Текст книги "Пламенная роза Тюдоров"

Иногда мне бывает очень тяжело играть во все эти глупые шарады. Я люблю Пирто, но все же я – ее госпожа, а она – моя служанка, так что не мне должно утешать ее, а наоборот. Я ведь могла бы обойтись сегодня без всех этих скучных приготовлений, надеть ночную рубашку и просто остаться в постели, позабыв о корсете, жестких шуршащих юбках и платье, всех этих подвязках, чулках и туфлях, без которых не мнит своего существования ни одна благовоспитанная леди, но по причинам, мне и самой не до конца понятным, мне отчего-то важно выглядеть сегодня как прежде, а не слоняться бесцельно по дому, подобно наложнице турецкого султана.

– Как скажешь, голубка моя, – соглашается Пирто и надевает мне на голову расшитый золотом атласный чепец, так идущий к моему платью, завязывает ленты и осторожно закрепляет его парой булавок, стараясь не причинить мне боли.

– Все, ты готова, милая, осталась лишь сумочка, она на столе, я положила ее там на тот случай, если ты вдруг захочешь… – говорит она, расправляя волну золотых кудрей, ниспадающих на мою спину.

– Нет, еще не готова, Пирто, – улыбаюсь я. – Хочу надеть свое ожерелье. То самое, что мой господин подарил мне, когда еще испытывал ко мне нежные чувства.

– Кажется, я поняла, какое ожерелье ты имеешь в виду, – кивает она и достает из моей шкатулки с драгоценностями роскошное тяжелое ожерелье с золотыми дубовыми листьями и янтарными желудями, которое так подходит к обручальному кольцу, что я всегда ношу на левой руке с тех пор, как Роберт надел его мне на палец, когда я была совсем еще юной семнадцатилетней девицей, лелеющей в душе надежды и мечты. Тогда я и представить себе не могла, что наступит день, когда Роберт разлюбит меня. Мне до сих пор нравится носить дубовые листья и желуди, изображенные на его личном гербе, – так домашний скот носит на себе клеймо хозяина, а я ведь по-прежнему являюсь его законной супругой, вопреки его стремлениям и желаниям, о чем я, в отличие от него, помню каждую секунду своей жизни. Я – леди Эми Дадли, жена лорда Роберта, и, пока жизнь теплится в моей груди, я не сдамся – никогда! И в горе, и в радости. Пока смерть не разлучит нас. Моя любовь вечна и незыблема, мне чужды легкомыслие и непостоянство, столь часто приписываемые представительницам прекрасного пола. Когда я стояла подле Роберта в день нашей свадьбы и произносила слова клятвы, я говорила от всей души и искренне верила в каждое слово, что срывалось с моих губ.

– Быть может, приляжешь ненадолго, голубушка? – встревоженно спрашивает Пирто, присаживаясь рядом со мной.

– Нет, – качаю я головой, – иначе платье помнется. Помоги мне дойти до кресла, пожалуйста.

Это кресло – самое удобное, красивое и уютное из всех, что я видела, я так люблю сидеть в нем, что частенько только лишь ради этого поднимаюсь с постели, что, несомненно, идет мне на пользу, если верить словам доктора Бьянкоспино. Это – последний подарок, присланный мне супругом. Подобная расточительность с его стороны явно свидетельствует о том, что где-то в глубине души, несмотря на холодную маску безразличия, которую он надевает в моем обществе, он все еще беспокоится обо мне. Это кресло обито роскошной ярко-зеленой материей, расшитой прекрасными цветами, красоту лепестков, листочков и стебельков которых подчеркивают золотые и серебристые нити. Когда я сажусь в него, мне кажется, что я утопаю в весенних полевых цветах. В нем мне хочется улыбаться. Оно такое восхитительное, мягкое, словно пух! Когда я чувствую себя плохо настолько, что мне кажется, будто я никогда уже не встану с постели, я смотрю на это кресло через всю комнату, и оно манит меня, мне хочется коснуться вышитых на нем гвоздик и нарциссов, их листочки словно притягивают меня, и вот – мое лицо уже освещает улыбка и я попросту не могу больше сопротивляться, а потому вылезаю из-под одеяла и иду к своему любимому креслу.

