Текст книги "Homo Sapiens. Обезьяна, которая отказалась взрослеть. Занимательная наука об эволюции и невероятно длинном детстве"

Утверждалось (и в академическом контексте, и нет), что у людей для их размеров достаточно большие пенисы по сравнению с остальными приматами. Как мы только что обсуждали, большой и сложный пенис – это признак, что конкуренция самцов была важным фактором в нашей эволюции. Однако, как бы ни хотелось людям считать иначе, в наших пенисах нет ничего особенного. Мы входим в топ-15 по длине и достигаем неплохих результатов по толщине, но в целом человеческий пенис, пожалуй, один из самых незатейливых среди пенисов нынешних приматов. У нас нет ни шипов, ни хитроумных головок, ни приаповой кости, ни внушительной длины – ничего такого, чем может похвастаться настоящий, преданный своему делу полигинный примат. Самцы нашего вида даже не так обильно вырабатывают семенную жидкость и сперматозоиды, как животные, которые рассчитывают, что их сперма выиграет в конкурентной борьбе. Человеческая сперма не настолько вязкая, чтобы мешать конкурентам, а у шимпанзе она такая клейкая, что вполне может преградить путь семенному материалу конкурента.

Не внушают особого уважения и наши показатели по частоте совокуплений: у нас копуляций в час меньше, чем у более конкурентных видов приматов, а количество сперматозоидов снижается быстрее (на восемьдесят пять процентов после двух-трех эякуляций), тогда как шимпанзе готов на следующий заход уже минут через пять. Даже продолжительность копуляции и та зависит от эволюционного давления. Мало того, что более продолжительная копуляция или половой акт, при котором партнеры скрепляются намертво, препятствует проникновению генетического материала конкурентов, как полагают ученые. Возможно, свою роль играет и фактор среды. Древесные виды тратят на процесс несколько больше времени, чем наземные, поскольку те могут стать легкой мишенью, если, гм, отвлекутся. Галаго предаются утехам целый час, а орангутаны могут продержаться около четырнадцати минут. А самцам человека в исследовании сексуального поведения Кинси[31]31
  Альфред Кинси – американский биолог XX века, автор двух научных книг о сексуальном поведении человека. – Прим. ред.


[Закрыть] приписывается средний показатель всего в две минуты. Это небольшой бонус с точки зрения недавней эволюционной истории высококонкурентных брачных систем с участием множества самцов (или для продолжительной жизни на деревьях).

Роль самки в спаривании приматов – тема довольно унылая, что ни читай, хоть журнал Folia Primatologica[32]32
  Folia Primatologica – научный журнал, издающийся в Швейцарии и публикующий статьи по экологии, эволюции, зоологии, зоотехнике. – Прим. ред.


[Закрыть], хоть светскую хронику. Во многом потому, как пишет антрополог Кэтрин Дреа в недавнем обзоре, что никто, начиная с Дарвина, не мог себе представить самку, контролирующую собственную сексуальную жизнь.

Наши представления о половом отборе с функционально-биологической точки зрения сложились благодаря наблюдениям за играми фруктовых мушек в сороковые годы прошлого века. Самцы фруктовых мушек имеют самые разные показатели репродуктивного успеха, а из этого следует, что любое повышение репродуктивного потенциала значительно увеличивает шансы передать генетический материал следующему поколению. Это породило убеждение, что инвестиции самца в то, чтобы произвести впечатление на дам, и есть самая наиважнейшая деятельность с точки зрения эволюции, а биолог с довольно спорной репутацией Роберт Триверс[33]33
  У Роберта Триверса была очень интересная профессиональная жизнь – мягко говоря. Став автором невероятно авторитетного исследования полового отбора у приматов, он оказался в высших эшелонах ученого мира, и там его внимание привлек Джеффри Эпштейн, печально известный педофил. Триверс осуждал охоту Эпштейна на несовершеннолетних девочек, однако же умудрился сделать заявление, что «шестьдесят лет назад они к четырнадцати-пятнадцати годам считались бы взрослыми женщинами, поэтому я не считаю, что эти акты так уж омерзительны», а это чушь, причем чушь коварная, противозаконная, сексистская и эксплуататорская. Впоследствии Триверс признал, что эти слова были страшной ошибкой. Тем не менее он произнес их, и на этом я прекращу обсуждение, лишь предложу нам всем подумать, в какой атмосфере велись самые передовые исследования сексуальности приматов.


