Текст книги "Пламенная роза Тюдоров"

С этими словами он рухнул на стоявший у камина диванчик и зарылся лицом в малиновые бархатные подушки, рыдая так, будто потерял только что любовь всей своей жизни. Я была потрясена, мне никогда прежде не доводилось видеть, чтобы даже малые дети вели себя так, как Гилфорд, который в свои семнадцать лет уже считался мужчиной.

– Милый мой, не убивайся так! – Леди Дадли поспешила заключить любимого сына в объятия. – Мамочка и сестра Мэри вынут эти ужасные папильотки из бедных твоих волос, мы найдем тебе нового камердинера…

– Хочу королевского! – завопил Гилфорд.

– Сынок, – герцог присел рядом с ним и ласково погладил младшего сына по спине, – король сейчас очень болен, без слуги ему не обойтись, но…

– А мне какое дело? Я и сам заболею, если не получу королевского камердинера, а потом умру, и солнце уйдет из вашей жизни, вы все еще пожалеете, что обращались со мной так жестоко! Никто меня не любит! А она, – тут он разъяренно ткнул пальцем в мою сторону, привлекая ко мне всеобщее внимание, – думает, что меня нужно побить метлой!

– Посмотрите, что вы натворили! – Леди Дадли наградила меня испепеляющим взглядом, казалось, что она вот-вот начнет изрыгать пламя, словно сказочный дракон. – Вы расстроили Гилфорда!

Эти слова она произнесла так, будто я устроила настоящую кровавую бойню прямо здесь, в их гостиной.

– Роберт, – начал сердито нахмурившийся герцог, – от твоей жены одни только неприятности. Надо же, что удумала – отходить Гилфорда метлой! Понимаю, такие грубые методы могут быть уместны в деревне, но только не в Лондоне, не в таком цивилизованном и благовоспитанном обществе, как наше! А Гилфорд – такой чуткий, такой впечатлительный мальчик…

– Роберт, что же ты стоишь! – всполошилась леди Дадли, склонившись над младшим, самым любимым сыном, растянувшимся на кушетке и захлебывающимся слезами. – Седлай самую быструю свою лошадь и езжай за доктором Карстерсом. И, бога ради, поспеши! Приведи еще и аптекаря! Наш малыш и вправду заболеет, если будет так плакать и дальше! Ах, Гилфорд, Гилфорд, мое милое дитя, молю тебя, успокойся! Никто не собирается бить тебя, никому из нас – ни мне, ни твоему отцу, ни твоим братьям – такое и в голову не пришло бы, ведь мы все любим тебя и собственных жизней не пожалеем, только бы с твоей головы и волосок не упал!

Пробегая мимо, Роберт разъяренно взглянул на меня и прорычал:

– Ты здесь и часу не пробыла, а уже свела с ума моего брата и оскорбила родителей!

Как только он ушел, в гостиной появился его старший брат Амброуз – должно быть, и до его слуха донесся надрывный плач Гилфорда.

– Что случилось на этот раз, Гилфорд? – спросил он обыденным тоном, как будто подобные сцены в этом доме были делом привычным. – От него ушел очередной камердинер?

– Амброуз, хвала небесам, ты пришел! Гилфорд сильно огорчен – да, от него действительно – снова! – ушел слуга, а эта ужасная, невоспитанная деревенская девчонка, на которой Роберт столь опрометчиво женился, считает, что Гилфорда нужно побить метлой, запереть на ночь в погребе и кормить – только представь себе! – лишь объедками! Объедками, Амброуз! Милый мой мальчик…

Леди Дадли прижала Гилфорда к своей груди и обратилась к дочери:

– Мэри, на подоконнике лежит твоя лютня. Спой нам ту народную песню о старой деве, ты же знаешь, она всегда так забавляла Гилфорда. Амброуз, а ты пройдись по комнате колесом или хотя бы на руках, Гилфорд ведь обожает всяких акробатов!

– Но матушка… – попытался возразить Амброуз, указывая матери на свой роскошный наряд, который, на взгляд любого здравомыслящего человека, нисколько не подходил для подобных экзерсисов, но отец семейства резко пресек его возражения, велев сделать так, как сказала мать.

