Текст книги "Пламенная роза Тюдоров"

Мы с Робертом стали едва ли не самой скандальной парой всего цивилизованного мира. Очень многие готовы были целое состояние поставить на то, что я именно его возьму в законные мужья, его и только его. Я и сама не раз намекала на подобный исход, чтобы напустить туману на свои матримониальные планы; мне было лишь на руку сбивать с толку своих незадачливых поклонников. Даже моя кузина, королева шотландская[4]4
  Мария Стюарт (1532–1587). В 1567 г. низложена в связи с подозрением в убийстве своего мужа, бежала в Англию, где в конечном итоге была казнена Елизаветой по обвинению в заговоре с целью захвата власти в Англии.


[Закрыть], по слухам, отпустила недавно язвительное замечание по поводу того, что королевский конюший убил собственную жену, дабы освободить кое для кого место на своем супружеском ложе. Что ж, пусть эти сплетники спорят хоть до посинения – их всех ждет постыдный проигрыш! Они будут уверены в своей правоте до последнего, но эта игра – лишь часть бесконечного танца и круговерти событий, в которой постоянно соперничают рассчитывающие на мою руку кандидаты, теряясь в догадках касательно моего выбора. И хотя я намерена была поддерживать эту игру до конца, в моей власти было лишь выбирать, что им танцевать – торжественную павану или стремительную гальярду. Я – Елизавета Английская, королева без короля, я даю указание музыкантам играть, а придворные лизоблюды лишь движутся в нужном мне темпе и ритме; так было и так будет всегда, до конца моих дней. Пока я жива, не бывать королем Англии Роберту I и никому иному!

Я потянулась и расправила складки на кружевном поясе Эми и шелковый бант, уложив ровно длинные ярко-желтые ленты и тонкие нити мелкого жемчуга. Я все еще чувствовала запах лаванды и розмарина, хоть он и начал уже рассеиваться вместе с мечтами Эми о дочери, которой ей всегда так хотелось дать жизнь, подарить материнскую любовь и нежный поцелуй в день ее венчания, мечтами, которым не суждено было исполниться.

Хотя бы на кружева Роберт не поскупился. Эми их обожала, говорила, что они подобны «снежинкам, которые никогда не растают». Я сама, разумеется, не слышала от нее таких слов, только злую пародию Роберта на них, вечно повторявшего эту ее фразу, оставляя широкий росчерк на векселе для портного Эдни. А еще он возмущался: «Кружева, кружева, снова эти кружева!» Он вечно принижал ее достоинства, насмехался над ней. Роберт бросил ее в деревне, совсем одну, на попечении своих друзей, не дав ей ни детей, ни собственной крыши над головой, в то время как сам танцевал на балах английской королевы, щедро одаривая последнюю драгоценностями, спускал сотни фунтов, играя в карты и кости, тратил уйму денег на собственный весьма нескромный гардероб и изысканную мебель, благодаря чему в Лондоне не осталось не знакомых с ним ростовщиков. А вот на пару отрезов кружева для жены он скупился. И это была лишь одна из черт, что не нравились мне в любимом мужчине.

Иногда я посылала Эми кружево и другие премилые безделицы от имени Роберта – отрез шелка, ярко-голубого, как колокольчики по весне; чудный белый шелковый головной убор, окаймленный серебряной лентой и расшитый лиловыми и розовыми нитями; венецианское зеркало в изящной раме, расписанной цветами; алые перчатки, украшенные крошечными розовыми бутонами, – на день рождения. Я знала, что он не станет раскрывать мой нехитрый обман – ему нравилось слышать от Эми кроткие, милые слова благодарности, он чувствовал себя при этом едва ли не золотой статуей бога, даже прекрасно зная, что к подаркам, полученным женой, он не имеет ровным счетом никакого отношения.