[Закрыть] возвел эту идею в ранг официальной нормы для приматов с точки зрения того, кому приходится больше всего трудиться, чтобы родить ребенка. Это формулируется как постоянный конфликт – дешевая сперма против дорогостоящих яйцеклеток с беременностью и всем остальным в придачу, – при котором самцы постоянно стремятся к спариванию, а самки пытаются быть разборчивыми.

Однако что годится фруктовой мушке, то не годится самке примата. Нам надо отойти от идеи, что единственный способ выбора партнера – это чемпионат по обезьяньим смешанным боевым искусствам на звание чемпиона в конкуренции. У приматов сложная общественная жизнь, и это проявляется в репродуктивных стратегиях самок, если, конечно, ученые потрудятся посмотреть в ту сторону.

Самки приматов занимаются сексом не только ради размножения: в частности, бонобо известны тем, что практикуют секс ради социализации. То, в какой степени секс служил социальным актом, а не жестким биологическим орудием эволюции, стало для первых исследователей настоящим потрясением, ведь сначала они предположили, что первый зарегистрированный случай гомосексуального поведения двух молодых самцов бонобо объясняется лишь тем, что их заперли в зоопарке[34]34
  Любопытный фрейдистский вопрос: интересно, какой жизненный опыт подтолкнул людей к выводу, что зоопарки способствуют возникновению гомосексуальности?


[Закрыть]. Ученые были готовы увидеть только доминирующего самца и покорных самок или, вероятно, пару из самца и самки. Но бонобо с радостью предавались сексу всевозможными способами и при помощи всевозможных анатомических деталей, и это вынудило приматологов и весь остальной мир всерьез задуматься, что считать «естественным» в сексе. Секс у бонобо не всегда связан с размножением: при помощи секса они успокаиваются после драки, заводят и поддерживают дружеские связи, просто развеивают скуку. Иначе говоря, бонобо, как и многие другие приматы, занимаются «коммуникативным» сексом – социальным сексом, который скрепляет союзы, устанавливает иерархию и в целом исполняет самые разные функции, не имеющие отношения к зачатию детеныша.

Самки некоторых приматов, например наши женщины, сделали еще один шаг на пути «секса по другим причинам» и приобрели в ходе эволюции «скрытую овуляцию», при которой никто, включая саму самку, не знает, фертильна ли она в тот или иной момент. Это еще больше ослабило связь секса и размножения.

У многих видов самки громко и четко оповещают весь мир, что у них эструс, при помощи целого ряда звуковых и визуальных сигналов. Течка у кошки, например, происходит в течение ограниченного времени, поэтому кошка должна привлекать поклонников[35]35
  Если вы когда-нибудь слышали кошку во время течки, вы поймете, почему в английском языке есть для этого специальное слово caterwaul – «кошачий концерт».


[Закрыть] в нужный момент, поскольку кошки и коты не взаимодействуют ни по каким другим причинам, кроме собственно спаривания. Для большинства видов приматов «нужный момент» совершенно очевиден по очень заметному припуханию или изменению цвета гениталий, а у остальных признаки не такие броские и даже неуловимые: например, слегка краснеет кожа на лице, меняется запах, появляются особые повадки. Пример очень броских визуальных сигналов фертильности, распространенных среди приматов, – ярко-красные зады некоторых обезьян, от макак до бабуинов и шимпанзе. Эти изменения вызываются гормональными циклами, которые определяют, когда происходит овуляция (окно фертильности), и цель большинства приматов, видимо, заключается в том, чтобы разрекламировать себя на пике фертильности и таким образом заполучить детеныша.

Самки человека во время овуляции меняются совсем неуловимо, и, чтобы это заметить, надо очень постараться – по сравнению со, скажем, самкой павиана анубиса, чьи распухшие гениталии могут составлять до четырнадцати процентов ее веса[36]36
  Если, конечно, самка человека не готова инвестировать в ежедневный контроль вагинальной температуры. А учитывая стремительно растущую индустрию тестов на фертильность и всевозможных приложений и других продуктов, позволяющих отслеживать менструальный цикл, мы, очевидно, очень этим интересуемся и готовы усомниться в том, что скрывать овуляцию так уж мудро.