Мэри тем временем принесла лютню и стала петь, повторяя снова и снова один и тот же невероятно монотонный куплет:

 
Жила-была на свете одна дама –
Немолода она была, зато богата.
Поклонников гнала она из храма,
Обители святой, как супостатов,
И песню пела им вослед такую:
«Ой, фу-фу-фу-фу-фу,
Старой девою умру я!
Ой, фу-фу-фу-фу-фу,
Старой девою умру я!»[17]17
  Здесь и далее стихи в переводе М. Козловой, если не указано иное.


[Закрыть]
 

Пока сестра пела, Амброуз неохотно прошелся колесом по гостиной и сделал пару сальто вперед и назад в своем серебристо-синем придворном платье, расшитом алмазами и жемчугом и украшенном атласными лентами, в то время как их отец и мать склонились над Гилфордом. Леди Дадли увещевала его ласковыми словами и поцелуями, а герцог лишь сдержанно похлопывал сына по спине. Совместными усилиями они уговорили его оторваться от подушек и взглянуть на старания Амброуза и спеть вместе с ними. Чтобы поддержать драгоценного сыночка, родители подхватили эту скучную песню.

Я не могла больше вынести этой пытки, а потому, тихонько плача, отошла в сторонку и, не зная, куда деться, опустилась на нижнюю ступеньку лестницы в надежде на то, что Роберт скоро вернется. Тем временем Гилфорд продолжал рыдать, оглашая громкими подвываниями всю округу, и голосу его могла бы позавидовать сама плакальщица-банши! Родители его вместе с сестрой продолжали восторженно распевать:

 
Ой, фу-фу-фу-фу-фу,
Старой девою умру я!
Ой, фу-фу-фу-фу-фу,
Старой девою умру я!
 

«Бедняжка Джейн Грей!» – подумала я. Еще не видя эту несчастную девушку, я уже прониклась к ней искренним сочувствием; такого жениха, как Гилфорд, я не пожелала бы даже злейшему врагу. Разумеется, она может умереть молодой, или же ее нрав окажется столь безмятежным, что она сумеет переделать своего будущего супруга, но скорее всего этой девушке всю свою жизнь придется петь глупые песни и ходить по гостиной колесом, чтобы утешить мужа, и учиться принимать его дурной характер. Если Господь благословил ее и дал ей толковых родителей, то лучше бы ей последовать примеру героини песни, звенящей сейчас в моих ушах, и отказаться от брака с Гилфордом, потому как даже участь старой девы неизмеримо лучше будущего с этим молодым человеком. «Не хотела бы я оказаться на месте этой юной наследницы трона», – сказала я себе, слушая вопли Гилфорда, доносившиеся из гостиной, и голоса его родителей и сестры, в очередной раз затянувших «Старой девою умру я!».

Той ночью я ждала Роберта в постели, обнаженная и соблазнительная, волосы мои расплескались по подушкам, а тело жаждало крепких объятий мужа. Но когда он пришел, то едва коснулся моего бедра – и то лишь для того, чтобы отодвинуть меня к другому краю кровати. Он не сказал ни слова – ни единого! – и холодно повернулся ко мне спиной. По молчанию Роберта я поняла, что очень рассердила его. Я протянула к нему руку, чтобы погладить по сильной, мускулистой спине, похожей в тот момент на ледяную стену, но он отодвинулся от меня. Когда же я попыталась коснуться его крепкого тела еще раз, он повернулся ко мне и больно шлепнул по руке. Тогда я тоже повернулась к нему спиной и зарылась лицом в подушку, чтобы он не услышал моего плача, который просто ненавидит. Так я и заснула.

Я понимала, что все мои слова и поступки никогда не будут достойны его и во мне всегда сыщутся какие-нибудь изъяны. Даже если я буду знать наизусть все книги по этикету от начала и до конца, научусь держаться величаво, как сама королева, и в конце концов стану самим совершенством, члены семьи Дадли и мой любимый супруг вместе с ними обязательно найдут во мне недостатки, потому что для них я всегда буду недостаточно хороша.

