Текст книги "Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил"

5. «О пришествии Джона»

– Было бы намного легче, если бы он был тогда один в лесу, на охоте, когда ту девушку убили.

Армелия Хэнд, старшая сестра Уолтера Макмиллиана, сделала паузу, а толпа народу, набившаяся в маленький трейлер, отреагировала согласными возгласами. Я сидел на диване и смотрел на родственников – почти две дюжины человек, – которые не мигая смотрели на меня, пока Армелия говорила.

– Тогда мы хотя бы понимали, как он мог бы это сделать. – Она снова умолкла, разглядывая пол комнаты, в которой все мы собрались. – Но поскольку мы простояли рядом с ним все это утро… Мы-то знаем, где он был… Мы-то знаем, что он делал! – Ее голос становился все громче и отчаяннее. Люди согласно загудели: то самое бессловесное свидетельство борьбы и му́ки, которое я слышал все годы, пока рос в небольшой деревенской чернокожей церковной общине. – Почти все, кто присутствует здесь, стояли рядом с ним, разговаривали с ним, смеялись с ним, ели с ним. А потом, много месяцев спустя, приезжают полицейские, говорят, будто он кого-то убил за тридевять земель отсюда в то самое время, когда мы стояли рядом с ним! А потом забирают его. А ведь всем известно, что это ложь.

Теперь ее голос прерывался, руки дрожали, из-за переполнявших женщину эмоций она едва выговаривала слова.

– Мы были с ним весь день! Что нам теперь делать, мистер Стивенсон? Скажите нам, что нам теперь с этим делать? – Ее лицо исказилось от боли. – У меня такое чувство, что меня тоже приговорили.

На каждую ее фразу присутствующие реагировали возгласами «да!» и «верно!».

«Что нам теперь делать, мистер Стивенсон? Скажите нам, что нам теперь с этим делать? У меня такое чувство, что меня тоже приговорили».

– Такое чувство, что они и меня посадили в тюрьму для смертников. Зачем мы говорим своим детям о том, что нужно держаться подальше от пути порока, когда ты можешь быть у себя дома, заниматься своими делами, окруженный всей своей семьей, – и они все равно повесят на тебя убийство, которого ты не совершал, и посадят тебя в тюрьму для смертников?

Я сидел на диване, в костюме, стиснутый с обеих сторон людьми, и смотрел в ее лицо, полное боли. Направляясь сюда, я не рассчитывал на такую эмоциональную встречу. Люди отчаянно жаждали внятных ответов и пытались как-то примириться с абсурдной ситуацией. Я силился придумать какой-нибудь уместный ответ, но тут заговорила молодая женщина.

– Джонни Ди никак не мог бы ничего такого сделать, хоть будь мы с ним, хоть нет, – сказала она, назвав Уолтера тем прозвищем, которое дали ему родственники и друзья. – Не из таковских он, вот и всё!

Эта женщина была племянницей Уолтера. Она продолжала свою речь, отвергая саму мысль о том, будто Уолтеру нужно какое-то там алиби, что снова вызвало дружную поддержку родственников.

Я обрадовался, что обо мне ненадолго забыли, ибо большая семья Уолтера перешла к дебатам о том, что сам характер Уолтера делает алиби ненужным – или даже оскорбительным. День выдался насыщенным. Я потерял счет времени, но понимал, что уже поздно, и усталость брала свое. В начале дня я провел несколько изматывающих часов в тюрьме для смертников вместе с Уолтером, разбирая протоколы слушания в суде. А до этого разговора встречался с другими новыми клиентами в Холмане. Их дела не были в активной фазе, и на горизонте не маячило исполнение приговоров, но мы не виделись с момента казни Ричардсона, и им не терпелось поговорить.

Теперь, когда все документы по делу Уолтера были получены, вскоре предстояло подавать апелляционные жалобы, и время здесь имело критически важное значение. Мне следовало вернуться в Монтгомери прямо из тюрьмы, но семья Уолтера желала встречи, а поскольку от тюрьмы до его дома было меньше часа езды, я пообещал приехать в Монровилл.