Мне это чувство было известно не понаслышке, ведь меня называют живым воплощением целомудренной богини Дианы, Королевой-девственницей, Непорочной девой, мне поклоняются, меня почитают, обо мне слагают песни и стихотворения. Казалось бы, такое безмерное восхищение всех и вся должно было ударить мне в голову, как крепкое, молодое вино, но, вопреки мнению многих, этого не случилось, ибо я знаю истинную цену золотой короны, разукрашенной самоцветами. Слава правителя столь же опасна, как и шаткий стул, одна ножка которого короче других, и власть не является привилегией одного властелина. Чем выше взлетаешь, тем больнее падать – и каждому, кому посчастливилось почувствовать вкус власти, нельзя забывать об этом ни на минуту.

Ее короткие письма, исполненные любви и благодарности, стали тем самым доказательством, которое Роберт мог предъявить любому, усомнившемуся в том, что мой возлюбленный был хорошим мужем своей жене. Очень часто я задумываюсь о том, почему с таким упрямством множество женщин дарит свою любовь тем, кто ее недостоин, как, например, и моя сестра, возложившая свою жизнь на алтарь любви к Филиппу. Это происходит, как мне кажется, потому, что мы боимся никогда не найти кого-то по-настоящему достойного наших чувств и со всей щедростью богатого филантропа преподносим бесценные дары своей любви первому встречному, только бы не чахнуть над ней, подобно жалким сквалыгам. Да и приданое старой деве на смертном одре не пригодится – так почему бы не прожить жизнь в радости и довольстве на полученные в наследство деньги? Вот что мы делаем: растрачиваем свою любовь, в крайне редких случаях находя ей достойное применение, и умираем, так и не познав ее истинной силы.

Любовь Эми к кружевам – «снежинкам, которые никогда не растают» – была одной из тех немногих вещей, что пренебрежительно, насмешливо или разгневанно сообщил мне Роберт о своей жене за все эти годы. И вот я стою у ее гроба, не в силах отвести глаз от покойной, вдруг понимая, что мне – той самой сияющей белой башне из слоновой кости, тому самому гордому и непобедимому врагу, которого так ненавидела Эми, – было известно о ней больше, чем удосужился узнать ее собственный муж за десять лет супружеской жизни, с того самого момента, как в нем впервые проснулась алчная похоть, прикрывшаяся любовью, как волк овечьей шкурой, и до того дня, когда умерли все иллюзии этой женщины, после чего в ее сердце поселились одиночество и боль, холод и безразличие.

Роберт стремился к недостижимой цели, на которую не имел никакого права, – он хотел прибрать к рукам мою корону, хотел править Англией. Точно так же и я хотела невозможного, претендуя на то, на что, так же как и он, не имела права. Я хотела красивого и сильного мужчину с веселым нравом, чья компания будет мне в радость, с которым я обрету столь желанную свободу и которого буду интересовать лишь я, простая девушка Бесс[5]5
  Бесс, Бесси, Бетти, Бетси – уменьшительные от имени Елизавета (как и Лиз, Лиззи, Лисбет, Элайза и др.).


[Закрыть], а не английская королева. Мне нужен был человек, с которым я никогда бы не стала рабой супружеской жизни. Я искала свободы, но не меньше – любви, страсти и женского счастья, я искала любовника, а не мужа, и уж точно меня не интересовали кандидаты не на мое сердце, а на мой трон.

Мы с Робертом Дадли знакомы с детства, я влюблена в него с восьми лет; и я, даже не попытавшись узнать, так ли это на самом деле, охотно приняла на веру его слова о том, что они с Эми – чужие друг другу люди и что их любовь угасла много лет назад. А даже если бы и попыталась – разве смогла бы расстаться с ним, отпустить к ней? Разум говорит «да», а сердце говорит «нет». И вот передо мной лежит женщина, погибшая вследствие игры, что вели мы с Робертом, из-за нашего страстного флирта, бесконечной погони и безудержного танца, от которого кругом шла голова, но в конце концов… победила смерть, забрав жизнь невинной и беспомощной леди, столь же неразумно, как и я, любившей Роберта Дадли, но имевшей на это чувство гораздо больше прав, будучи его законной женой.