Даже во сне, когда я хотела прижаться к нему всем телом, как будто мы – единое целое, Роберт разбудил меня, оттолкнув от себя так резко, что я ударилась лбом о прикроватный столик. Я вскрикнула от боли и страха и свалила на пол тяжелый серебряный подсвечник, и Роберт отчитал меня за это так, что слышно было не только во всем доме, но и обитателям соседнего кладбища. А когда на следующее утро я появилась за завтраком с красными, опухшими глазами, багровой ссадиной на лбу и синяком на руке, мне пришлось слушать, как семейство Дадли обсуждает мои недостатки, как будто меня нет в комнате. Говорили в основном о том, что деревенские женщины совершенно не умеют ухаживать за собой и не следят за своей внешностью, как это подобает высокородным леди. К подобным несчастным созданиям родичи моего мужа испытывали искреннее сочувствие, хоть и называли их глупыми, неопрятными, невежественными и неряшливыми, причем за все время трапезы употребили эти слова столько раз, что я сбилась со счета. Мне хотелось вскочить со стула и убежать домой, в Норфолк, и не останавливаться до тех пор, пока я не окажусь в безопасности в родных стенах Стэнфилд-холла. Но когда я вскочила со стула, перевернув вазочку с джемом, и бросилась к двери, Роберт резко схватил меня за запястье, больно вывернув руку. Силой усадив меня на место, он прошипел мне на ухо: «Сядь, Эми, прекрати выставлять себя на посмешище!» В столовой тут же появилась служанка, которая принялась убирать последствия моего неудавшегося побега, и снова потекла светская беседа об отсутствии у меня всяких манер вследствие плохого воспитания. Мне же оставалось лишь пристыженно склонить голову, чтобы слезы мои капали в кубок с утренним элем, и потирать саднящее запястье.

– Твоей жене не мешало бы научиться себя вести, Роберт, – сказал герцог Нортумберленд.

– Да, эта кобылка еще несколько диковата, – признал мой супруг, сравнив меня с лошадью. – Но не переживай, отец, совсем скоро я приручу ее, и она навсегда запомнит, кто тут хозяин.

– Надеюсь, – кивнув, произнес герцог. – Не сомневаюсь, с тобой она станет покорной и послушной. Ты всегда одинаково хорошо находил подход и к лошадям, и к женщинам, Роберт. А еще знал, как извлечь из этого пользу. Только ты умеешь обращаться с кнутом и розгами так искусно.

Я не могла оторвать глаз от кубка под этими неприязненными взглядами, а потому продолжала смотреть вниз, баюкая ноющее запястье, и тихонько плакать, пока герцог Нортумберленд не подал знак слугам, чтобы те уносили еду. Лишь после этого нам было дозволено встать из-за стола.

Чтобы не проводить весь день с матушкой Роберта и его сестрами и не слушать, как они сплетничают за вышиванием о совершенно незнакомых мне людях и обсуждают мои многочисленные недостатки, я сказалась нездоровой и пролежала в постели до самой ночи. Я не стала спускаться ни к обеду, ни к ужину, лишь попросила Пирто раздеть меня и погасить все свечи, после чего надела ночную рубашку и спряталась под одеяло, натянув его на голову. Роберту я сказала, что меня тошнит от одного только вида еды, предположив, что виной тому лондонский воздух или что-то из съеденного мною за завтраком. Впрочем, последние мои слова он воспринял как оскорбление в адрес своей почтенной матушки и сказал, что «его манеры не позволяют передать ей такие объяснения».

Так проходил каждый мой день до самой свадьбы – я пряталась в своей комнате, трусливо притворяясь больной. Семья Роберта окончательно сочла меня «бесполезной» и напомнила моему мужу о том, что все мои прекрасные новые туалеты, которые должны были впечатлить родственников и их утонченных друзей, оказались такими же бесполезными – Роберт назвал их «пустой тратой денег». Но я не могла заставить себя посмотреть в эти недружелюбные лица, мне казалось, что я недостойна их общества. Даже собственный муж награждал меня испепеляющими взглядами и отпускал язвительные и злые реплики в разговорах со мной или же обо мне. Его презрение и желание присоединиться к своим родичам в обливании грязью меня, безродную чужачку, которая отчего-то решила, что золотое кольцо на пальце делает ее равной столь знатным людям, ранило меня больше всего. Я надеялась, что Роберт станет тем единственным человеком, на которого я смогу положиться и который всегда примет мою сторону, защитит, ободрит, утешит и поддержит меня; я думала, что со своим любимым буду в безопасности. Осознание того, что это ужасное заблуждение, стало для меня ощутимым ударом.