Жена Уолтера Минни Белль Макмиллиан и его дочь Джеки терпеливо ждали, пока я подъеду к огромному дому в Рептоне, стоявшему у главной дороги, ведущей в Монровилл. Уолтер говорил, я пойму, что подъезжаю к нужному месту, когда миную район винных магазинов на границе между округами. Монро – «сухой округ»{43}43
  «Монро – «сухой округ»…» Округ Монро теперь официально считается «влажным» или «мокрым». Город Монровиль и Фриско одобрил законы, разрешающие продажу некоторых алкогольных напитков.


[Закрыть], там запрещено продавать любые алкогольные напитки; но ради удобства жаждущих граждан несколько винных магазинов отмечали границу с округом Конека. Дом Уолтера стоял всего в паре миль оттуда.

Я свернул на подъездную дорожку – и меня поразила царившая на участке разруха; это был дом бедной семьи. Переднее крыльцо держалось на трех шлакоблоках, ненадежно уложенных друг на друга под деревянным настилом, уже начавшим гнить. Голубые оконные рамы отчаянно нуждались в покраске, а самодельная лестница, никак не прикрепленная к дому, обеспечивала единственный доступ внутрь. Двор был завален брошенными автомобильными деталями, покрышками, частями сломанной мебели и другими обломками. Прежде чем выйти из машины, я решил надеть свой поношенный костюмный пиджак, хоть и заметил чуть раньше, что на обоих рукавах не хватало пуговиц.

Минни вышла из передней двери и принялась извиняться за плачевный вид двора, пока я осторожно поднимался на крыльцо. Она гостеприимно пригласила меня в дом; за ее спиной маячила молодая женщина лет двадцати.

– Давайте я соберу вам поесть. Вы же весь день пробыли в тюрьме, – предложила хозяйка дома. Минни выглядела устало, но в остальном оказалась точно такой, какой я ее и представлял, опираясь на описания Уолтера и собственные догадки по нашим телефонным разговорам – терпеливой и сильной. Поскольку адвокаты штата обыграли связь Уолтера с Карен Келли, сделав ее частью своих доказательств в суде, рассмотрение дела далось Минни особенно тяжело. Но было похоже, что она по-прежнему неплохо держится.

– О нет, спасибо! Я благодарен вам, но, право же, все в порядке. Мы с Уолтером перекусили, когда разговаривали.

– Да у них там и нет ничего, кроме чипсов и лимонада! Давайте-ка я приготовлю вам что-нибудь сто́ящее, – настаивала она.

– Вы очень добры, и спасибо вам за это, но я и вправду не голоден, – отказался я. – Я знаю, что вы тоже целый день были на работе.

– Ну… да, у меня двенадцатичасовые смены на заводе. Начальство не хочет ничего слышать о твоих делах, твоих болячках, твоих нервах, о нагрянувших гостях из другого города и, конечно же, о твоих семейных проблемах. – В ее голосе не слышалось ни гнева, ни озлобленности – только печаль. Она подошла ко мне, мягко взяла под руку и неторопливо повела в дом. Мы сели на диван в захламленной гостиной. Разномастные стулья были завалены кучами бумаг и одежды; игрушки внуков были разбросаны по полу. Минни села совсем рядом, почти навалившись на меня, продолжая тихо говорить:

– На работе тебе велят быть на месте, как штык, и хочешь не хочешь, а приходится идти. Я пытаюсь помочь ей выучиться, – она кивнула в сторону Джеки, сочувственно смотревшей на мать, – а это дело нелегкое.

Джеки пересекла комнату и села рядом с нами. Уолтер и Минни несколько раз рассказывали мне о своих детях – их звали Джеки, Джонни и Бут. После имени Джеки всякий раз с гордостью добавлялось: «Она в колледже». Я мысленно и не называл ее иначе – только Джеки «она-в-колледже» Макмиллиан. Всем детям было уже больше двадцати лет, но они по-прежнему поддерживали близкие отношения с матерью и стояли за нее горой.