Мы составляли треугольник, на вершине которого стоял Роберт, а мы с Эми – по сторонам, выступая в этой пьесе лишь на вторых ролях и держась за руки в нижней части получившейся сложной фигуры. Будь я добрее, протяни я тебе руку дружбы, Эми, как бы ты поступила тогда? Протянула бы руку в ответ или же оттолкнула бы ее из страха, от злости или обиды? Теперь, когда уже слишком поздно что-то менять, я так хочу встретиться с тобой лицом к лицу – с живой, здоровой женщиной, а не с хладным трупом – и коснуться твоего подбородка, заглянуть в твои глаза, сияющие от слез, как изумруды, и сказать: «Не бойся меня, Эми. Я никогда не хотела тебе зла». Если бы мне выпал шанс пережить заново эти годы, смогла бы я перебороть свои ревность, гордыню и самолюбие? А ты – смогла бы позабыть обиды, поверить мне и принять мою дружбу? Это еще один вопрос, ответ на который мы никогда не узнаем, равно как и причину таинственной твоей смерти в тот день, когда тебя нашли у подножия лестницы. Сбросили ли тебя со ступеней, или же твоя смерть была тихой и мирной? Узнаем ли мы когда-нибудь, что случилось с тобой на самом деле?

Глава 1

Эми Робсарт Дадли Деревня Камнор близ Оксфорда, графство Беркшир, воскресенье, 8 сентября 1560 года

От горячей воды в ванне поднимались клубы пара, лаская мое лицо, словно теплые, нежные ангельские крылья, и забирая все мои силы. Я витала в облаках, застыв на грани сознания, голова чуть кружилась, и мне казалось, будто стоит мне попытаться подняться – и я не удержусь на ногах. Часть меня хотела поддаться чарам Морфея, манившего меня все чаще в последнее время, погрузиться в тревожный сон и никогда больше не просыпаться. Теперь каждый раз, когда я засыпала, мне снилось, будто я сижу в лодке, уносимой в море прибоем, и бечевка, которой мое хлипкое суденышко было привязано к берегу, натягивается все сильней и сильней. Иногда это пугало меня, порой мне и вовсе не было до этого дела, я поворачивалась к берегу спиной, устремляла взор к горизонту в предвкушении плавания и оставляла позади все свои горести и невзгоды. Откуда-то из глубин моего желудка подступала тошнота, похожая на змею, свернувшуюся клубком и пробуждающуюся от сна.

Морская болезнь вступала в свои права медленно, давая о себе знать постепенно, а не внезапно, как это происходило обычно, когда я вынуждена была срочно бежать за тазом, который сейчас мне едва ли удалось бы найти. Но дорогой моей мистрис Пирто, прослужившей мне верой и правдой все двадцать восемь лет моей жизни, вначале нянюшкой, затем в качестве дуэньи, а после – снова нянюшкой, я ничего не скажу – это лишь расстроит ее, ведь она так искренне печется обо мне; мой неудачный брак и сильно пошатнувшееся здоровье стали причиной появления многих морщин на ее излучающем доброту и заботливость лице и серебристой седины в волосах.

Лежа в ванне, я видела небо, темное и беззвездное, через высокие арочные окна – еще одно напоминание о том, что давным-давно здесь жили монахи. Они поселились в этом месте двести лет тому назад, а может, и больше, незадолго до того, как король Генрих приказал закрыть все монастыри и обрек их обитателей, привыкших к уединению, на скитания в сложном, пугающем и зачастую недобром мире. Прежде чем Камнор выкупили, мои ныне просторные покои были разделены на две скромные и тесные кельи, в которых помещалось лишь самое необходимое – узкое ложе, твердое, как доска, ночной горшок и распятие, висевшее над изголовьем, дабы напоминать о том, что Господь видит все. Иногда я будто наяву вижу призрачные очертания снятых со стен крестов, оставшиеся в памяти бывшей обители. Несмотря ни на что я улыбаюсь и заливаюсь краской при мысли о том, что ложе монаха могло стоять прямо на том самом месте, где я сижу сейчас, обнаженная, в своей ванне.

