сдать армию командиру 2-го корпуса генерал-лейтенанту Вержбицкому. Генерал Вержбицкий не принял решительных мер против интриганов, и искусственно раздуваемая в армии рознь между «каппелевцами» и «семеновцами» не прекратилась при нем».

3 августа 1920 года военный министр Японии Г. Танака секретной телеграммой официально известил Семенова: «Японское правительство не считает Вас достаточно сильным для того, чтобы Вы могли достичь великой цели, которая обеспечит японскому народу великую будущность. Ваше влияние на русский народ с каждым днем слабеет, и все сильнее ощущается ненависть к Вам народа, который нашу политику не поддерживает». Под «великой целью» подразумевалось создание Великомонгольского государства, в котором Семенов фактически был бы военным диктатором. Японцы всегда были крайне скептически настроены относительно жизнеспособности такого государства. В связи с этим заверения Танаки о стремлении сохранить «дружественные отношения» между Семеновым и Японией остались пустым звуком. Японское правительство не верило, что Семенов сможет противостоять Красной Армии без непосредственного участия японских войск. А ввязываться в военный конфликт с Советской Россией Япония в том момент не собиралась.

Атаман Семенов вспоминал: «Фактическая обстановка после падения Омска и разгрома сибирской армии, как внешняя, лишившая меня возможности иметь необходимое для борьбы снабжение, так и внутренняя, не оставляли никаких иллюзий в отношении возможности продолжения борьбы в Забайкалье. Необходимо было решить, что делать: или продолжать сопротивление наступавшим красным в Забайкалье, или искать новую базу.

Все наличные данные и обстоятельства были мною тщательно взвешены и привели меня к решению уйти в Монголию, в Ургу, где я имел уже достигнутое взаимопонимание с правительством Богдо-хутухты, несмотря на все препятствия, которые чинились мне при этом представителями старой дипломатии, оставшимися на местах прежней своей службы и пользовавшимися еще некоторым влиянием в силу прежнего своего служебного положения…

Мое решение перенести борьбу с большевиками на территорию Монголии подкреплялось еще тем обстоятельством, что с эвакуацией чехов из Сибири материальная помощь национальному движению была полностью прекращена, а передача чехами российского золотого запаса большевикам ставила это движение в совершенно безвыходное в смысле его финансирования положение. Кроме того, у себя в тылу я имел опасного врага в лице китайского империализма, возросшего в Маньчжурии под эгидой маршала Чжан Цзо-лина. Для противодействия его политике в Маньчжурии, мне пришлось вступить в особые отношения с некоторыми из подчиненных ему генералов, среди которых я нашел горячих сторонников моей идеологии в вопросах борьбы с коммунизмом и реставрации монархии в Китае. Уже тогда, в 1919–1920 гг., многие из передовых маньчжур понимали, что восстановление императорской власти в Китае является единственной возможностью благополучно ликвидировать тот хаос, который когда-то заварил д-р Сунь Ят-сен и с которым китайцы до сего времени не могут ничего поделать (Семенов писал свои мемуары в 1936–1938 годах. – Б. С.)…

Итак, невозможность продолжать борьбу на родине, вследствие отсутствия поддержки со стороны уставшего от войны населения, вследствие прекращения возможности иметь нужные для борьбы ресурсы, наконец, вследствие необеспеченности коммуникации по КВЖД, поставила меня перед необходимостью перемещения базы борьбы с Коминтерном с российской территории в Монголию.