Текст книги "Homo Sapiens. Обезьяна, которая отказалась взрослеть. Занимательная наука об эволюции и невероятно длинном детстве"

Если рожать настолько рискованно, почему бы не отказаться от этой затеи? Почему бы не адаптироваться, не эволюционировать, не превратиться в вид, который способен размножиться и при этом не умереть? Дело в том, что это не входит в нашу инвестиционную стратегию. Мы настолько боимся родить меньше детей в целом, что готовы рискнуть жизнью – и оставить без поддержки уже родившихся детей.

Вспомним прошлую главу, из которой мы узнали, что человеческие матери довольно долго доращивают ребенка вне своего организма. Мы, так сказать, достаем их из печки непропеченными, и наши новорожденные не скачут за стадом на двух ногах. Поскольку мы рожаем именно таких детей и располагаем культурными и биологическими механизмами адаптации, предназначенными для того, чтобы их выращивать, это означает, что главная работа еще впереди – ребенка надо воспитать. Рождение – только начало инвестиционной программы, рассчитанной на всю жизнь, и именно это и делает нас людьми.

Глава девятая
Спи, малютка-лапочка, на охоте папочка. Уход за ребенком на старинный манер

 
Спи, малютка-лапочка,
На охоте папочка,
Он нам шкурку принесет
И малютку завернет.
 

Мы не какие-нибудь овинные пауки, готовые удалиться на покой сразу после тяжких трудов деторождения, в ту же секунду, как наши дети появятся на свет. Мы – млекопитающие, хуже того, приматы. Членство в этих клубах, где приняты довольно строгие правила, требует, чтобы мы делали инвестиции в физический рост наших детей уже после рождения – так мы расплачиваемся за честолюбивое стремление рожать огромных детей и за плохую динамику передачи энергии.

Помимо физических инвестиций, родителей обязывают сделать больше – научить своих детей закону джунглей и сформировать их социальный капитал, что впоследствии даст им больше возможностей лавировать в обществе и процветать[116]116
  Да-да, тот самый социальный капитал, который вы утратите, если станете родителями.


[Закрыть]. Это у людей общее со всеми приматами и вообще млекопитающими: если речь идет о детях, нам надо их растить, или вся конструкция рухнет.

Вот почему особенно поражает, когда историческая наука пытается утверждать, будто люди в прошлом не особенно заботились о своих детях, да и сейчас этим не славятся. Это попросту чушь. Помимо самых ранних письменных источников, которые взывают к богам, чтобы те защитили и поддержали наших детей, у нас есть полным-полно археологических находок, рассказывающих о повседневной жизни тревожных родителей – всевозможные орудия для кормления, купания, пеленания и игр с ребенком. Трехтысячелетние амулеты, украшенные изображениями чудовищной женщины с головой льва и когтями орла, – это мольба к пантеону защитить беременных и новорожденных от кровожадной богини Ламашту. Мы читаем, что ацтекские отцы и матери, как и отцы и матери во всем мире, в прошлом называли своих детей ласковыми прозвищами, правда, свойственными их культуре: «драгоценное ожерелье», «драгоценное перо», «драгоценный нефрит», «драгоценный браслет», «драгоценная бирюза».

Несмотря на странное противоестественное предположение, главенствовавшее в определенного рода исторических трудах последних нескольких веков, этим людям было совсем не безразлично, когда их ребенок болел и умирал[117]117
  По-видимому, это следствие неприятной склонности определенных исторических школ рассматривать прошлое как другую страну, а другие страны – как обиталище людей, которые на самом деле не совсем люди.


[Закрыть]. У них не было случая ознакомиться с трудами Гоббса и Мальтуса[118]118
  Томас Гоббс – английский философ, приверженец материализма. Подчеркивал эгоистическую природу человека, определяемую его стремлением к самосохранению и удовлетворению потребностей. Роберт Мальтус – английский экономист, автор теории, согласно которой неконтролируемый рост рождаемости может приводить к снижению благосостояния и массовому голоду. – Прим. ред.


[Закрыть], вот они и не знали, что должны относиться к детской смертности как к капризу статистики, которая отражает плотность населения, необходимую для экономического функционирования крупных городов.