Уверена, простым жителям этого места моя привычка вставать затемно, чтобы принять ванну, кажется необычайным чудачеством – вроде всем известного обыкновения возлюбленной французского короля купаться в бадье с измельченной клубникой, чтобы сохранить прославившую ее красоту. Многие, верно, уже считают меня женщиной эксцентричной и сумасбродной. Но утренняя ванна в окружении мерцающих свечей, пока весь мир еще спит, так умиротворяет меня, что, несмотря на наготу, я даже сама себе кажусь менее уязвимой, чем обычно.

Мне нравится покойное мое уединение в теплой воде, в которую я с наслаждением погружаюсь задолго до рассвета, до того как начнется извечная повседневная суета. Задолго до того, как внизу послышатся голоса, проснутся улицы, раздастся скрип колес и перестук лошадиных копыт во дворе, донесутся до моего слуха смех и радостные крики играющих снаружи детей, гомон слуг, сплетничание девушек, грохот кухонной утвари, шаги и болтовня из опоясывающей мою комнату длинной галереи, где я так люблю прогуливаться с тех пор, как тело мое охватила немыслимая слабость.

Хоть Камнор и состоит на самом деле из четырех отдельных хозяйств под одной крышей, я большую часть времени предоставлена сама себе, несмотря на то что остальные проживающие здесь леди весьма и весьма общительны, и при этом каждая из них считает себя царицей улея и искренне верит, что ее власть в этом доме непоколебима. Такова была мистрис Оуэн, почтенная матушка владельца Камнора доктора Джорджа Оуэна, который, подобно храброму мышонку, осмелившемуся вынуть шип из лапы льва, получил это поместье в знак благодарности за исцеление кровоточащей раны на ноге короля Генриха. Таковы же были и прямолинейная, язвительная мистрис Форстер, жена сэра Энтони Форстера, казначея моего супруга, арендующего жилье в нашем Камноре, и леди Одингселс, одна из тех необыкновенных женщин, что с возрастом становятся лишь краше и привлекательнее в глазах мужчин.

Мои слуги роились в Камноре, словно работящие пчелки, делая все, что им скажут, независимо от того, кто отдал тот или иной приказ. Иногда у них не находилось времени даже на меня, настолько они были заняты, выполняя распоряжения мистрис Оуэн, Одингселс и Форстер. Но мне все равно, я слишком устала, чтобы жаловаться, на пустые сетования у меня уйдет больше сил, чем я готова потратить на такие пустяки, так что мне нет до этого дела. Кроме того, мне нравится быть здесь совсем одной, под бдительным присмотром одной только мистрис Пирто – так я не боюсь того, что, когда нянюшка откроет дверь, какая-нибудь излишне доброжелательная или любопытная служанка заглянет украдкой в мою комнату и увидит мое измученное болями тело и изуродованную левую грудь или, и того хуже, нахально переступит порог покоев и уставится на меня, притворяясь, будто ничего такого не видит. А потом она разболтает всем, как побывала у меня, поднося свежую смену белья, очередную посылку от супруга, решившего порадовать меня новым нарядом, либо же еще одно зелье от лекаря или местной колдуньи, которое должно поправить мое здоровье или, что вероятнее, отправить меня в могилу, будь я достаточно глупа для того, чтобы принимать все эти «целительные напитки».

Если верить слухам, регулярно доходившим до нашей деревни из Лондона и моментально разносившимся по всей округе и дальше, Роберт со своей возлюбленной королевой задумали отравить меня, а значит, я не могла позволить, чтобы хоть капля снадобья из тех, что он постоянно шлет мне, коснулась моих губ. Но все эти зелья такого красивого цвета, что я частенько выставляю пузырьки с лекарствами на подоконник, чтобы лучи солнца попадали прямо на них и освещали настоящей янтарно-рубиново-изумрудной радугой сырой полумрак серых каменных стен Камнора.