Пока Пирто суетливо раскладывает по местам все вещи, понадобившиеся во время моего купания, я сижу и любуюсь рассветом, приходящим на смену темноте, и солнцем, отражающимся в пруду. Дети мистрис Форстер в лучших своих выходных нарядах наверняка попытаются снова поохотиться на жаб, если матушка этих непосед не уследит за своими чадами. Я улыбаюсь, представив эту картину, потому что видела подобное уже сотни раз и смеялась каждый раз чуть ли не до слез.

Моя ладонь ласково касается ярких цветов, вышитых на мягком зеленом подлокотнике кресла, и я вновь смотрю на свое обручальное кольцо и в украшающем его янтарном желуде в золотой оправе вижу полные счастья и радости дни, когда я была сильной, здоровой и любимой, и мужчину, который навсегда останется в моем сердце, ибо именно он заставил меня поверить в то, что мои мечты обязательно сбудутся. То были самые счастливые времена в моей жизни…

Глава 2

Эми Робсарт Дадли Стэнфилд-холл близ Ваймондхэма, графство Норфолк, август 1549 – апрель 1550 года

Помню, как впервые увидела Роберта Дадли. Иногда достаточно одного лишь взгляда, пусть даже мимолетного. Хотя многие, как мне теперь стало известно, и насмехались над моим пылким девическим порывом – мне ведь тогда только-только исполнилось семнадцать, – но в тот жаркий августовский день я поняла, что встретила свою судьбу.

Я сидела у реки, нежась и блаженствуя на поляне, сплошь покрытой желтыми лютиками, и сама походила на один из этих прелестных цветов в своем желтом платье с рассыпавшимися по плечам золотыми локонами. Я с наслаждением вытянула обнаженные свои ступни, осторожно придерживая на коленях передник, полный свежесобранных яблок. Вдруг прямо над моей головой раздалось оглушительное ржание лошади, и я с перепугу вмиг позабыла обо всех своих полуденных грезах. Я подскочила и стала озираться по сторонам, яблоки упали на землю, раскатились в разные стороны. Тогда я и увидела его – Роберта, лорда Роберта Дадли, моего принца в сияющих серебряных доспехах, верхом на черном как ночь скакуне.

На его губах блуждала игривая усмешка, а оценивающий взгляд его темных глаз скользил по моей фигуре, беззастенчиво изучая каждый ее изгиб, пока я стояла и зачарованно смотрела на него. Серебряный нагрудник ослепительно заблестел на солнце, когда он потянулся к своему берету из красного бархата со щегольским павлиньим пером, чтобы снять его в знак приветствия. Я никогда прежде не видела таких мужчин, а потому мои колени предательски подогнулись и под его насмешливым взглядом я рухнула наземь, прямо в лютики.

Он спешился рядом со мной и спросил, как меня зовут.

– Эми, – выдохнула я. До сих пор не знаю, откуда взялись у меня силы заговорить с ним, ведь тогда от потрясения у меня голова пошла кругом.

– Возлюбленная! – Из его уст прозвучало всего лишь значение моего имени, но для моего слуха это оказалось настоящей ангельской музыкой. Как он смаковал каждый слог произнесенного им слова, словно звуки эти были вкуснейшим лакомством из всех, что ему довелось попробовать за свою жизнь!

Одарив меня мальчишеской улыбкой, он снял с перевязи кинжал с эфесом, инкрустированным сапфирами и неограненными изумрудами, похожими на сине-зеленые пузырьки, и выбрал одно яблоко из тех, которые я вновь собрала в передник. При этом его пальцы нежно, неспешно коснулись моего бедра через многочисленные юбки, отчего у меня тут же вспыхнули щеки, как будто кровь, бегущая по моим жилам, вдруг воспламенилась. Это и была любовь, позднее сказала себе я. Она пришла внезапно, как лихорадка, и со временем полностью меня поглотила.

Он неторопливо почистил яблоко, аккуратно срезая кожуру длинной лентой, затем усмехнулся и спросил:

– А что, деревенские девушки еще помнят о том старинном гадании, когда нужно бросить через плечо яблочную кожуру и по форме, которую она примет, узнать первую букву имени своего суженого?