Я рассказал женщинам о своей встрече с Уолтером. Минни несколько месяцев не приезжала в тюрьму и, похоже, была благодарна, что я туда регулярно наведываюсь. Кратко объяснив им процесс апелляций, я сказал пару слов о следующих шагах в деле. Они снова подтвердили алиби Уолтера и сообщили мне о слухах, в последнее время ходивших вокруг дела об убийстве Моррисон.

– Я полагаю, сам старик Майлз Джексон это и сделал, – решительно заявила Минни.

– А я думаю, что это новый владелец, Рик Блэр, – возразила Джеки. – Все знают, что под ногтями у той девушки нашли кожу какого-то белого. Она боролась с тем, кто убил ее.

Я опасался, что они не станут следовать требованию закона и не предоставят мне все доказательства невиновности, которые могли бы помочь доказать непричастность моего подзащитного к убийству.

– Что ж, мы докопаемся до истины, – заверил я, стараясь, чтобы мои слова прозвучали уверенно. Но учитывая, что я прочел в копии судебного протокола, мне казалось крайне маловероятным, что полиция предоставит мне для ознакомления свои доказательства или позволит просмотреть документы и материалы, собранные на месте преступления. Даже в протоколе поведение работников правоохранительных органов, которые вели расследование по Уолтеру, производило впечатление полного беззакония. Они посадили Макмиллиана в тюрьму для смертников, когда он еще был только задержанным, до суда; поэтому я опасался, что они не станут скрупулезно следовать требованию закона и не предоставят мне все доказательства невиновности, которые могли бы помочь доказать непричастность моего подзащитного к убийству.

Мы проговорили намного больше часа – точнее, они говорили, а я слушал. Было очевидно, насколько сильно травмировали обеих женщин эти восемнадцать месяцев после ареста Уолтера.

– Суд был хуже всего, – говорила Минни. – Они просто игнорировали все, что мы говорили насчет того, что Джонни Ди был дома. Никто не объяснил мне, почему они это сделали. Почему они это сделали? – Она подняла на меня глаза, словно действительно верила, что я мог дать ей ответ.

– Весь этот суд строился на лжи, – сказал я. Прежде я опасался выражать такое радикальное мнение, разговаривая с родственниками Уолтера, поскольку недостаточно изучил дело, чтобы быть полностью уверенным, что в нем нет других оснований для вынесения ему приговора. Но чтение судебных протоколов возмутило меня до глубины души, и сейчас я чувствовал, что этот гнев возвращается. Гнев не только на несправедливость, допущенную в отношении Уолтера, но и на то, каким тяжким бременем она легла на все афроамериканское сообщество. Каждый человек в этой бедной чернокожей общине, разговаривая со мной, выражал безнадежность. Вынесение одного несправедливого приговора поразило отчаянием всю общину и не могло оставить меня равнодушным.

– Одна ложь за другой, – продолжал я. – Людям скормили столько лжи, что к тому времени, как все вы начали говорить правду, им просто было легче поверить, что врете именно вы. Даже я расстроился, читая протоколы суда, и могу только догадываться, какие чувства это вызвало у всех вас.

Зазвонил телефон, и Джеки подхватилась с места, чтобы ответить. Она вернулась через пару минут.

– Эдди сказал, что люди начинают волноваться. Они хотят знать, когда он приедет.

Минни поднялась и оправила платье.

– Что ж, наверное, нам следует туда поехать. Они ждут вас целый день.

В ответ на мой растерянный взгляд она улыбнулась:

– Ой, так я же сказала остальным родственникам, что мы сами с вами приедем! Ведь так трудно найти место, где они живут, если вы раньше там не были. Его сестры, племянники, племянницы и еще кое-кто – все они хотят познакомиться с вами.

Я постарался не выдать тревоги, но вопрос времени начинал меня беспокоить.

Мы втиснулись в мою двухдверную «Короллу», в которой было тесно из-за кип документов, протоколов слушаний и судебных отчетов.

– Вы, должно быть, тратите свои деньги на какие-то другие вещи, – пошутила Джеки, когда мы трогались с места.

– О да, на сегодня мой главный приоритет – дорогие костюмы, – в тон ей отозвался я.