[Закрыть]. Почему мы решили скрывать, когда мы фертильны, вызывает жаркие споры в академических кругах.

Одни говорят, что держать овуляцию в тайне – это способ держать в такой же тайне отцовство и, вероятно, беречь потомство от детоубийственных порывов некоторых самцов, которым хочется зачистить территорию. Однако тут возникают некоторые сложности с самой концепцией детоубийства: надо учитывать, что приматы вряд ли представляют себе, что такое отцовство. Еще одна линия аргументации строится на том, что самки человека обзавелись скрытой овуляцией, чтобы казалось, будто они фертильны всегда: наши безволосые ягодицы с заметным слоем жира подражают сексуальным припухлостям других приматов, когда мы принимаем привычную позу для прямохождения[37]37
  Правда, в основном мы пользуемся своими большими ягодицами, чтобы сидеть, в то время как бедной самке анубиса, для которой они служат сексуальной рекламой, во время овуляции толком и не присесть.


[Закрыть]. Другие исследователи возражают, заявляя, что мы вообще перестали демонстрировать фертильность, когда встали прямо, поскольку в такой позе гениталии не видны. Добро пожаловать в мир эволюционной антропологии, где чему угодно найдется правдоподобное объяснение – и несколько неправдоподобных в придачу, – стоит только захотеть.

Факт остается фактом: физические признаки овуляции у самки человека незначительны – изменение температуры тела, припухшая кожа. Зато в поведении и настроении налицо более существенные изменения. Поведение самки может быть важной частью стратегии размножения, и в этом нет ничего удивительного. Согласно исследованию, в ходе которого изучалось, какие чувства испытывают женщины в состоянии полового возбуждения к своим партнерам и другим мужчинам в разные фазы цикла, складывается впечатление, что женщины во время овуляции не особенно расположены к своим постоянным партнерам. Кроме того, самки человека готовы заниматься сексом всегда и не ограничиваются только теми днями, когда могут забеременеть.

Один из главных вопросов приматологии в том и состоит, зачем, собственно, самки тратят время на нерепродуктивный секс. Другие животные не утруждают себя этим, а если учесть, сколько это требует сил и хлопот и как велик риск встречи с агрессивным партнером и других катастроф, вполне резонно усомниться в том, что дело того стоит. Однако самки приматов, сохраняющие сексуальную восприимчивость на протяжении всего цикла и скрывающие, в какой момент они на самом деле фертильны (и готовы к встречам с новыми партнерами), вероятно, обеспечивают себе больше возможностей утаить, что они обогатили генофонд своего потомства – либо спарившись с несколькими самцами, которым после этого вряд ли захочется убивать детенышей, которые могут оказаться их сыновьями и дочерями, либо скрепив полезные для матери отношения. Самки, практикующие промискуитет, могут к тому же захватить всю сперму, которая пошла бы на зачатие детенышей, и заполучить все ценные ресурсы гамет, оставив других самок без потомства.

Брачные стратегии самок приматов бывают самыми разными – в диапазоне от полного отсутствия намеков на овуляцию до демонстрации розовых раздутых гениталий для того, чтобы прямо конкурировать со всеми остальными самками, пытающимися разрекламировать себя в поисках бойфренда, и даже, вероятно, до стремления захватить все запасы спермы. Вдобавок к конкурентной рекламе самки могут объединяться, чтобы влиять на брачную стратегию. Например, самки бонобо, сторонницы свободной любви, вместе поддерживают своих любимых самцов, создавая коалиции, которые повышают или подрывают доминантный статус и, следовательно, регулируют репродуктивный успех самца.

Самки разрабатывают и другие стратегии конкуренции. Одна из самых интересных представляет собой различные способы применения так называемого копуляционного призыва, то есть, в сущности, звуков, которые издает самка примата во время секса. Они могут и вдохновлять партнера (у некоторых макак крики самки влияют на время эякуляции), и просто служить похвальбой – пусть все вокруг знают, как славно самка проводит время. Казалось бы, странная мотивация для примата, однако самки шимпанзе кричат громче, когда занимаются сексом с высокопоставленным самцом, которого лучше сделать своим сторонником, поскольку это полезно и матери, и потенциальному детенышу. Однако они помалкивают, если за ними наблюдают другие самки, – вероятно, чтобы смягчить конкуренцию и избежать агрессии товарок.