– Иногда мы и правда так делаем, милорд. – Я снова залилась краской; теперь, когда этот элегантный молодой человек упомянул эту нехитрую ворожбу, она стала и мне казаться глупой детской игрой.

– Что ж, давай попробуем, – протянул он мне кожуру и мотнул головой в сторону собственного плеча, намекая на то, что я должна бросить кожуру через плечо. – Посмотрим, что тебя ждет.

С радостным смехом, непроизвольно вырвавшимся у меня из груди, я последовала его совету и бросила кожуру за спину.

– Хм… – Мой прекрасный незнакомец наклонился к самой земле, задумчиво потирая подбородок. – Похоже на букву «Д», определенно, это «Д»… Но этот маленький черенок с листочком внизу… Вполне возможно, что это даже не «Д», а «Р», но… – Лицо его сияло, когда он обернулся и одарил меня еще одной лучезарной улыбкой. – Как бы то ни было, «Р» или «Д», по всему выходит, что это – я. – Он отвесил мне шутливый полупоклон. – Ведь меня зовут Роберт Дадли!

Прежде чем я опомнилась, он заключил меня в объятия и стал горячо целовать, бережно укладывая на спину и прижимая меня своим телом к земле. Я почувствовала, как его рука опускается вниз по моему бедру и забирается под юбку.

Испуганно вскрикнув, я оттолкнула его, вскочила на ноги и помчалась прочь, сердце мое билось так сильно, что я слышала его стук в ушах. Оно будто разорвалось на две половинки, на два сердца, и каждое норовило выскочить из моей груди, стуча, словно маленький барабанчик, бой которого эхом отдавался в моей голове. Всю дорогу назад, в Стэнфилд-холл, я бежала, не останавливаясь ни на секунду.

Когда я ворвалась в кухню, слуги изумленно уставились на меня, но я все равно бежала дальше. Остановилась я, лишь очутившись в безопасности в своей опочивальне, где с хохотом рухнула на кровать. Он-то, должно быть, думал, что я – какая-нибудь бесстыдная коровница, с которой только ленивый еще не позабавился. То-то же он удивится, когда узнает, что ему довелось встретиться с дочерью самого сэра Джона Робсарта, одной из завиднейших невест во всем Норфолке! Я снова и снова заходилась ликующим смехом, представляя себе его лицо в этот момент. Еще смешнее, если он принял меня не за коровницу, а за скромную пастушку, даже не подозревая, что я – единственная наследница стада отменных овец в три тысячи голов. Как же меня позабавила эта встреча! Я знала, что мне положено оскорбиться, но у меня это никак не получалось, хотя я и не относила себя к распущенным девицам, позволявшим мужчинам подобные вольности. Меня и поцеловали-то лишь однажды – целомудренное, легкое, словно перышко, касание губ Неда Флавердью, когда мы столкнулись случайно, танцуя на ярмарке вокруг майского дерева с длинными, яркими, разноцветными лентами. Порозовев от смущения, мы с ним рассмеялись и поспешили присоединиться к остальным участникам сложного танца. После об этом мы никогда не вспоминали.

Я и не надеялась на новую встречу с Робертом Дадли. Да и с чего бы ему разъезжать в окрестностях нашего поместья? Он, наверное, один из тех солдат, которых прислали для подавления восстания Кета[10]10
  Восстание Роберта Кета – крестьянское восстание 1549 года в Средней Англии, направленное против захвата крупными землевладельцами крестьянских пахотных земель и пастбищных угодий.


[Закрыть], вспышки недовольства захватом крестьянских земель и пастбищ, которая очень быстро вышла из-под контроля и достигла такого размаха, что хилый мальчик-король Эдуард VI вынужден был отправить войска, чтобы усмирить повстанцев.