– Ни в вашем костюме, ни в вашей машине нет ничего плохого, – покровительственно заявила Минни.

Следуя указаниям женщин, я ехал по длинной извилистой проселочной дороге, изгибавшейся самыми немыслимыми поворотами по лесистой местности. Смеркалось. Дорога петляла между деревьями несколько миль, пока не привела к короткому и узкому мосту, на котором не разминулись бы две машины. На вид он казался шатким и ненадежным, и я притормозил.

– Все в порядке, – успокоила меня Минни. – Дождей в последние дни не было, а это единственный момент, когда действительно возникает проблема.

– Какого рода проблема? – Я не хотел показаться испуганным, но посреди захолустья, в непроглядной ночной тьме мне не было видно, что там дальше – трясина, ручей или речка под мостом.

– Да все будет нормально! Люди каждый день по нему ездят, – подала голос Джеки.

Разворачиваться назад было бы стыдно, и я медленно поехал через мост. Не передать словами, какое меня охватило облегчение, когда мы благополучно перебрались на другую сторону. Я проехал еще милю, и лес постепенно уступил место трейлерам, потом показались несколько маленьких домиков и, наконец, перед нами открылась вся деревня, прежде скрытая деревьями.

Мы поднялись по холму до трейлера, стены которого слабо бликовали, выхваченные из темноты отсветами костра, который был разведен в бочке перед ним. Во дворе играли шестеро или семеро детей; они стайкой метнулись в домик, завидев нашу машину. Пока мы выгружались, из трейлера вышел высокий мужчина. Он подошел к нам, обнял по очереди Минни и Джеки, потом протянул мне руку.

– Мы уж заждались, – сказал он мне. – Я понимаю, у вас, наверное, куча работы, но мы благодарны за то, что вы приехали встретиться с нами. Я Джайлс, племянник Уолтера.

Джайлс подвел меня к трейлеру и, придержав дверь, пропустил внутрь. В этот небольшой домик набилось больше тридцати человек, которые разом перестали переговариваться, стоило мне шагнуть через порог. Я обвел их ошарашенным взглядом, они ответили мне оценивающим – и, один за другим, начали улыбаться. А потом, к моему изумлению, разразились аплодисментами. Этот жест лишил меня дара речи. Еще никто и никогда не аплодировал мне просто за появление. Там были пожилые женщины, молодые девушки, мужчины – ровесники Уолтера и несколько глубоких стариков. На их лицах лежала уже привычная тень тревоги. Когда аплодисменты стихли, я заговорил.

– Спасибо, это так мило, – начал я. – Я очень рад знакомству со всеми вами. Мистер Макмиллиан говорил мне, что у него большая семья, но я не ожидал, что вас здесь будет так много. Я виделся с ним сегодня, и он хочет, чтобы я передал всем вам благодарность за то, что вы остаетесь на его стороне. Надеюсь, вы понимаете, как много значит ваша поддержка. Ему каждое утро приходится просыпаться в тюрьме для смертников, и это нелегко. Но Уолтер знает, что не один. Он постоянно говорит о вас.

– Присаживайтесь, мистер Стивенсон! – выкрикнул кто-то. Я занял место на диване, который пустовал, по-видимому, дожидаясь нас с Минни. Все остальные остались стоять лицом ко мне.

– У нас совсем нет денег. Мы отдали их первому адвокату, – подал голос один из мужчин.

– Я это понимаю и не возьму с вас ни пенни. Я работаю в некоммерческой юридической конторе, и мы обеспечиваем бесплатной юридической помощью людей, которых представляем, – ответил я.

– Но как же вы тогда оплачиваете счета? – недоуменно спросила одна молодая женщина. Остальные рассмеялись.

– Мы получаем пожертвования от фондов и людей, поддерживающих нашу работу.

– Что ж, верните Джонни Ди домой – и я вас завалю пожертвованиями, – лукаво предложила другая женщина. Присутствующие покатились со смеху, и я тоже улыбнулся.

Заговорила пожилая женщина. Это и была Армелия Хэнд.