За моими окнами на темном, словно бархат, небе нет ни одной звездочки, ни единого проблеска чистого, как алмаз, света. Скрылся из виду даже серебряный диск луны. Странно, но до того, как рак раскроил мою грудь или, напротив, вырвался из нее, называйте это как хотите, я никогда не задумывалась над тем, насколько темно становится перед самым рассветом. Эта мысль пугает меня, но в то же время я искренне рада тому, что сижу в тепле и сухости в своих покоях, а вокруг меня расставлены все эти свечи, и их потрескивающее, будто танцующее желто-красное пламя успокаивает меня, и я не блуждаю, потерянная и позабытая всеми, там, снаружи, в кромешной темноте, не подпрыгиваю от испуга при каждом звуке, будь то шелест листвы на ветру, уханье совы, птичья трель или звериный вой. Мысль о том, что я погружусь во тьму, вселяет в меня ужас, и я содрогаюсь от страха, несмотря на теплую воду в моей ванне. Я до безумия боюсь, что смерть будет именно такой. Что, если рай – это всего лишь миф, сказочка, придуманная для ревнителей веры, призванная вселять надежду вместо ужаса, дарить покой, умерять тревогу и рассеивать страх перед тем, что жить осталось недолго и каждое мгновение на счету? Что, если смерть – это лишь отсутствие света, вечное царство тьмы, и оказаться на том свете – это все равно что закутаться в тяжелый черный бархат так, что не можешь ни дышать, ни видеть, ни даже пошевелиться, и поселиться навеки в полной тишине?

Иногда мне снится, как я просыпаюсь в этой бархатной темноте от того, что чувствую пару сильных рук на своем горле, каплю за каплей забирающих мою жизнь. И странно – ведь я всегда так боялась больших городов, так что эта деревня должна была стать для меня тихой гаванью, но теперь-то я понимаю, что Лондон с бесчисленными своими преступлениями, шумными стычками и суетой перебрался в это уединенное место вместе со мной. Если только кто-либо замыслит причинить мне вред и улучит подходящий момент, никто даже крика моего не услышит. Так что мое стремление к одиночеству могло сослужить мне плохую службу. И все же, узнай я о том, что кто-то вступил в тайный сговор, чтобы лишить меня жизни, я бы лишь поддержала их замысел, сделала бы все, чтобы помочь им и упростить их задачу. Им бы осталось лишь выждать и выбрать подходящий момент, и сама справедливость закрыла бы на их поступок глаза.

Мои же глаза наполняются горячими слезами, которые готовы сорваться с ресниц, когда я тяжело вздыхаю и меня вновь охватывает дрожь. Милая Пирто смотрит на меня с нескрываемым беспокойством и подается вперед, но я лишь качаю головой и успокаиваю ее:

– Все в порядке, Пирто. Подойди. – Я вымученно улыбаюсь. – Помоги мне вымыть волосы. Хочу выглядеть сегодня по-особенному!

Не хочу вконец расстраивать свою нянюшку – до последнего момента она должна думать, что я готова встретить новый праздничный день и с нетерпением жду нашего похода на ярмарку.

Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку ванны, пока Пирто сливает теплую воду мне на голову и начинает ее массировать. Потом она омывает мои длинные светлые волосы от корней до самых кончиков особым отваром из ромашки и лимона, от которого они сияют, как лучики солнца, и загадочным образом завиваются в тугие локоны, похожие на жидкое золото, будто сам король Мидас коснулся моей головы. «Золото урожая» – так много лет назад мой муж назвал цвет этих кудрей, лежа со мной на поляне, усеянной лютиками, у реки, в излюбленном нашем укромном местечке для тайных встреч, где он так любил играть с моими волосами, освещенными ласковым солнцем, где раскладывал мои пряди на траве так, чтобы они походили на лучики, сравнивал мою природную красоту с щедрым урожаем пшеницы, сияющей гордо на солнце, и усеивал мое лицо поцелуями. «Рядом с этими волосами даже золото меркнет», – говаривал он и целовал мои щеки, что были «краше майских роз», по его словам. Мой муж умел говорить красивые слова – его письма в свое время заставляли меня таять, как снег по весне. Интересно, с Елизаветой он так же лежит у камина, так же играет ее рыжими волосами, поэтично сравнивая их с пляшущими язычками пламени? От его комплиментов она тоже тает? Оказалась ли она так же глупа, как и я когда-то, полюбила ли его, доверила ли ему всю себя?