Бонобо, которые спариваются или по крайней мере играют в сексуальные игры с кем угодно и более или менее всегда, тоже регулируют издаваемые звуки в соответствии с социальным окружением и кричат громче с некоторыми партнерами и при определенных видах секса. В какой-то степени сексуальные крики приматов входят в их репертуар социализации и передают гораздо больше, чем просто информацию о половом акте с целью размножения.

Не исключено, что сложная сексуальная политика наших предков и сделала необходимыми речь и язык, хотя наша анатомия, по-видимому, настойчиво сигналит, что мы не из той части спектра, где отчаянно конкурируют на сексуальной почве. У нас налицо все признаки моногамного вида. Но это не точно.

Глава четвертая
К невесте едет мистер Квак. Неужели моногамный брак – это редкость?

 
К невесте едет мистер Квак верхом, верхом,
К невесте едет мистер Квак верхом,
И кольт, и сабля – все при нем,
И кольт, и сабля – все при нем,
К невесте едет мистер Квак верхом, верхом…
 

Все животные придерживаются четкой стратегии, когда решают, как делать самую первую инвестицию в следующее поколение. Из этой стратегии формируются правила размножения, или брачные системы, структурирующие поведение и общественную организацию биологического вида.

Социальная структура приматов состоит из головокружительно разнообразных групп. Они различаются и по численности, и по соотношению количества самцов и самок, и по долгосрочности и краткосрочности союзов, а следовательно, мы можем получить что угодно: и отца-султана-в-гареме, и папашу-с-отпрыском-на-шее, и даже нас со всеми Адамами, Евами и налоговыми декларациями. Термином «социальная организация» антропологи называют взаимодействия, составляющие внутреннее устройство жизни приматов: с кем ты занимаешься грумингом, с кем живешь, спариваешься или так или иначе имеешь дело. Социальная структура приматов имеет обширный спектр – от отшельника до гуляки. Социальная организация – с кем ты дружишь – не менее разнообразна. Основы социальной жизни и закономерности репродуктивного поведения неразрывно объединены прочной петлей обратной связи.

Каковы же варианты организации разномастного общества приматов? Их так много, что это производит сильное впечатление. Главой группы может быть взрослый самец, или же он становится главой группы в определенное время года либо в определенном возрасте. Группа может состоять из родственниц-самок и неродственных им самцов, из неродственных самок и родственников-самцов, из тех или других с одним партнером детородного возраста и противоположного пола. Распространены группы самок с одним самцом, а также группы из нескольких самцов и нескольких самок. В пределах больших групп могут возникать маленькие, состоящие из братьев и сестер, особей определенного возраста или самок, связанных узами женской солидарности.

Можно прожить жизнь как пара гиббонов, едва выносящих своих соседей, а можно сократить вдвое количество семейных неприятностей и жить как орангутан, который бродит по джунглям Борнео – иногда с детенышем, но в целом наслаждаясь блаженным одиночеством. А есть еще мандрилы – необычайной красоты обезьяны из парвотряда узконосых обезьян, которые живут своего рода метагруппами из взрослых самок с детенышами, лишь иногда взаимодействуя с самцами, которые бродят поодиночке. Эти группы бывают настолько огромными, до семисот особей, что приматологи сдались и стали называть их ордами (hordes). Гораздо менее распространена третья социальная структура приматов – пара. В таких урезанных группах живет всего около десяти-пятнадцати процентов приматов (рис. 4.1).

Рис. 4.1. Социальные объединения приматов весьма разнообразны

Что касается социальной организации жизни приматов, тут мы получим совершенно новый набор переменных. Тот, с кем ты ищешь подножный корм, не обязательно тот, с кем ты спишь, а с тем, с кем ты спишь, у тебя не обязательно общие детеныши. У одних видов за новорожденными ухаживают самцы и самки, которые не приходятся им родителями, а у других чужаки могут их убить. Одни приматы решают, жить или умереть новорожденному, на основании статуса его родителей, у других к детенышам относятся скорее как к групповому проекту. У одних взрослые детеныши остаются жить с матерью, а у других отправляются на поиски новой группы. Одиночки и пары могут странствовать по территории своих сестер и других родственников, а могут часть времени посвящать вылазкам для поиска новых партнеров. Это же дикая природа, в конце концов.