В ночь перед свадьбой Роберт вошел в комнату, сорвал с меня одеяло и велел встать с кровати, иначе он возьмет свой кнут и убедит меня выполнить его просьбу. Онемев от страха, я поднялась и затряслась, стоя перед ним в одной лишь ночной рубашке. Он прорычал Пирто, чтобы та достала из шкафа все мои платья и разложила их на кровати так, чтобы он мог как следует их рассмотреть. Муж хотел выбрать для меня туалет, как нельзя лучше подходящий к завтрашнему событию, ибо только так мог быть уверен в том, что я не опозорю его. Один за другим он отвергал мои наряды, каждый раз находя в них какой-то изъян – «слишком яркое», «слишком бледное», «слишком безвкусное», «слишком деревенское», «слишком претенциозное», «слишком вычурное, от этого узора у гостей голова кругом пойдет», «слишком обыденное», «слишком чопорное», «уродливое, как мартышкин зад», «слишком вульгарное», «этот цвет в Лондоне не носят уже год», «если бы я был женщиной, а это платье оказалось единственным в моем шкафу, то лучше бы отправился на тот свет голым, чем позволил похоронить себя в этом!», «годится больше для шлюхи, с таким вырезом – хоть сейчас можешь смело идти на улицы Лондона, это платье – словно вывеска “Возьмите меня прямо здесь и сейчас!”» и так далее.

Он ничуть меня не щадил, несмотря на мои слезы и обиженный вид. Ему не понравился ни один из моих новых нарядов! Ни один! Даже любимое мое морское платье, вышитое ракушками, а я ведь так надеялась, что именно оно сумеет растопить его сердце и пробудит воспоминания о счастливых наших деньках и мой любящий муж заключит меня в пылкие объятия, как тогда, в Хемсби. В конце концов он раздраженно вздохнул и бросил кнутовище на нежно-зеленый шелк, расшитый серебряными артишоками, сказав, что я могу надеть это платье вместе с жемчугами, изумрудами и серебряными туфлями, после чего был таков. Даже целый гардероб потрясающих платьев, сшитых одним из лучших лондонских портных, не сумел поднять меня в глазах собственного мужа! В отчаянии я швырнула ворох нарядов на пол и забралась в постель, не в силах больше сдерживать рыдания.

Чуть позже я поднялась, взяла платье, что Роберт выбрал для меня, и, прижав его к груди, встала перед зеркалом. Опухшими от слез глазами я взволнованно рассматривала свое отражение, пытаясь понять, какой кажусь окружающим. Что во мне изменилось? Что же такого было в той девушке, что покорила сердце Роберта и при виде которой у него горели глаза, а с лица его не сходила улыбка? Что случилось с той девушкой, которую он целовал и ласкал, называя своей «лютиковой невестой», и которую он постоянно поддразнивал, потому что она не могла позволить умереть даже крабу или гусыне? Что я сделала не так? Что привело мой брак в столь плачевное состояние? Как бы мне хотелось знать, можно ли исправить совершенные мною ошибки, пока еще не слишком поздно; как вернуть Роберта, того доброго и любящего Роберта, каким он был когда-то? Я очень старалась стать такой, какой он хотел меня видеть, но я не умела быть никем иным, кроме как самой собой. Именно собой я была, когда он влюбился в меня, так почему же теперь я стала недостойна его?