Я глубоко вдыхаю острый запах лимонной цедры и свежий, чистый аромат ромашки, которые успокаивают и дают мне столь долгожданные силы. Любопытно, не сделан ли этот отвар из той самой ромашки, что я собирала еще до того, как болезнь так заметно ослабила мое тело? Мое лицо освещает улыбка, когда я вспоминаю, как давным-давно стояла среди солнечных цветов, молодая и сильная. Мою голову защищала от жары соломенная шляпа, на сгибе локтя висела плетеная корзинка, юбки были подобраны до колен, трава щекотала мои обнаженные стопы и лодыжки, а распущенные волосы прикрывали мою светлую кожу, уберегая ее от появления веснушек или чего похуже – Роберт до смерти боялся, что в один прекрасный день вернется домой и обнаружит, что жена его стала от солнца красной, как вареный рак, или стала похожа на Коричневую Деву[6]6
  Коричневая Дева – героиня одноименной средневековой поэмы о женском постоянстве.


[Закрыть] из известной баллады.

До этого случая за всю свою жизнь я ни разу не болела! Я всегда была сильной и счастливой деревенской девушкой с румяными щеками и сияющей улыбкой. Я буквально излучала здоровье и энергию. Разумеется, на жилистого и мускулистого кузнеца в женском платье я тоже не походила, но, пышнотелая и цветущая, всегда выглядела сильной и жизнерадостной – в отличие от придворных дам с фарфоровой кожей, поддавшихся новомодным веяниям и пытающихся заставить весь мир поверить в то, что они от природы изящны и хрупки, словно яичная скорлупа, и что обращаться с ними нужно, как с величайшей драгоценностью мира, которая разобьется вдребезги, стоит допустить малейшую оплошность. Иногда мне кажется, что на самом деле трагедия нашего брака заключается в том, что реальность, окружавшая Роберта, в которой не было места для меня, убила ту новизну и необычность, за которые он меня и полюбил.

Когда небо светлеет, я вижу, как жители Камнора начинают суетиться, двор оживает в предвкушении радости и праздника и все спешат, как обычно, на службу в церковь Святого Михаила, словно дети, которым дозволили наконец выйти на улицу погулять. Сегодня в Абингдоне праздник в честь Девы Марии и открывается ярмарка. Я отпустила туда всех своих слуг и уговорила остальных сделать то же самое, чтобы это воскресенье стало не просто очередным выходным днем, а настоящим праздником, радость приносящим. Я хочу, чтобы они сделали то, чего я позволить себе не могу, – позабыли о своих горестях и невзгодах и повеселились от души, глядя на кривлянье шутов, на фокусников, жонглеров, акробатов и танцующих собачек, полюбовались кукольными представлениями и послушали шутки клоунов. Хочу, чтобы они танцевали и пели, узнали свое будущее у предсказательницы, загадали загадку «ученой свинье», подивились небывалым чудесам природы вроде двухголовой овцы, испытали свои силы и выиграли награды для своих возлюбленных, испили сидра и отведали пирогов. А наевшись до отвала, пусть накупят у торговцев, следующих за ярмарками, словно блохи за уличным псом, на заработанные тяжким трудом гроши всяких безделушек и прочих мелочей.

Мои слуги всегда были так добры ко мне, терпели все мои выходки и причуды, все мои слезы и страхи, мою вечную грусть и сентиментальные мечты – ведь в последнее время часто случалось так, что я не отличала вымышленное от действительности. Знаю, именно за это им и платят, но едва ли кому-то доставляет радость прислуживать больной женщине, дышать зловонным и застойным воздухом в ее комнате, бесконечно менять залитое гноем белье, стирать пропитанные потом простыни и ночные рубашки, опустошать тазы и ночные горшки, носить болезной питательные бульоны и уносить их обратно нетронутыми, делать припарки на пока еще живую плоть и умерять мучающие меня боли. Как бы хотелось мне встретить свой конец в одиночестве, так, чтобы никто не смотрел на меня с любопытством, отвращением или состраданием по принуждению!