Но что означает для примата выбор того или иного варианта из всего этого разнообразия? Что говорит нам размер группы или склонность жить с матерью о том, какие факторы среды и механизмы адаптации влияют на способ размножения? Как вы, должно быть, догадались, организация той или иной группы формирует брачную систему, а брачная система определяет, какие детеныши продолжат жить и кто станет матерью или отцом. Несмотря на то что приматы взвалили на себя бремя полового размножения с участием двух биологических полов, которое оставляет мало простора для разнообразия и изысков, весь этот простор был ими с энтузиазмом освоен.

Существует целый ряд полигамных (с множеством партнеров) брачных систем, состоящих из высокостатусного самца или самки, которые распоряжаются гаремом из нижестоящих особей. Например, мартышка-матриарх, если выбирает себе двух или более самцов, перестает быть моногамной и переходит к полиандрии. Полиандрия – это брачная система из одной самки и нескольких самцов, полигиния – из одного самца и из нескольких самок. О полигамии вы наверняка наслышаны, поскольку она до сих пор популярна в некоторых кругах сапиенсов[38]38
  Тем не менее это не совсем то, что вы могли видеть в реалити-шоу «Сестры-жены» о жизни мормонской семьи. Дополнительные жены необходимы, чтобы облегчить труд старших жен. Да и многомужество распространено значительно шире, чем вы думаете.


[Закрыть], однако у приматов есть несколько вариантов реализации этой стратегии.

При «лихорадочной полигинии» (scramble polygyny) одиночки-самцы бешено носятся туда-сюда, высматривая подходящих самок, – бесконечная череда интрижек на одну ночь (или на десять минут). Но лихорадочно метаться туда-сюда все же лучше, чем реализовывать более конкурентные стратегии защиты самок, когда самцы готовы из шкуры вон выпрыгнуть, лишь бы помешать другим самцам совокупиться с самками, которых они охраняют. Есть еще и «копуляция украдкой», когда самцы прячутся за спинами других, более доминантных самцов. Как мы уже видели, прямая конкуренция опасна и дорого обходится самцам. Мало того, что им нужно не пострадать и не погибнуть, необходимо быть еще и достаточно крупными, чтобы победить.

В обществе приматов не у всех равные шансы стать родителями. Брачные системы варьируются от монополии самцов до монополии самок, а при любой монополии есть не только победители, но и побежденные. Вероятно, самый яркий пример – это матерый самец гориллы: бьет себя в грудь, монополизирует всех дам и – какая прелесть! – издавна служит метафорой конкуренции между самцами нашего вида, несмотря на то что из всех современных человекообразных обезьян мы, пожалуй, меньше всего похожи на этих могучих вегетарианцев (за исключением всех моих соседей из северного Лондона).

Смешанные группы – тоже не самый прямой путь к светлому будущему эгалитарных брачных практик. Доминантные особи все равно подавляют остальных авторитетом и не оставляют менее внушительным соседям шансов с кем-то спариться. Даже когда принято жить в парах, нет гарантии, что никого не вытеснят из генофонда.

Возьмем, к примеру, обманчиво умильную и безобидную на вид игрунковую обезьянку, или мармозетку, которую нередко считают ушастым и хвостатым образцом супружеской верности. Однако жизнь в моногамном раю для наших мелкомордых друзей совсем иная, чем кажется со стороны[39]39
  Мармозетки выглядят так, словно кто-то нарядил обычную обезьянку в костюм эвока из «Звездных войн», а потом высушил феном.


[Закрыть]. Хотя они живут группами, в которых много самцов и самок, скорее всего, брачный союз в группе будет только один, поскольку одна-единственная главная мармозетка-командирша подавляет фертильность всех остальных самок-соперниц, используя для этого неприятное сочетание насилия и выделений из желез внешней секреции. И все это ради того, чтобы и дальше доминировать в размножении. Какие там Адам и Ева!