Я нежилась в постели, грезя о мальчишеской улыбке Роберта Дадли и веселых его карих глазах, о тепле его тела, прикасавшегося к моему. Рядом со мной устроился мой новый котенок Кастард – пушистый комочек шерсти, своим нежным цветом напоминающий заварной крем, в честь которого и получил своего имя. Вдруг в комнату вбежала мама – то был один из тех редких случаев, когда она выбралась из кровати, а значит, происходило нечто особенное. Она вся дрожала от возбуждения и так размахивала руками, что они напоминали крылья встревоженной бабочки, а все потому, что нам оказал очень большую честь сам граф Уорик, решивший пожаловать к нам в гости сегодня вечером вместе со своими двумя сыновьями – «оба красавцы, Эми, и неженаты!». Задыхаясь, она велела мне принарядиться к ужину и тут же, позабыв об ошеломленной своей дочери, отвернулась к Пирто и стала обсуждать с ней, какой туалет мне лучше выбрать.

Матушка остановила свой выбор на новом безвкуснейшем платье, отделанном серебряным шитьем. Блекло-голубой, почти белый его цвет сейчас в Лондоне был необыкновенно популярен, но Пирто казалось, что наряд слишком скучен и не сможет выгодно подчеркнуть мои золотые кудри и зеленые глаза.

Пока они препирались, мама успела уже позабыть об этом платье, а Пирто стала предлагать один за другим наряды более ярких цветов. Я тихонько достала из сундука зеленое атласное платье, расшитое белыми маргаритками, желтые серединки которых сияли, словно крошечные солнца. Корсаж был кокетливо зашнурован алыми лентами, которые наверху были завязаны пышным бантом – тончайший красный атлас так и просил, чтобы его поскорее развязали. Затем я вынула из сундука вишневую нижнюю юбку из тафты и подрукавники, украшенные речным жемчугом и маленькими золотыми бусинками, праздничные красные чулки и подошла к зеркалу, чтобы посмотреть, как на мне будет смотреться все это вместе.

Я никогда не беспокоилась о подобных вещах – у меня на этот счет было собственное мнение, в непогрешимости которого я нисколько не сомневалась. Я никогда не нервничала и была так же далека от переживаний, как Англия – от дворца китайского императора. Я просто была собой – Эми Робсарт – и делала то, что считала правильным. Меня никогда не заботило мнение окружающих обо мне. «Ты носишь уверенность в себе, как королева – корону, Эми, девочка моя», – говаривал батюшка, радостно улыбаясь и кивая мне в знак полнейшего одобрения.

Я улыбнулась, увидев, как мама, споря с Пирто, энергично тычет пальцем ей в лицо:

– Нет-нет, Пирто, говорю же тебе, то светлое платье будет смотреться гораздо благороднее!

– Не спорю, миледи, – соглашалась служанка, но продолжала настаивать на своем, – и все же мне кажется, что этот ваш цвет слишком тусклый и красота госпожи Эми будет намного лучше сочетаться с чем-то поярче! Быть может, вот это красное…

Я рассмеялась, схватила в охапку платье, подумав про себя, что одинаково хороша во всех нарядах, как ярких, так и более нежных цветов, и закружилась вокруг них в беззаботном танце, после чего расцеловала обеих в щеки. Вот какой я была когда-то!

Увидев Роберта снова, я чуть было не упала в его объятия. Я появилась на верхней площадке лестницы, как всегда, витая в облаках и совсем не думая о том, куда иду; он же стоял внизу – уверенный, сильный, собранный, словно молодой лев на охоте. Я ахнула от неожиданности и, пропустив ступеньку, споткнулась, да так, что туфля слетела с моей ноги. Он поймал меня, не дав упасть, и, оказавшись в его объятиях, я увидела, что моя черная туфелька лежит в самом низу лестницы. Прикрыв глаза, я быстро пробормотала молитву Господу нашему. Ведь если бы не Роберт, я скатилась бы вниз, переломав себе все кости и разбив голову о ступени.

Он крепко прижал меня к груди. На этот раз на нем не было металлического нагрудника, и я чувствовала, какой он мускулистый и сильный, а он, в свою очередь, не мог не оценить моих пышных мягких грудей.

– Поймал… возлюбленная! – прошептал он мне на ухо, обжигая горячим дыханием мою кожу и касаясь губами разрумянившейся щеки. – Тебе следует быть осторожнее, Лютик, твоя нежная шейка слишком хороша, и было бы жаль, если бы ты сломала ее, упав на лестнице.