Смерть оставила свой гибельный отпечаток на моей груди, который постепенно стал расползаться по всему телу. Иногда я буквально чувствую, как эта отрава бежит по моим венам, словно косяк крошечных рыбок. Скоро я обрету вечный покой. Беспощадная и милосердная смерть возьмет мое сердце и будет сжимать его в своих ледяных пальцах, пока оно не перестанет биться, после чего раскроет ладонь, и оно останется лежать на ней, разбитое, изможденное и кровоточащее.

Мой разум уже не так силен, как прежде. В моем сознании уже появились трещины, через которые просачиваются плоды моего больного воображения и вечные подозрения, которые смешиваются с моими мыслями, и это не нравится никому из тех, кто окружает меня, и в первую очередь мне самой. Эти изменения расстраивают и удручают меня – я вынуждена все время задаваться вопросом о реальности происходящих событий, случилось ли что-то на самом деле или же мне это только привиделось. Прежде я была женщиной спокойной и уверенной в себе, отличалась благоразумием и здравым смыслом, на меня всегда можно было положиться. Несмотря на присущую мне истинно женскую страсть к модным туалетам и украшениям, меня никогда нельзя было назвать легкомысленной и пустой.

Мне доверяли вести хозяйство в отцовском поместье. Матушке моей нравилось быть богатой вдовой, но делами домашними она никогда не интересовалась. Она предпочитала жизнь изнеженной вечно больной и последние свои годы провела в постели, окруженная горами подушек, объедаясь конфетами и сплетничая с подругами и родственницами, которые прибывали к нам в гости по первому ее зову, только чтобы она могла похвалиться очередным своим кружевным чепцом и ночной рубашкой, так что мне пришлось взять на себя все тяготы управления поместьем, как только я немного повзрослела. Я получила в распоряжение три тысячи овец, мне пришлось вникнуть в тонкости ягнения, стрижки, продажи шерсти и овец на рынке, я подсчитывала доходы и убытки, скудные урожаи полей, знаменитых наших яблочных садов и прочих плодоносящих деревьев, собирала ягоды, варила сидр и эль, солила мясо на зиму, качала мед из ульев, делала сыр и масло в местной сыроварне, изготовляла собственные целебные настои и благовония, сушила травы и цветочные лепестки для саше и ароматических смесей, благодаря которым благоухали наши покои и шкафы, где хранились белье и одежда. Я также следила за кладовой и винным погребом, всегда набитыми доверху едой и напитками, вяленым мясом, сушеными фруктами и вареньями, радовавшими нас летним вкусом зимой. Я распоряжалась прачечной, заведовала изготовлением свечей, вместе с кухаркой решала, что готовить на обед и на ужин, и помогала бедным, отправляя корзины с едой, одеждой и целебными снадобьями нищим, больным и старикам. Каждый день я лично осматривала поля, сады и пастбища. И каждый раз у меня хватало сил на все это! Отец говаривал, что лучше меня не справился бы никто!

А теперь… Теперь для меня не найдется работы, даже если бы у меня было достаточно сил. Теперь я сижу в чужом доме, обходительная, степенная болезненная гостья, содержанка с уймой свободного времени, из последних сил пытающаяся сберечь оставшиеся крупицы сознания. Меня с детства учили, что праздность тела – это от дьявола, но, как мне кажется, то же самое можно сказать и о праздном уме. Слухи, страхи и пересуды кружат вокруг меня, словно хищные птицы, вонзают в меня свои чудовищные клыки, и мне не на что больше отвлечься, прогнать их прочь, занявшись работой, как я делала это прежде. Хворь поразила не только мое тело. Мой разум раздирают тысячи противоречий: я говорю одно, потом – другое; то меня окрыляет надежда, то я погружаюсь в мрачные глубины отчаяния, я то радуюсь жизни, то превращаюсь в воплощение зла или впадаю в уныние; я отчаянно хватаюсь за жизнь, хотя всей душою жажду смерти, сражаюсь за право еще задержаться на этом свете, а затем снова признаю свое поражение и сдаюсь. Я – не хозяйка более своему разуму, я не знаю, чего хочу, и больше ни в чем не могу быть уверена. Я так далеко ушла от образа той женщины, которой когда-то была и которой так сильно желала стать! Я сбилась с пути, и уже слишком поздно возвращаться назад, я не могу остановиться, подумать, отбросить сомнения и вернуться к перекрестку судьбы, чтобы выбрать другую дорогу. Мой отец всегда говорил: «Что посеешь, Эми, девочка моя, то и пожнешь!»