На следующее утро я, поднявшись и собираясь одеваться, вдруг решила рискнуть и проявить непокорность. Я отложила в сторону зеленое платье и велела Пирто принести яркий персиковый атласный наряд, украшенный желтым кружевом и расшитый чайными розами. Я влюбилась в это платье с первого взгляда и давно уже решила, что именно в нем буду на свадьбе. Затем, надев платье, которое выбрала сама, я направилась к выходу с гордо поднятой головой. Уже взявшись за дверную ручку, я вдруг встревожилась: а что, если платье и вправду не годится? Что, если оно слишком яркое и броское? Что, если Роберт действительно лучше разбирается в таких вопросах? Меня обуревали сомнения, и вся моя утренняя смелость пропала, сменившись трусостью и неуверенностью. И вместо того, чтобы открыть дверь, я с позором сдалась и позвала бедную ошеломленную Пирто, чтобы та «поскорей сняла с меня это платье!» и принесла «то зеленое, что выбрал для меня милорд, ему лучше знать!».

Когда вошел Роберт, я печально стояла перед зеркалом и хмуро наблюдала за тем, как Пирто оправляет оборки на моем наряде. В душе я проклинала собственное малодушие, из-за которого сдалась и подарила Роберту эту победу. Неужели то персиковое платье и впрямь так плохо? Оно ведь такое красивое! Он дождался, когда Пирто закончила, подошел ко мне сзади и, сорвав с моей шеи роскошные, великолепные жемчуга и изумруды, бросил их на разобранную постель, как будто они были всего лишь дешевыми стекляшками, которые деревенские парни покупают своим возлюбленным на ярмарке, а не настоящими драгоценностями. Вместо них он вручил мне ожерелье из бриллиантовых артишоков, в точности походивших на те, что были вышиты серебряной нитью на моем платье.

– Что не так? – спросил Роберт, заметив в зеркале мой печальный взгляд. – Тебе не нравится? Когда я дарю женщине бриллианты, то рассчитываю на то, что глаза ее будут сиять от радости ярче этих камней!

– Мне они никогда особо не нравились, – неохотно признала я, выбрав горькую правду, а не сладкую ложь. – Они кажутся мне такими холодными и твердыми… как льдинки, которые никогда не растают, или… слезы, замерзшие во времени.

Роберт запрокинул голову и расхохотался.

– За всю свою жизнь не слышал ничего более абсурдного! Льдинки! Слезы, замерзшие во времени! – Он заливался смехом. – Ох, Эми! Не глупи, все женщины обожают бриллианты, большинство из вас за них душу дьяволу продаст!

– В самом деле? – изумилась я, поворачиваясь к нему лицом и замечая теперь, что он одобрительно смотрит на меня, а не на мое отражение в зеркале. – Ты серьезно? Не шутишь? Ну что ж, – я пожала плечами и вздохнула, сокрушенно покачивая головой, – должно быть, они не слишком-то дорожат своими душами, раз продают их по такой низкой цене. Понимаю, они по-своему красивы, но бриллианты – всего лишь блестящие камушки, Роберт.

– Блестящие камушки! И это говорит женщина, называющая кружева снежинками, которые никогда не растают! – Роберт снова рассмеялся и поцеловал меня в щеку, а я удивлялась тому, что услышала от него не ругательства и оскорбления, а столь радостный смех. – Милая ты моя дурочка! Если жизнь в замужестве тебе надоест, ты всегда сможешь заработать себе на хлеб шутовством, я с тобой едва живот не надрываю со смеху! Блестящие камушки, ну надо же было такое сказать! Вот умора!

Когда у мужа закончился внезапный приступ веселья, вследствие которого у него даже слезы выступили на глазах, он снова с улыбкой поцеловал меня и нежно коснулся моей груди, потом прижал меня к себе, дав почувствовать свое желание.

– Сегодня, – прошептал он, горячо дыша мне в ухо, от чего я задрожала в сладостном предвкушении, – хорошо бы нам вспомнить свою первую брачную ночь.

По моему телу снова пробежала дрожь, на этот раз – от едва сдерживаемого желания, но я тут же задумалась о том, помнит ли Роберт, с какой жестокостью набросился на меня в опочивальне в день нашей свадьбы. Вдруг мне стало холодно и очень грустно. Большинство женщин обрадовались бы, если бы любимый муж прошептал на ушко такие нежные слова. Едва ли кто-то из них стал бы беспокоиться о том, хочет ли он переписать историю и предстать в новом, более выгодном свете, или же хочет в точности повторить то, что произошло в ту ночь.

Он снова поцеловал меня в щеку.