Так он впервые назвал меня этим невероятно милым прозвищем.

Затем он поставил меня перед собой на расстоянии вытянутой руки и изумленно посмотрел на меня, а затем растерянно заморгал, будто пытаясь сбросить пелену с глаз, и поцеловал меня в лоб, после чего отправился за моей туфелькой. На миг он повернулся ко мне спиной, затем опустился на колени, приподнял подол платья и, бережно придерживая за лодыжку мою ногу, надел на нее туфлю, успев нахально поцеловать мою стопу.

– Люблю бесстыдных девиц в красных чулках! – усмехнулся он мне и, поднявшись на ноги, взял меня под руку.

– Вы, должно быть, сочли меня легкомысленной днем, но я не из тех, кто бросается в объятия первому встречному, – с укором сказала я, нахмурившись.

Так мы и вошли в большой зал – рука об руку.

– Женщину, бросающуюся в объятия первому встречному, и девицей-то в полном смысле этого слова не назовешь, – улыбнулся он мне в ответ. – Я знаю лишь то, что ты поразила меня тогда, я ослеп, словно человек, всю жизнь проживший во тьме и впервые увидевший солнце! Я хотел насладиться твоей золотой красотой, хотел согреться твоим теплом. А когда ты убежала, твои босые стопы мелькали вдалеке, словно две белые голубки, улетающие от меня. Как же мне хотелось обернуться ясным соколом, догнать тебя и удержать! – Тут он на миг умолк и снова прижал меня к груди. – Хотел вернуть тебя в свои объятия, Эми… Возлюбленная!

Он опять поцеловал меня так, что в моих жилах взыграла кровь, я даже подумала, что не выдержу такой пылкой страсти и лишусь чувств.

Вот так Роберт ухаживал за мной – я млела от счастья, его дыхание обжигало мою кожу, я теряла дар речи, не зная, что сказать. Он, наверное, думал, что я немая или же наивная, пустоголовая простушка. Теперь же, по прошествии времени, мне кажется, что лишь после нашей свадьбы я смогла по-настоящему поговорить с ним. Обручальное кольцо как будто развязало мне язык.

Та лютиковая поляна стала нашим излюбленным местом встреч. Мы частенько лежали там и целовались, лаская друг друга, и мечтали о том, как заживем вместе, о той золотой жизни, что ждала нас в супружестве. Я представляла будущее как дорогу, вымощенную золотом и сияющую на солнце, и грезила о том, как мы пойдем по ней вместе, рука об руку, уверенные, бесстрашные и бесконечно любящие друг друга. И никакие невзгоды не помешают нам чувствовать себя счастливыми. В один прекрасный день он повесил мне на шею янтарный, словно мед, кулон в форме сердца на плетеной шелковой черной нити.

– Это – мое сердце, любимая, – сказал тогда он, – так что, если судьба разлучит нас, знай – сердцем я всегда буду с тобой. А все эти прожилки и крапинки, словно крошечные волшебные создания, навсегда останутся в этом чудесном творении природы, неподвластные времени, как и моя любовь, что всегда будет искренней и пылкой. Пусть этот кулон станет залогом моей вечной, бессмертной любви к тебе.

Лежа на желтых цветах и наблюдая за плывущими по небу облаками, Роберт рассказывал мне о своей мечте – разводить и объезжать лошадей. Он клялся, что его лошади прославятся на весь мир своей красотой и кротким нравом.

– Однажды все коронованные особы мира захотят заполучить моих лошадей в свои конюшни, – говорил он так уверенно, будто само будущее открывалось ему в облаках над нашими головами. – Короли и королевы, принцы и принцессы, китайские императоры и турецкие султаны – все мечтать будут о моих лошадях!

Он старался приезжать ко мне в Норфолк при любой возможности, чтобы обнять меня, прижать к своей груди и ласкать снова и снова, позабыв ради меня о Лондоне и дворе. Лишь заслышав стук копыт его скакуна на дороге, я, разрумянившаяся и запыхавшаяся, выбегала из дома, чтобы встретить его, и пробиралась через буйные заросли полевых цветов.