Поскольку приматология очень долго была клубом для мальчиков, большинство брачных стратегий, о которых мы знаем, отводят главную роль самцу: он либо конкурирует с другими самцами, либо прячется за ними, чтобы добраться до девчонок, которые в других обстоятельствах были бы ему не по калибру. Сами видите, как легко увидеть в таких стратегиях антропоморфизм. И тогда становится понятно, как, в сущности, странно, что мы почти никогда не слышим о том, как в ходе эволюции появились сугубо женские стратегии вроде скрытого зачатия или выбора партнера (или когда вырабатываешь пятой точкой феромоны, подавляющие чужую фертильность), в то время как по меньшей мере некоторые из этих стратегий совершенно очевидно применяются у людей. Но в головокружительную пору зарождения антропологии мы были абсолютно уверены, что сумеем выявить эволюционные основы всего на свете – и нашей социальной структуры, и нашей социальной организации, и нашего брачного поведения – стоит лишь провести тщательное исследование ныне живущих приматов, чтобы понять, «как мы раньше это делали», и назвать эволюцией все, что мы делали иначе. Все можно объяснить – просто и функционально.

Наши более склонные к уединению родственники, вроде знаменитого глазастика-долгопята, как считается, избегают излишних волнений, поскольку только и делают, что крадутся в ночи, прячась от хищников и разыскивая пропитание. Они вполне могут себе позволить странную жизнь в парах. Напротив, наши более общительные родичи-приматы, по-видимому, избегают нападений леопардов, прибегая к стратегии «лучше спрятаться в толпе». Функциональность и среда обитания, казалось бы, позволяют объяснить все до единого аспекты жизни приматов: если в среде не хватает ресурсов, она может прокормить лишь ограниченное количество обезьяньих ртов, однако, чем больше обезьяньих глаз будет высматривать пищу, тем больше, вероятно, будет совокупная выгода – и все эти факторы влияют на размеры группы и на особенности социальной организации, которая должна быть создана в результате. Для красавцев-мандрилов это военная организация.

Хотя приматы похитрее обзаводятся компанией ради защиты, ведь мандрилы, разгуливающие по саванне, превратились бы в сухой корм для крупных кошачьих, если бы их не защищала собственная «орда». Им необходима особая брачная стратегия, чтобы как-то регулировать общее количество обезьян в группе. Ученые, люди, которых культура приучила считать конкуренцию естественной, а увеличение размера группы – зеленым светом для доминирования и иерархического поведения, полагали очевидным, что мандрилам придется выстроить гораздо более конкурентную брачную систему, чем простенькие парные узы, как у долгопятов. И да, мандрилы конкурируют за партнерш.

Развитие «лихорадочной» брачной системы означает, что самцы мандрилов дерутся друг с другом за право спариваться с самками. При соответствующем истолковании хода эволюции получается, что эти сверхагрессивные самцы мандрилов устраивают незнамо что из семейной жизни, поэтому их необходимо маргинализировать до поры до времени, пока они не понадобятся для спаривания, и так далее и тому подобное – вплоть до того, что мы объясняем все общественное устройство мандрилов жутковатой гипотезой про самцов-абьюзеров. И вот здесь нам надо быть осторожнее.

Убийственные наклонности самцов-мандрилов и правда производят впечатление – совсем как их яркие красно-сизые зады. Но с той же убедительностью можно описать устройство сообщества мандрилов как крайне эффективное распределение женских обязанностей по уходу за детенышами и стройную систему социальных отношений, а не просто объяснить все необходимостью держать самцов на расстоянии. Когда мы описываем разные брачные системы и разные общества, которые за ними стоят, мы должны помнить, что вопросы брака регулируют не только мужчины, чтобы нам ни говорили культурные предрассудки.

Разговор о доминировании самцов в обществе приматов вызовет у любого читателя-человека ощущение дежавю. Чувствуется сильнейшая тоска определенных слоев человеческого общества по гипермаскулинности некоторых обществ приматов, когда слышишь, как упорно они повторяют псевдонаучные доводы о важной роли альфа-самцов в организации нашего социума[40]40
  При этом они имеют в виду конфликты, происходящие между вегетарианцами, которые питаются подножным кормом в довольно разобщенных группах с низкой плотностью населения, например, в стаде горилл. Почему это считается образцом взаимодействия в крайне сплоченном обществе живущих в тесноте людей, чей девиз «мы сожрем все что угодно, особенно жареное», – этот вопрос, пожалуй, лучше адресовать психологам и психиатрам.