– Не задерживайся, птичка моя, – прошептал он, игриво покусывая мочку моего уха, после чего, потрепав меня за щеку и шлепнув пониже спины, направился к двери, со смехом повторяя мои глупые, по его мнению, слова о бриллиантах.

Уже на пороге он обернулся.

– Туфли, Эми! – напомнил он, указывая на мои босые пальцы, виднеющиеся из-под подола зеленого платья. – Серебряные туфли, не забудь.

– Да, Роберт, – кивнула я и выдавила из себя натянутую улыбку, а Пирто поспешила исполнить его приказ.

И действительно, в этой безумной спешке, думая о том, что мне надеть, я совсем позабыла об обуви, да и нянюшка тоже. Кроме того, если бы я отважилась все же спуститься вниз в персиковом наряде, то так и не вспомнила бы о своих босых стопах.

– Хоть убей! – Роберт, выходя из комнаты, вздохнул и, качая головой, добавил: – Никогда не пойму, почему женщина, у которой три огромных сундука набиты прекраснейшими туфлями, так часто ходит босиком!

Снова повернувшись к зеркалу, я все еще слышала его смех, доносившийся из коридора, – должно быть, муж снова насмехался над моими словами о бриллиантах. Неужто я и впрямь сказала что-то настолько смешное? Меня вдруг охватила паника. Быть может, со мной действительно что-то не так – не так с моими мыслями и поступками? Что, если я – единственная, кто до сих пор этого не понял? Неужели я все это время позорила себя и Роберта?

Разволновавшись, я стала делиться с Пирто своими тревогами:

– Пирто, что со мной не так? Я очень стараюсь, но… Наверное, я думаю и веду себя не так, как хочет Роберт…

– Если ты имеешь в виду, что ведешь себя не так, как все эти благородные господа, которых мы встретили здесь, то хвала Господу, что ты не такая! Милая моя, ты много, много умнее всех их! – поспешила успокоить меня Пирто, надевая на меня зеленый чулок и завязывая на нем шелковую подвязку.

Пирто подняла на меня взгляд и улыбнулась, помогая мне обуть новые, чуточку тесные серебряные туфли.

– Что за глупости, мисс Эми, вы все делаете верно! – приободрила она меня, поправляя длинные мои юбки. – И мне плевать, – добавила нянюшка, громко хрустнув пальцами, – что думает по этому поводу лорд Роберт!

– Ах, Пирто! – воскликнула я, обнимая ее.

Она поцеловала меня в щеку, поправила уголочек моего арселе[18]18
  Арселé (фр. arcelet) – женский головной убор XVI–XVII вв., металлический каркас ювелирной работы в форме сердца или в форме подковы, надеваемый на плотный чепец, который частично открывал волосы. К каркасу крепился кусок темной ткани, обычно бархата, который ниспадал на плечи и спину.


[Закрыть] и кивнула в знак одобрения:

– Тебе пора, поторопись!

В этот Троицын день устроили сразу три свадьбы, большое празднество с тремя парами женихов и невест, разодетых в золото и серебро. Король был слишком болен, чтобы присутствовать на торжестве, но настолько любезен, что загодя прислал тончайшие роскошные золотые и серебряные ткани, а также чудесные самоцветы, в которых блистали сегодня счастливые молодые. Часовню дворца Дарем украшали от пола до потолка широкие, блестящие красные и золотые ленты, переливавшиеся в свете тысяч высоких белых восковых свечей.

Большой зал был устлан новыми турецкими коврами со сказочными узорами – завитками и причудливыми арабесками, виноградными лозами, цветами и животными разнообразных, поражающих воображение расцветок. Стены же были украшены шестью гобеленами из яркой цветной шерсти и шелка, их серебряные и золотые нити сверкали на солнце. На них была представлена история смиренной и покорной Гризельды, с которой следовало брать пример каждой замужней женщине. Роберт гордо сообщил мне, что выбирал эти гобелены лично и заплатил за них целых две тысячи фунтов – на мой взгляд, траты были непомерные.