– Мы небогаты, мистер Стивенсон, но на вашем попечении человек, которого мы любим. Все, что наше, – ваше. Эти люди разбили нам сердце, – сказала она.

Я отвечал на вопросы, слушал замечания и свидетельства, касающиеся Уолтера, городка, расовых вопросов, полиции, суда и вообще отношения ко всему семейству в местном обществе. Часы летели, я понимал, что, должно быть, больше никаких полезных сведений от родственников Уолтера не услышу, но они все равно хотели говорить. Видимо, высказывая свои тревоги мне, они ощущали этакое психотерапевтическое облегчение. Вскоре я стал замечать проблески надежды в их вопросах и замечаниях. Я объяснил им некоторые подробности апелляционного процесса, поговорил о того рода проблемах, которые были уже очевидны из документов. И немного приободрился, обрадованный тем, что предоставленная мной информация, возможно, чуть умерила их тревоги. Мы даже начали понемногу шутить, и я сам не заметил, как принятие ими меня «за своего» вдруг прибавило мне энергии.

Пока я сидел, выслушивая реплики и отвечая на вопросы, пожилая женщина угощала меня чаем со льдом. Первый высокий стакан я выпил залпом, поскольку немного нервничал, и у меня пересохло в горле (чай, кстати, оказался очень вкусным). Она бросила взгляд на опустевший стакан и улыбнулась мне с крайне довольным видом. Тут же наполнила его заново, и после этого, сколько бы я ни отпил, она старательно подливала мне чаю до самого конца вечера. Так прошло более трех часов. Потом Минни ухватила меня за руку и объявила собравшимся, что они должны отпустить меня. Была уже почти полночь, а мне еще как минимум два часа предстояло добираться до Монтгомери. Я поочередно обнялся на прощанье почти со всеми, прежде чем снова выйти в ночную темень.

В Южной Алабаме декабрьские дни редко бывают холодными, но по ночам температура падает, решительно напоминая, что на дворе зима, пусть и южная. Поскольку я был без пальто, на долгом пути домой, после того как я высадил Минни и Джеки у их дома, пришлось включить печку. Встреча с семейством Макмиллиана оказалась вдохновляющей. Очевидно, что нашлось немало людей, искренне неравнодушных к Уолтеру, и поэтому им небезразлично было то, чем я занимался и чем мог помочь. Но столь же ясно было, что люди травмированы случившимся. Несколько моих сегодняшних новых знакомых не приходились даже настоящими родственниками Уолтеру, но присутствовали в его доме во время благотворительной готовки в день преступления. Их настолько глубоко взволновал приговор, что они тоже пришли, узнав о моем приезде. Им нужно было как-то выплеснуть свою боль и растерянность.

В 1903 году У. Э. Б. Дюбуа включил в свой знаменитый труд «Души черного народа» блестящий и западающий в память короткий рассказ. И теперь, на пути домой, я думал о нем. Он называется «О пришествии Джона». В рассказе Дюбуа молодого парня из маленького прибрежного городка в Джорджии посылают за сотни миль от дома в учебное заведение, которое готовит чернокожих учителей. Вся негритянская община, в которой он родился, собирала деньги на его обучение. Люди вкладывали деньги и надежды в Джона, чтобы однажды он вернулся в родные края и стал учить афроамериканских детей, которым запрещалось посещать обычные школы. Раскованный и любящий повеселиться, Джон едва не вылетает из учебного заведения – и тогда всерьез задумывается о возложенном на него доверии и о позоре, ждущем его, если он приедет домой без диплома. Сфокусировавшись, посерьезнев и решительно настроившись на успех, он получает диплом с отличием и возвращается в свой городок готовым менять мир.

Образованность Джона привела не к освобождению и прогрессу, но к насилию и трагедии. А значит – к еще большему недоверию, большей вражде, большей несправедливости.