– Вот же она, моя сумасбродная златовласка! – смеялся Роберт, когда видел, как я несусь к нему, словно ветер. Я бросалась в его объятия, а потом мы лежали на лютиковой поляне, он обнимал меня, и мы оба наблюдали за танцующими в небесах облаками и мечтали о нашем чудесном будущем.

Мне всегда было интересно, что он во мне нашел. Роберта Дадли воспитывали как настоящего принца, он жил и учился вместе с детьми самого короля Генриха. Его отец, могущественный граф Уорик, обладал поистине королевской властью, правя от имени Эдуарда VI. В свои семнадцать лет, едва окропив себя кровью врага в первой боевой схватке, он уже был умелым и многоопытным любовником и, благодаря своему обаянию и обходительности, постиг самые сокровенные женские тайны. И элегантные придворные красавицы, наносившие на лица белила так, что становились похожими на больных чахоткой, подкрашивавшие губы кроваво-красной помадой, проводившие все свободное время в неспешных прогулках, с завидным постоянством падая в обморок, и в жизни не державшие в руках ничего тяжелее веера, и работящие служаночки с крепкими плечами и мозолистыми руками, необразованные и не имеющие представления о светских манерах, не могли устоять перед другим его мечом, разящим не менее метко. Он мог получить любую, а захотел… меня, меня, Эми Робсарт! Я не была уверена, что смогу составить для него достойную партию. Он был сыном графа Уорика, а я – дочерью простого сквайра, мне бы выйти замуж за какого-нибудь сквайра и стать хозяйкой поместья, а не метить в придворные дамы, но он, он сам хотел только меня! Когда я пыталась заговорить с ним об этом, он лишь смеялся в ответ.

– Ты что же, просишь меня разлюбить тебя, дурочка ты моя? – насмехался он надо мной, после чего заключал в свои крепкие объятия и целовал в нос.

Он сравнивал меня с чудесным заварным кремом, украшенным изюмом, шафраном или корицей, – и никаких марципанов и прочих новомодных сладких конфетных штучек, которые неизменно напоминали ему о придворных дамах. Я была для него образцом чистой красоты, настоящей английской розой, а не каким-то экзотическим хрупким домашним цветком; я была для него чистым, свежим воздухом, голубым небом, солнечным светом и бесконечными зелеными полями. Холеные же красавицы были для него все равно что тесные надушенные комнаты с покрытыми гобеленами стенами и устланные турецкими коврами. Я говорила мило, просто и искренне – никаких колкостей, намеков и экивоков, мои слова не были сладкими, словно патока, и ядовитыми, как змея, я не обсуждала с ним, каков истинный смысл поэзии. Он все повторял, как ему нравится мой природный шарм. Я была такой девственно чистой, такой настоящей, напрочь лишенной обманчивого лоска, мудрствований и лукавства, я не пыталась произвести впечатление образованной и начитанной дамы.

– Ты не носишь маски, твоя жизнь – не маскарад. Когда я смотрю на тебя, то вижу тебя настоящую, настоящую Эми, а не фальшивую, нарисованную личину. Стоит сорвать маску с такой женщины – и сразу открывается ее уродство, которое можно скрыть лишь на время. Я смотрю на тебя, и мне нравится то, что я вижу. А вижу я твою естественную красоту.