Некоторые городские сплетники уже объявили меня безумной, которую заперли на чердаке ради моего же собственного блага и безопасности остальных, и что верная Пирто на самом деле не служанка, но страж моего покоя.

«Несчастный Роберт!» – восклицают, должно быть, те, до кого доходят различные слухи, как правдивые, так и придуманные. Они удрученно покачивают головами и сочувственно похлопывают его по плечу, если знакомы с ним достаточно близко, чтобы позволить себе подобную вольность. В сложившихся обстоятельствах даже те, кому он был не по душе – а таких людей нашлось бы немало, – не могли осуждать его за известное расточительство и любовь к развлечениям. «До чего же тяжело подобное бремя для мужчины лишь двадцати восьми лет от роду!» – наверняка думают или даже говорят вслух они. Но мне в несчастье Роберта верится с трудом. Здоровый, красивый, сильный, храбрый и решительный Роберт, умелый наездник и искусный танцор, напоминающий яркую комету, своим сиянием способную превратить ночь в день, и проводящий каждую секунду своей жизни с королевой, ублажая ее и исполняя все ее капризы. Он платит поэтам, чтобы те писали для нее сонеты, которые мой супруг подписывает своим именем; играет в азартные игры так, будто золото – это дерьмо и, чтобы увеличить свое состояние, ему достаточно сходить на горшок; влезает в долги, чтобы делать ей непозволительно дорогие подарки; суммы, что он выложил за все ее шелковые чулки и огромный изумруд, хватило бы нам на то, чтобы купить себе собственный дом, если бы мой супруг захотел так распорядиться деньгами. И все это потому, что он мечтает избавиться от меня в один прекрасный день и стать Робертом I, королем Англии. Так значит, несчастен Роберт, а не его жена Эми? Будучи двадцати восьми лет от роду, не менее тяжело водрузить на свои плечи неподъемное бремя смертельного недуга, поселившегося в некогда прекрасной груди, тяжело корчиться каждый день в жестоких, бесконечных объятиях боли, унять которую можно лишь порошком из опийного мака, размешанного в крепком вине, что приносит фантастические сны на грани яви, безнадежно путающие бедный одурманенный разум. Каково это – жить, зная, что осталось совсем недолго, испытывая при этом невыносимую боль? Я, жена несчастного Роберта, падаю на колени и молюсь Господу, чтобы Он избавил меня от таких мучений. А несчастен по-прежнему Роберт, ну конечно же! Танцевать вольту[7]7
  Вольта – парный танец итальянского происхождения.


[Закрыть] с королевой, осыпать поцелуями ее идеальные белоснежные груди, облачать ее длинные, стройные ноги в шелковые чулки, демонстрировать необыкновенное свое мастерство на теннисном корте и в седле, ездить на охоту или сражаться с противниками на турнирах, сидеть рядом с королевским советником и самонадеянно вступать в споры с самим многомудрым сэром Уильямом Сесилом только лишь потому, что ему претит доверие, установившееся между королевой и государственным секретарем. Роберт жаждет всевластия! Если Сесил скажет, что черное – это белое, то Роберт непременно стукнет кулаком по столу и закричит: «Нет, это зеленое!» – и весь поникнет, а лицо его станет темнее тучи, когда ее величество примет сторону Сесила. Вот каков мой супруг. «Несчастный Роберт» – иначе и не скажешь, ведь это он на самом деле заслуживает сочувствия, а не я! С моей смертью он обретет свободу, он станет королем, так что мое слабое, угасающее тело стоит сейчас между ним и его предназначением. Несчастный Роберт! Над его незавидной участью плачут, должно быть, сами небеса!