Однажды, посулил он, эти гобелены украсят стены нашего собственного дома. Он описывал мне, как они будут висеть в длинной галерее, и мы станем собираться у камина всей семьей – я буду занята вышивкой, а Роберт станет пересказывать нашим сыновьям и дочерям историю Чосера, изображенную на гобелене, и восхвалять их мать, «Гризельду во плоти!». Он поцеловал меня в щеку и, несмотря на то что нас со всех сторон окружали гости, приехавшие на торжество, дерзко шлепнул пониже спины, сказав, что позволит мне сразу забрать гобелены с собой и повесить их там, где сочту нужным, чтобы любоваться ими каждый день и вспоминать эту историю. Для тех, кто читать не обучен, эти гобелены, как ему казалось, станут отличной заменой книги, каждая женщина в нашем поместье увидит, что значит быть идеальной женой, и эта простая истина будет понятна даже ребенку или деревенскому дурачку.

Я взглянула на гобелен, на котором была изображена златовласая и синеглазая Гризельда – очень похожая на меня (разве что не такая пышнотелая и чувственная). Она, в одном исподнем, смиренно сидела в пыли у ног своего царственного, блистательного супруга, глядя на него с таким почтением, словно он был святым. Он же важно стоял, недовольно сморщив нос, как будто его жена смердела, и гнал ее от себя, к воротам города и вьющейся за ними дороге. Так этот человек изгнал собственную возлюбленную из королевства, чтобы взять себе в жены другую женщину, более знатную и благородную, гораздо больше подходящую ему, нежели бедная и скромная крестьянка, которую он облагодетельствовал, выбрав себе в супруги.

Когда я рассматривала эти гобелены, мне вдруг стало дурно, и я всей душой желала, чтобы Роберт забыл отправить их домой вместе со мной. Мне становилось не по себе от мысли о том, что они будут висеть на стенах моего дома. Я бы скорее позволила лекарю пустить мне кровь ланцетом, чем видеть каждый день женщину, у которой отняли детей и чье имя запятнали бесчестьем, женщину, которую муж вернул в отчий дом в одной лишь рубашке, чтобы жениться на другой, и не услышал в ответ ни жалобы, ни возражений – только лишь «как пожелаете, милорд!», что она произносила с неизменной покорной улыбкой. Я совсем на нее не похожа, но, боюсь, этими гобеленами Роберт намекает мне на то, что хочет, чтобы я уподобилась Гризельде и ждала его дома, никогда не вступая с ним в споры и не задавая лишних вопросов, и всегда готова была «себя не жалеть», лишь бы сделать его счастливым.

Я тряхнула волосами, чтобы вырваться из мира грез и вернуться в мир реальный, изгнав Гризельду из королевства своих мыслей. Свадебная церемония должна была вот-вот начаться.

Хоть мне и сказали, что все три брака заключаются по расчету, я все равно продолжала надеяться на то, что молодожены смогут доверять друг другу и что навязанный им долг превратится в любовь, которая расцветет пышным цветом, и что каждой из этих пар Господь ниспошлет истинное счастье.

Но леди Джейн Грей, которая превратилась бы в настоящую красавицу, если бы позволила себе хотя бы скромную улыбку, была мрачнее тучи. В ее прекрасных глазах блестели слезы, напоминавшие крошечные капельки дождя, и казалось, что она идет на плаху, а не к алтарю. Бедняжка едва могла двигаться в своем вычурном парчовом наряде, расшитом золотом и серебром и украшенном бриллиантами и жемчугами – я не раз замечала, как ее почтенная матушка незаметно щипала и подталкивала свою дочь, журя ее за то, что та ползет медленно, как черепаха. Помню, каким легким и невесомым казалось мне собственное подвенечное платье, несмотря на множество оборок и слоев золотого кружева, – я будто по воздуху в нем летела! Я едва сдерживалась, чтобы не броситься к ней, подхватить тяжелый шлейф и помочь бедняжке, но, зная, что семейство Дадли вряд ли одобрит подобный поступок, осталась стоять на месте, так и не осмелившись последовать велению своего сердца. До конца церемонии я сожалела о том, что так и не решилась поддержать эту девушку.