Родители, которые в древнеримский период воздвигли в окрестностях нынешнего Майнца надгробие на могиле своей восьмимесячной дочери, очевидно, и не догадывались, как им полагается себя вести, когда высекли на нем горькие слова: «О, если бы ты никогда не появлялась на свет, где тебя полюбили так сильно – и все же при рождении было суждено, чтобы тебя вскоре отняли у нас, оставив родителей страдать… Расцвела роза – и вскоре увяла»[119]119
  См. Carroll, 2018.


[Закрыть]. Как глупо, должно быть, они бы себя почувствовали, если бы узнали, что в XIX веке, когда высокомудрые и, надо полагать, бездетные ученые начали заниматься историей детства, им было совершенно очевидно, что римляне не оплакивали детей, если те умирали до года, поскольку так сказано у глубоко почитаемых авторитетов вроде Плутарха и Плиния, а те, безусловно, были абсолютно беспристрастными хронистами, которые просто фиксировали нравы и обычаи своего времени, а вовсе не вздорными стариками, одержимыми набором произвольных, жестких и бесчеловечных общественных установок, которые никогда не могли бы применяться в реальном обществе.

И в самом деле, просто в голове не укладывается, насколько выхолощенными от эмоций дошли до нас все сведения о детстве в прошлом. И мы, к примеру, узнав, что в Древнем Риме не было особых стандартов для погребения младенцев, считаем, что римлянам было безразлично, когда у них умирали маленькие дети. Подобные выводы мы делали относительно детских смертей во всем Древнем мире: сочиняли что-то и про спартанцев, которые бросали «неполноценных» детей умирать, и про карфагенян, истреблявших новорожденных[120]120
  А тут налицо еще и современные этно-националистические предрассудки.


[Закрыть].

Биоархеологи Хелен Гилмор и Шиан Хэлкроу сравнили – мне кажется, обоснованно – наши представления о прошлом с представлениями ранних антропологов об «экзотических» и «примитивных» культурах их времени. Даже сегодня археологи склонны переписывать прошлое как нечто чуждое, далекое, полное мрачных загадок, какие в современном мире невозможно себе представить. Все это совсем не льстит нашим способностям к эмпатии, не говоря уже о рефлексии, ведь мы отказываем неведомому прошлому в человечности. А еще все это наглядно показывает, что в нас осталось немало колониалистического высокомерия: вот какие мы, оказывается, тонкие, чувствительные натуры, не то что они, грубые и черствые.

К счастью, мы все-таки начали понемногу проявлять рефлексию, когда выкапываем и изучаем тех, кто жил в далеком прошлом, и теперь способны пересмотреть самые нелепые свои предрассудки, касающиеся наших предков. Ярчайший пример – это битва за Карфаген, морскую державу, владычествовавшую над всем побережьем Северной Африки. Две непримиримые школы археологов и антропологов сошлись стенка на стенку и вот уже несколько десятилетий не могут решить, правдивы или нет знаменитые рассказы о детских жертвоприношениях. Плутарх (да, опять он, поганец несчастный) – лишь один из нескольких авторов, которые обвиняли карфагенян в том, что те приносили жертвы богам, бросая своих детей в гигантские металлические статуи, в чреве которых горел огонь.

Признаться, поначалу положение карфагенян не сулило ничего хорошего. В двадцатые годы прошлого века в погребении-тофете совсем рядом с древним Карфагеном были обнаружены тысячи кремированных останков, причем только младенцев и маленьких детей. Поскольку эти дети были кремированы, а в Карфагене мертвецов не принято было сжигать, это придало веса гипотезе о кровавых жертвах, которыми кормили Молоха[121]121
  А также мрачным представлениям Плутарха о человечестве в целом («О суеверии», глава 13).


[Закрыть] (рис. 9.1). Однако биоархеологи, профессиональные исследователи мертвецов, располагают дополнительными средствами, позволяющими расследовать подобные слухи и сплетни, и для этого изучают сами скелеты. Кремация, в противоположность распространенному мнению, уничтожает скелет не полностью – для этого нужна невероятно высокая температура, – и даже при современных практиках кремации с применением промышленных печей остаются фрагменты костей.