Джон убеждает белого местного судью, в руках которого сосредоточена вся власть в городке, открыть школу для чернокожих детей. Полученное образование сделало юношу независимым, он твердо убежден в необходимости свобод и расового равенства, из-за чего у него самого и афроамериканской общины начинаются неприятности. Судья закрывает школу, когда узнает, чему в ней учит Джон. Тот идет домой после закрытия школы, расстроенный и разочарованный. По дороге он видит, как его сестру лапает взрослый сын судьи, и в ярости бьет того по голове доской. После этого Джон продолжает путь домой, чтобы попрощаться с матерью. Дюбуа завершает эту трагическую историю на моменте, когда разъяренный судья с собранной им толпой линчевателей нагоняет юношу.

Учась в колледже, я несколько раз читал этот рассказ, поскольку отождествлял себя с Джоном в роли надежды общества. Никто из моих теток или дядьев не получил образования, многие даже среднюю школу не окончили. Прихожане нашей церкви всегда поддерживали меня и никогда не просили ничего взамен, но я чувствовал, как растет мой долг. Дюбуа глубоко понимал эту динамику и воплотил ее в жизнь способом, совершенно заворожившим меня. (Я лишь надеялся, что мое сходство с Джоном не дойдет до линчевания.)

Тем вечером, когда я ехал домой от родственников Уолтера, эта история предстала передо мной в совершенно новом свете. Я никогда прежде не задумывался о том, какое отчаяние, должно быть, охватило сообщество, членом которого был Джон, после его казни. Насколько эта трагедия должна была затруднить жизнь людей, отдавших все, чтобы Джон стал учителем. Перед оставшимися в живых членами этого сообщества возникло бы множество препятствий на пути возможностей и прогресса, и еще больше – сердечной боли. Образованность Джона привела не к освобождению и прогрессу, но к насилию и трагедии. А значит – к еще большему недоверию, большей вражде, большей несправедливости.

На родственников Уолтера и самых бедных членов его общины таким же бременем лег его приговор. Даже если они не были в тот день в его доме, большинство чернокожих в Монровилле были знакомы с кем-то из тех, кто был рядом с Уолтером в то время, когда совершалось убийство. Боль, висевшая в воздухе в том трейлере, была буквально осязаемой – я ее чувствовал. Людям была отчаянно нужна хоть какая-то надежда. Это осознание породило во мне смешанные чувства – тревогу и решимость.

Я уже привык к тому, что множество людей звонили мне в связи с делом Уолтера. Большинство из них были чернокожими и бедными, в их речи звучали слова ободрения и поддержки, и после моей встречи с семьей Макмиллиана таких звонков стало еще больше. Время от времени звонил, предлагая поддержку, и кто-нибудь из белых жителей Монровилля, с которыми работал Уолтер. Например, Сэм Крук. Когда я разговаривал с Сэмом, он настаивал, чтобы я непременно встретился с ним, когда в следующий раз буду в городке.

– Я бунтарь, – сказал он ближе к концу разговора. – Осколок 117-го дивизиона армии конфедератов.

– Прошу прощения?..

– Мои предки были героями Конфедерации. Я унаследовал их землю, их титул и их гордость. Я обожаю эту страну, но понимаю: то, что случилось с Уолтером Макмиллианом, несправедливо.

– Что ж, спасибо вам за звонок.

– Вам понадобится поддержка – понадобится кто-то, кто знает людей, против которых вы решили пойти. И я собираюсь вам помочь.

– Я буду очень благодарен вам за помощь.

– Я вам еще кое-что скажу. – Сэм приглушил тон. – Как думаете, ваш телефон прослушивается?

– Нет, сэр, думаю, он чист.

Голос Сэма снова окреп.

Уолтер строил догадки о том, что могло расстроить тюремных охранников, пытаясь оправдать сказанные ему грубые слова. Говорил о том, как тяжело, должно быть, видеться с человеком, приговоренным к смертной казни.

– Так вот, я решил, что не позволю им его вздернуть. Есть у меня пара ребят. Мы пойдем и умыкнем его, не дав им его прикончить. Не собираюсь я стоять в сторонке и позволять им угробить хорошего человека за то, чего, я точно знаю, он не делал.

Сэм Крук говорил – как воззвание читал. Я замешкался, не зная, как реагировать.