И тем не менее я слабо верила в то, что все эти разговоры о любви тронут сердце высокородного и могущественного графа Уорика. Здравый смысл подсказывал, что он наверняка захочет лучшей партии для своего отпрыска, пусть Роберт и был лишь пятым сыном в семье. И тогда я сделала то, чего стыжусь по сей день. Я отчаянно боялась потерять его, для меня во всем мире не было ничего важнее, чем Роберт, и я любила его так сильно, что просто не могла отпустить от себя. Для меня невозможно было думать о том, что он будет с другой, более образованной и знатной женщиной, которая никогда не полюбит его так, как я. И я сдалась, я позволила ему залезть мне под юбку; это был единственный способ победить здравый смысл и нравы нашего общества. Только так могла одержать верх истинная любовь. Впрочем, возможно, я попросту не могла больше сопротивляться, чувствуя, как его горячие руки опаляют мою кожу через тонкую ткань платья и ласкают мою грудь, упиваясь его поцелуями, от которых я ощущала себя живой, как никогда прежде, и запрокидывала голову, словно голодный птенец, требуя новых и новых прикосновений его теплых губ. Когда удовольствие сменилось болью и когда моя девичья кровь окропила лепестки лютиков, я поняла: теперь он – мой. Ведь я была дочерью сэра Джона Робсарта, его единственной законной наследницей, которой должны были отойти после его смерти все земли, поместья, стада – все состояние, а не какой-нибудь бедной коровницей, чей отец принял бы мешочек с золотом в качестве компенсации за утраченную добродетель своей дочери, утер бы лоб с облегчением да еще бы и сказал: «Спасибо вам, добрый сэр!»

Позже, все еще лежа в объятиях Роберта, я дрожала и плакала, боялась, но не испытывала даже намека на чувство вины из-за того, что мы только что сделали. А что, если я понесла? Но Роберт легкомысленно улыбнулся, рассмеялся, поцеловал меня в лоб и начал спускаться ниже, лаская языком пупок и припадая губами к моему животу. И тогда я тоже засмеялась – он убедил меня, что хочет меня и нашего ребенка, если в моей утробе и впрямь зародилась жизнь, разумеется. И я нисколько не сомневалась, что он захочет еще очень много детей, которым нам суждено было дать жизнь. Мы снова занялись любовью, затем нежно отерли друг друга платком, намочив его в реке, поправили свою одежду и, взявшись за руки и целуя друг друга, отправились в Стэнфилд-холл, где в тот же день Роберт попросил у хозяина дома моей руки.

Мой отец был чудесным человеком легкого и приятного нрава, коренастым и крепким, с буйными седыми кудрями и щеками, похожими на знаменитые яблоки из его садов. Никто на всем белом свете не любил меня так, как он. Я была его гордостью и отрадой – с тех самых пор, как появилась на свет, и до того момента, как разум окончательно покинул его, словно улитка – свою раковину, превратив моего отца в незнакомца, не помнящего даже себя. Имя мое – Возлюбленная – было дано мне свыше.

Я родилась, когда он утратил всякую надежду иметь собственного ребенка, которого он бы любил, баловал и воспитывал. Артур, мой брат, был незаконнорожденным плодом хмельной ночи, проведенной с «очаровательной черноволосой колдуньей в таверне», когда отец был еще молод и не знал, когда нужно сказать себе «хватит» и перестать пить. Батюшка мой пообещал щедрую награду за Артура, но его мать отказалась отдать ребенка, и отец не видел собственного сына до тех пор, пока нищета не заставила их обратиться к нему за помощью. Так Артур вырос избалованным, расточительным бездельником, который больше походил на одного из завсегдатаев местной таверны, чем на сына сквайра, которому надлежало бы учиться управлять поместьем. Он сам отказался от счастливого шанса изменить свою судьбу. Этот праздношатающийся лоботряс никогда не думал об отце, а помнил только о его деньгах, да и то лишь когда они были ему нужны.

Затем отец женился на моей матери, Элизабет Скотт Эпплъярд, которая была к тому времени гордой вдовой сэра Роджера Эпплъярда. У нее уже было четверо детей – две высокомерные дочери, Анна и Френсис, всегда относившиеся ко мне как к навозу, приставшему к их атласным туфелькам, и двое напыщенных сыновей, Джон и Филипп, которые полагали, что само солнце встает и садится исключительно ради них. Она думала, что детей у нее больше не будет, и когда вдруг, совершенно неожиданно, на свет появилась я, похоже, это стало для нее самым нежеланным сюрпризом. Зная, что каждый мужчина хочет обзавестись сыном, наследником, она надеялась, что родит мальчика и ей не придется больше терпеть мук деторождения. Но родилась девочка, навредив при этом ее здоровью – матка у моей матери сместилась, что причиняло ей боль до конца дней, однако дало повод воздерживаться от дальнейших сношений с мужем. Потому она и провела всю свою жизнь в постели, выряжаясь в кружевные чепцы и халаты и неустанно поедая конфеты. Все думали, что отец будет страшно разочарован, станет проклинать свою судьбу, как король Генрих VIII, когда ему не подарили сына сначала Екатерина Арагонская, а затем и Анна Болейн. Но мой отец взглянул на меня и выдохнул изумленно: «Возлюбленная!» Так меня и назвали – Эми.