[Закрыть]. Есть такие эволюционные нарративы, которые всегда будут будоражить воображение публики, видимо, потому, что их можно подогнать под актуальные западные социокультурные нормы. А это, в свою очередь, вызывает кризис в кругах эволюционных антропологов, которые только за голову хватаются.

Вот, скажем, исследование, цель которого – проверить, действительно ли женщинам очень нравится розовый цвет, а следовательно, установить, что все гендерные стереотипы имеют под собой эволюционную основу. Ученые рассматривают выборку студентов одного британского университета[41]41
  Беда всех научных опросов в том, что исследователи опрашивают далеко не всех, а только «странную» выборку (weird в переводе с англ. – «странный». – Прим. ред.), то есть людей из западных, образованных, индустриальных, богатых, демократических (WEIRD – western, educated, industrialised, rich, democratic) стран.


[Закрыть] и приходят к выводу, что да, да, нравится, еще как! Мало того, этот вывод объявляется универсальным, потому что в выборку входили китайские студенты, а поскольку Китай не Великобритания, все общие предпочтения признаются универсальными. Тот факт, что в выборку вошли китайские студенты, воспитанные в тех же культурных нормах, что и их британские соученики – настолько, что они спокойно учились в Великобритании, – похоже, ничуть не смутил организаторов эксперимента.

Так или иначе, подобные исследования – девочки любят розовый! мужчины играют в мяч! люди обожают жареное! – тут же приобретают глубокий эволюционный смысл, ведь все на свете так или иначе должно служить адаптации. Есть даже отдельная научная дисциплина, эволюционная психология, посвященная выявлению эволюционных принципов, которые стоят за каждым нашим поступком и каждым решением.

А теперь целое исследование утверждает, что самка человека в ходе эволюции приобрела любовь к розовому цвету, и в СМИ это треплют на все лады. Дело доходит до того, что результаты пытаются как попало объяснить задним числом в эволюционных терминах: мол, миллионы лет назад какая-то наша прапрабабка оказалась в репродуктивном выигрыше, поскольку предпочитала клубнику, или что-то в этом духе. И неважно, что ядовитых красных плодов на свете больше, чем съедобных и вкусных, а привычная нам клубника – это гибрид французских и североамериканских сортов, выведенный в XVII веке. Главное – у нас есть причина, по которой женщины любят розовый, и мы твердо убеждены, что они действительно его любят. А вопрос, не входят ли в обширный культурный багаж испытуемых глубоко внедренные гендерные правила, касающиеся розового цвета, не считается важным. Это же наука.

Нет, конечно. Никакая это не наука. Просто выдумки. И это лишь половина всей правды. Проницательный читатель, должно быть, заметил, что все разговоры о брачных системах сводятся к восхитительным перспективам, выгодам и компромиссам для самцов. Защита самок, конкуренция самцов – ни одна из этих стратегий не предполагает активной роли самки[42]42
  Это касается любого определения успеха: и как способности приматов давать потомство, и как способности приматов давать воспроизводимые результаты исследований по эволюционной антропологии.


[Закрыть]. Между тем получить детенышей приматов без самок приматов невозможно, а, как гласит пословица, всем нравится разное – кому арбуз, а кому свиной хрящик. Ученые десятилетиями описывали брачные стратегии приматов как турнир конкурирующих стратегий самцов[43]43
  Эту традицию, прикрываясь «научными данными», успешно протащили в нынешнее столетие всевозможные руководства по пикапу, мужские журналы, а также шарлатаны, которые проводят тренинги по уверенности в себе.


[Закрыть], и лишь в конце ХХ века было сделано неожиданное открытие, которое все изменило: на свете есть и самки.

У самок приматов свои эволюционные потребности, совсем как у нашей старой приятельницы Пиццекрысы: нужно уравновесить энергетику беременности и вскармливания, позаботиться о том, чтобы тебя не утащил какой-нибудь орел, пока ты едва передвигаешь ноги на последних сроках, проследить, чтобы твоего детеныша не убили свои же сородичи. Брачные стратегии становятся очень сложными, если нужно учесть еще и мотивацию участвующих в процессе самок. По данным наблюдений, у самок бабуинов отсутствует мотивация терпеть толкущихся вокруг самцов, которые требуют от них секса. А вот у самок мармозеток имеется сильная мотивация окружать себя самцами, готовыми целый год таскать на руках их до идиотизма тяжеленных детенышей.