– Что ж… спасибо вам, – все, что мне удалось выдавить.

Когда я впоследствии спросил Уолтера о Сэме Круке, он только улыбнулся:

– Я много с ним работал. Он был добр ко мне. Очень интересный парень.

В эти первые месяцы я виделся с Уолтером почти каждые две недели и успел изучить некоторые его привычки. «Интересный» – это был его эвфемизм для чудаков, а поскольку за долгие годы он успел поработать с сотнями людей в округе, недостатка в «интересных» людях среди его знакомых не было. Чем необычнее и чудаковатее был человек, тем «интереснее» он был, по терминологии Уолтера. «Довольно интересный», «очень интересный» и, наконец, «о, он о-о-о-очень интересный» – вот как он обозначал персонажей «странных и еще страньше». Казалось, он избегал нехорошо говорить о людях. Считая кого-то субъектом со странностями, он лишь добродушно хмыкал.

Во время наших встреч Уолтер заметно расслаблялся. Когда мы начали свободнее общаться друг с другом, он порой сворачивал разговор на темы, никак не связанные с его делом. Мы беседовали об охранниках в тюрьме и о его опыте общения с другими заключенными. Уолтер рассказывал о людях, которые так и не навестили его, а он так на это надеялся. В этих разговорах он демонстрировал замечательную способность к эмпатии. Он не жалел времени на старания представить, какие мысли и чувства других людей могли повлиять на их поведение. Строил догадки о том, что могло расстроить тюремных охранников, пытаясь оправдать сказанные ему грубые слова. Говорил о том, как тяжело, должно быть, видеться с человеком, приговоренным к смертной казни.

Мы разговаривали о блюдах, которые ему нравились, о работе, которой он занимался в молодости. О вопросах расы и власти, о том, что казалось нам забавным, и о том, что представлялось печальным. Ему становилось лучше от самого обычного нормального разговора с человеком, который не был ни заключенным, ни охранником, и я всегда проводил с ним немного «лишнего» времени, чтобы поболтать о вещах, не имевших прямого отношения к его делу. Не только ради него, но и ради себя самого.

Я настолько усердно старался раскрутить наш проект, что вскоре работа буквально стала моей жизнью. Я находил своеобразный отдых в тех моментах общения с клиентами, когда мы были связаны друг с другом не как поверенный и клиент, а как друзья. Дело Уолтера становилось самым сложным и отнимало больше времени, чем любое другое из тех, над которыми я когда-либо работал. Общение с ним утешало меня, хотя теперь несправедливость, допущенная в отношении него, все больше воспринималась мною на личный счет.

– Приятель, все парни только и говорят, что ты работаешь над их делами. Должно быть, у тебя ни минуты покоя нет, – сказал он мне однажды.

– Всем ведь нужна помощь, вот мы и стараемся.

Уолтер бросил на меня странный взгляд. Думаю, он сомневался, стоит ли пытаться давать мне совет: прежде он на такое не решался. И наконец, похоже, решил высказать то, что было у него на уме.

– Ну ты же понимаешь, что не сможешь помочь всем. – Он серьезно смотрел на меня. – А если попытаешься это сделать, убьешься. – В его взгляде читалась озабоченность.

Я улыбнулся.

– Да, я знаю.

– Я имею в виду, ты должен помочь мне. Смотри, ничего не упусти в моем деле, – сказал он с улыбкой. – Я рассчитываю, что ты будешь рубиться на все стороны, чтобы вызволить меня отсюда. Валить с ног всех, если понадобится.

– Бороться с великанами, биться с дикими зверями, укладывать на лопатки аллигаторов… – пошутил я.

– Ага, и иметь наготове кого-то, кто вступит в битву после тебя, если тебе отрубят голову, потому что мне по-прежнему будет нужна помощь, когда тебя выведут из игры.

Чем больше времени я проводил с Уолтером, тем больше убеждался, что он – добрый, достойный человек с великодушной натурой. Он без стеснения признавал, что принимал неудачные решения, особенно в том, что касалось женщин. По словам всех – друзей, родственников и знакомых вроде Сэма Крука – Уолтер обычно старался поступать правильно. Я никогда не считал время, проведенное с ним, зря потраченным или непродуктивным.