Ее младшая сестра, леди Кэтрин Грей, вся светилась от счастья. Несмотря на весьма юный возраст – ей было всего двенадцать лет, – она была очень бойкой и привлекательной; по ее плечам расплескались задорные каштановые кудряшки, а в невероятно живых глазах пылала страсть к жениху, красавцу лорду Герберту, сыну графа Пембрука. Кстати, и жених и невеста смотрели друг на друга такими влюбленными глазами, что, казалось, только и грезили о том, как окажутся вечером в опочивальне наедине; я и сама была такой нетерпеливой и влюбленной новобрачной. Этими своими мыслями я поделилась с Робертом, надеясь напомнить ему о нашей долгожданной первой брачной ночи, и тут меня ждало ужасное разочарование: оказывается, с этими парами молодых дела обстояли совсем иначе и ни один из заключенных сегодня браков не будет консумирован[19]19
  Консумация (лат. consummatio, «довершение») – термин, употребляемый для первого осуществления брачных отношений. В Средние века часто в случае заключения брака между несовершеннолетними (что практиковалось в среде высшей аристократии) консумация откладывалась до достижения супругами совершеннолетия (по церковным канонам женщина считалась совершеннолетней в 12 лет).


[Закрыть]. Его отец решил отложить этот момент по причинам, которые сам Роберт не назвал, потому что их следовало держать в строгом секрете.

Третью невесту, младшую сестру Роберта, тоже звали Кэтрин, и ей также было двенадцать. Ни она, ни ее будущий супруг, лорд Гастингс, явно не испытывали друг к другу особо пылких чувств, однако друг к другу относились очень душевно и тепло, смирившись с волей властных родителей.

Из всех невест больше всего я сочувствовала леди Джейн, особенно в тот момент, когда в зал вошел Гилфорд, намеренно замерев на пороге, словно живой портрет, чтобы каждый мог полюбоваться его сияющей красотой. Облачен он был в чудесный камзол цвета слоновой кости, расшитый изящными желтыми левкоями и витыми золотыми и зелеными виноградными лозами, украшенными бриллиантами и жемчугом. Каждый его золотой локон представлял собой настоящее произведение искусства – кудри Гилфорда явно были завиты и уложены руками очень искусного мастера. Когда он наконец направился к своей невесте грациозной походкой танцора, в зал вошел и его новый камердинер в ливрее – очередное пополнение в бесконечно меняющейся череде лакеев дома Дадли. Слуга торжественно шествовал в трех шагах позади своего господина, держа белую атласную шляпу с перьями, украшенную желтыми левкоями и лежащую на подушке с золотыми кисточками, похожей на те, на которых выносят обычно королевскую корону.

– Мне кажется или жених и вправду красивей невесты? – вопросила стоявшая рядом со мной пожилая леди в платье из зеленовато-желтой камчатной ткани, подол которого был оторочен собольим мехом. – Очаровательнейший молодой человек! – добавила она, сладострастно облизывая губы, хотя Гилфорд и годился ей во внуки.

– Не всякое хорошенькое личико является свидетельством истинной красоты, – ответила ей я, не сумев скрыть своих истинных чувств.

Однако же я как член семьи Дадли не должна была осуждать своего деверя. И тот факт, что я осмелилась произнести столь нелицеприятные слова в его адрес на его свадьбе, усугубляло мою вину.

– А вы жена лорда Роберта? – спросила моя новая знакомая, поднося к глазу инкрустированный самоцветами монокль, который крепился к поясу украшенной бриллиантами цепочкой; она долго щурилась, изучала меня с головы до пят, после чего вынесла наконец свой вердикт: – Вы хороши собой, но вот манерам еще стоит поучиться. Никогда не высказывайте своего мнения, милая моя, лучше говорите обратное тому, что чувствуете. Ложь сослужит вам намного лучшую службу, чем правда, даже в воскресенье, день Господень.

– Понимаю, – вежливо кивнула я в ответ, – искренность здесь не в моде.

– Дорогая моя, здесь такое понятие никому не знакомо! – воскликнула она, по-матерински умилившись наивностью своей новой ученицы. – По крайней мере в Лондоне, и особенно – при дворе. И помните, что нет человека более лживого, чем тот, кто прикрывается маской искренности!

– Мне кажется, это очень печально, – откликнулась я. – Даже не знаю, сумела бы я выжить в мире, где никому нельзя доверять.