Это эволюционная необходимость, а не просто досужие мизогинные умозаключения, на которые так легко перейти, когда стремишься антропоморфировать все подряд. Самка примата все-таки имеет право голоса в брачной стратегии. Ее потребности тоже учитываются. Это один из первых пунктов, которые нам необходимо понять, чтобы разобраться в процессе производства человеческих детей. Существует широкий диапазон форм социального поведения, и те, кому оно свойственно, не всегда стремятся к одним и тем же промежуточным целям, однако главная цель у них одна, и все с этим согласны, – произвести потомство, которое добьется успеха.

Так как же мы? Какая стратегия привела нас в этот мир – со скрытой овуляцией, самцами и самками примерно одного размера и привычкой заниматься сексом ради социализации? Мы обладаем всеми признаками моногамного вида, но что это означает в реальности? И какую роль это играет в особенностях нашего детства? Мы, люди, бросаем колоссальные телевизионные и печатные ресурсы на то, чтобы задать этот вопрос в целом ряде частных случаев[44]44
  Стоит задуматься, будет ли примат, свободный от влияния таблоида National Enquirer, так же свободен от бесконечных дебатов о том, какая именно знаменитость и в результате какой именно физической итерации поучаствовала в создании того или иного межпоколенного банковско-генетического фонда.


[Закрыть], а хороший адвокат по разводам в одну минуту разнесет в пух и прах все наши представления о моногамии.

Если беспристрастно взглянуть на все, чем занимаются приматы в дикой природе, оказывается, понятие моногамии довольно-таки неоднозначно. Иногда оно означает, что у тебя дети только от одного партнера, а иногда – что ты проводишь время только с одним партнером, а детей тайком заводишь с несколькими другими. Иногда моногамия – это создание пары на всю жизнь, а иногда – только до тех пор, пока не подвернется кто-то получше. Но как ее ни определяй, в животном мире она встречается исключительно редко: моногамию выбирают меньше десяти процентов животных, а если исключить птиц, девяносто процентов которых очень стараются создать пару, и того меньше.

Другие млекопитающие в целом не приветствуют моногамию: вариант моногамной брачной системы рассматривают лишь около пяти процентов видов. Однако «свою половинку» ищут целых пятнадцать процентов приматов – приходится признать, что они все-таки очень странные. Вопрос в том, почему это так. Моногамия среди приматов почти исключительно наблюдается на тех ветвях нашего генеалогического древа, которые сгибаются под тяжестью маленьких миленьких лемуров, и эти ветви расположены дальше всех от нашей. Помимо упомянутых лемуров, моногамию практикуют гиббоны и сиаманги, мармозетки и тамарины. Гиббоны, конечно, человекообразные обезьяны, но их никак нельзя назвать нашими ближайшими родственниками. Тем не менее они практикуют жизнь в постоянных парах – примерно как мы.

Как же мы до этого дошли? Существует целый ряд теорий эволюции парных уз. Одна из них гласит, что постоянные пары возникли по инициативе самок, которые хотели завербовать себе защитников – как от других самцов, которые могли нагрянуть и убить их детенышей, так и от агрессии самцов в целом. Другая – что пары возникли по инициативе самцов, решивших посвятить все свое время контролю за тем, чтобы никто, кроме них, не имел шансов спариться с их самкой. Не исключено, что парные узы возникли, чтобы самцы могли обеспечить себе доступ к спариванию, когда самок мало и они склонны разбредаться, или чтобы самки могли найти того, кто будет оберегать их от хищников, когда высок риск нападения.

Одна из теорий эволюции парных уз строится на том, что они позволяют самцу «знать», какие из детенышей его. Я далека от того, чтобы обвинять ранних естествоиспытателей в том, что они были одержимы идеей отцовства, на удивление резонирующей с идеями патриархальной системы, которую только и заботило, как бы передать капитал следующему поколению, а вовсе не с очевидными реалиями мира природы. Однако считать, что именно этим активно интересовались первые обитатели нашего генеалогического древа, по меньшей мере странно.