Заставить человека признать, что он был в детстве жертвой сексуального насилия, небрежения взрослых или запущенности, не удастся без комфортной атмосферы, для развития которой требуются многие часы и множество свиданий.

Во всех делах со смертными приговорами важно проводить время с клиентами. Развивать доверие не просто необходимо для того, чтобы управляться со всеми сложностями ведения судебных процессов и стрессом, вызванным возможностью предстоящей казни; это также ключ к эффективности адвоката. Жизнь клиента часто зависит от способности его защитника создать нарратив с целью смягчения наказания, который помещает неудачные решения или противоправное поведение осужденного в определенный контекст. Для вскрытия в прошлом человека подробностей, прежде неизвестных, – подробностей, которые бывает трудно, но критически необходимо обсуждать, – требуется доверие. Заставить человека признать, что он был в детстве жертвой сексуального насилия, небрежения взрослых или запущенности, не удастся без комфортной атмосферы, для развития которой требуются многие часы и множество свиданий. Разговаривать о спорте, телевидении, поп-культуре – словом, о чем угодно из того, что желает обсудить клиент, – абсолютно приемлемо для построения отношений, которые делают возможной эффективную работу. Но это также создает неподдельный контакт с клиентом. Именно это и случилось в наших с Уолтером отношениях.

Вскоре после моей первой встречи с родственниками Уолтера мне позвонил молодой человек по имени Дарнелл Хьюстон, сообщивший, что может доказать невиновность Уолтера. Голос юноши подрагивал от нервного напряжения, но он был полон решимости побеседовать со мной. Он не хотел беседовать по телефону, поэтому я однажды вечером поехал на встречу с ним. Дарнелл жил в сельской части округа Монро на ферме, где его род трудился еще со времен рабства. Он был искренним молодым человеком, и я понимал, что он некоторое время сомневался, стоит ли связываться со мной.

Когда я подъехал к дому Хьюстонов, он вышел, чтобы встретить меня. Молодой чернокожий лет двадцати с небольшим, который явно отдал дань моде на «джери керл» – тугие искусственные кудряшки. Я уже заметил, что мода на химическую завивку негритянских волос, чтобы сделать прическу свободнее и легче в укладке, пришла и в Монровилл; я видел нескольких чернокожих, молодых и пожилых, с гордостью щеголявших этим новым образом. Радостно подскакивавшие кудряшки Дарнелла контрастировали с его тревожным поведением. Как только мы сели, он перешел к делу.

– Мистер Стивенсон, – начал он, – я могу доказать, что Уолтер Макмиллиан невиновен.

– Правда?

– Билл Хукс лжет. Я даже не знал, что он связан с этим делом, пока мне не сказали, что он отчасти замешан в том, как прокурору удалось упечь Уолтера Макмиллиана за решетку. Вначале я не поверил, что Билл мог в этом участвовать, но потом узнал, что он дал свидетельские показания – мол, проезжал мимо химчистки в тот день, когда убили девушку. А это ложь!

– Откуда вы знаете?

– Мы весь тот день провели вместе. Мы оба в прошлом ноябре работали в магазине автозапчастей NAPA. Я помню ту самую субботу, когда девушка была убита, потому что по улице начали сновать машины – полицейские и «неотложной помощи». Это продолжалось минут тридцать. Я к тому времени работал в городке уже пару лет и ни разу не видел ничего подобного.

– То есть вы работали в то субботнее утро, когда была убита Ронда Моррисон?

– Да, сэр, вместе с Биллом Хуксом, примерно с восьми утра до закрытия, а закрылись мы после обеда – после того как все эти «Скорые» проехали мимо нашего магазина. Наверное, было около одиннадцати, когда завыли сирены. Билл работал в мастерской вместе со мной над одной машиной. Из мастерской только один выход; за все утро он ни разу не ступил за порог. Если он говорит, что ехал мимо химчистки, когда та девушка была убита, то он лжет.