В тот самый день он гордо записал в своем молитвеннике: «Эми Робсарт, возлюбленная дочь рыцаря Джона Робсарта, родилась июня седьмого дня благословенного Господом нашим 1532 года».

Ни один ребенок не знал столько ласки и тепла, сколько он подарил мне, – отец баловал меня как принцессу и ставил мое благополучие превыше всего. Так что теперь, когда я телом и душой готова была к замужеству, он не стал мне перечить, хотя его и тревожило то, что я захотела в мужья именно этого человека.

– Но вы ведь едва знакомы! – снова и снова изумлялся он, и глубокие морщины испещряли его лоб.

Он умолял нас подождать год, или два, или даже больше. Говорил, что двадцать четыре года – идеальный возраст для мужчины, чтобы жениться, отказавшись от разгульной жизни и повзрослев достаточно для того, чтобы обдумать все трезво, принять верное решение и выбрать себе супругу без спешки, на которую его толкает сейчас зов плоти и горячая молодая кровь. Но мы и слышать об этом не хотели, нам было по семнадцать лет, и даже год ожидания казался нам целой вечностью. Мы были влюблены и всем сердцем желали вступить в брак и поскорее зажить счастливой супружеской жизнью.

Мои губы задрожали, глаза заблестели, и Роберт крепко сжал мою руку и сделал шаг вперед прежде, чем слезы полились на отцовские бухгалтерские книги, лежавшие на его письменном столе.

– Сэр, мы искренне любим друг друга, – молвил он. – Узнавать друг друга станет для нас большой радостью и настоящим приключением, каждый день нашей жизни мы будем открывать друг друга заново. И каждое новое открытие будет подобно бесценной, редкой драгоценности, – пообещал он отцу, нежно приникая к моим пальцам губами, а затем прижимая мою руку к своему сердцу.

И батюшка сдался – его тронули слезы, блестевшие в моих зеленых глазах, и страстное красноречие Роберта. Но уже тогда я понимала, что тревога, поселившаяся в его сердце, будет следовать за ним неотступно, словно его верный пес Рекс.

Теперь я понимаю его опасения гораздо лучше, чем тогда, – отец боялся, что, выйдя замуж за Роберта, я потеряю голову и это меня погубит. В тот единственный раз, когда мне следовало послушаться отца и последовать его совету, я отвернулась от него, отвергла его мудрые слова. Но я не понимала, насколько была неправа, потому что уже утратила способность мыслить здраво. И теперь меня утешает лишь то, что отец, по которому я так сильно скучаю, не успел увидеть горьких плодов нашей тогдашней спешки и скоропалительного союза и той боли, что появилась в нашей жизни, когда вспыхнувшая между нами страсть угасла. Печальными были плоды горячей юношеской любви, оказавшиеся прогнившими и прелыми, испорченными и омерзительными на вид. Я рада, что он не дожил до этих дней и не увидел, чем обернулось мое замужество. Его сердце разбилось бы, если бы он знал, что возлюбленная его дочь нелюбима, нежеланна и смертельно больна, в то время как муж ее ухаживает за благороднейшей леди страны, мечтая надеть золотую корону, и поэтому с нетерпением ожидает моей смерти. Роберту, верно, казалось, что недуг поразил меня, чтобы исправить ошибку, допущенную семнадцатилетним юнцом. Мой конец станет для Роберта началом новой жизни. Иногда мне снится, как они с Елизаветой, радостные, пляшут на моей могиле, и я просыпаюсь от страшной боли, как будто их каблуки и впрямь вонзались в мое бедное тело, награждая его чернеющими синяками. И спасало меня лишь лекарство, что давала мне Пирто, чтобы умерить боль, от которой кричала, агонизируя, каждая клеточка моего тела.