В случае Карфагена оставался вопрос о том, действительно ли это были дети граждан, которые плакали и кричали, когда их заживо сжигали, чтобы умилостивить богов. Итак, надо было выяснить, принадлежит ли прах в урнах детям и умерли ли эти дети в результате сожжения. Высокие температуры уничтожают почти все улики, позволяющие в нормальных условиях установить и причину смерти, и возраст покойного, что было бы крайне полезно для прояснения, кого и почему погребли в тофете. Однако, к счастью для науки, в ходе таких кремаций никогда не достигались температуры, которые полностью уничтожили бы скелет, и некоторые особо прочные элементы организма, вроде костей и зубов, все-таки сохранились.

Рис. 9.1. Иллюстрация «Молох» из книги Charles Foster, Bible Pictures and What They Teach Us (1897)

Учитывая все, что знает современная наука о примерных размерах костей ребенка, казалось бы, достаточно было измерить сохранившиеся кости и свериться с таблицами возраста и роста, чтобы установить, действительно ли это были новорожденные. Первые результаты такого анализа подтвердили, что да, в урнах действительно прах младенцев, но слишком маленьких – почти треть из них были так малы, что не могли бы выжить вне утробы матери. Это натолкнуло на мысль, что по крайней мере некоторые из этих детей погибли от других причин, а само погребение, вероятно, было скорее участком, отведенным для упокоения младенцев, чем местом захоронения человеческих жертв.

Ученые, стоявшие за идею детских жертвоприношений, возражали, что невозможно судить о возрасте по костям, которые, скорее всего, сильно деформировались в результате кремации (или огня в чреве статуи), а главное, уменьшились от высоких температур. Живо представляю себе полемические заголовки тех газет, что печатают слухи о детских жертвоприношениях двухтысячелетней давности и связанные с ними вопросы, по-видимому, без ответов.

Да, это вопросы без ответов, если не взглянуть правде в глаза, точнее, в зубы: в них содержится много минеральных веществ, поэтому они сохраняются при высоких температурах и попадают прямиком в археологические отчеты, чтобы рассказать то, о чем не может поведать остальной организм. Мы знаем одно – и я подчеркиваю здесь слово «мы», поскольку сама много лет принимала участие в этих исследованиях вместе с моими уважаемыми коллегами из Музея естественной истории: если что-то и способно оставить на зубе шрамы, то это роды. Появление на свет – это такая сильная травма, что организм ребенка, можно сказать, перезагружает нормальный рост, и эта перезагрузка оставляет неонатальную линию – шрам внутри зуба, показывающий, где все эти клеточки пережили момент экзистенциального ужаса (рис. 9.2).

Неонатальная линия есть во всех молочных зубах и даже в некоторых коренных: первые большие, прочные коренные зубы формируются еще до рождения, поэтому шрам виден и в них. Он позволяет биоархеологам и патологоанатомам установить, родился ли ребенок живым. И в 2017 году команда противников теории жертв продемонстрировала, что половина погребенных в тофете младенцев из анализируемой подвыборки не имела неонатальной линии в зубах.

Рис. 9.2. Гистологическое сечение по центральной оси молочного зуба, в данном случае клыка, покажет отметку, оставленную в момент родов (пунктир)

Так что, хотя мы не можем утверждать, что карфагеняне не получали удовольствия, бросая своих детей в огненную пасть Молоха или богини Танит (и да, есть очень много исторических доказательств, что они так поступали, пусть даже эти доказательства предвзяты и однобоки), мы можем сказать, что из нескольких тысяч младенцев, кремированных и погребенных в тофете близ Карфагена, многие были жертвой гораздо более жестокой силы – естественной смертности. Однако это, безусловно, не значит, что их родителям было на них наплевать.

Вопрос, насколько родителям вообще не наплевать на своих детей и не может ли быть так, что старшие дети им дороже младших, восходит к глубокой древности. Плутарх сообщает нам (насколько можно судить о таких вещах шестьсот лет спустя), что легенда о спартанцах, бросающих своих детей умирать, если будет сочтено, что те не идеально сложены, основана на реальной практике[122]122
  И снова он. Не такой он, Плутарх, чтобы кого-то хвалить и подбадривать.


[Закрыть]. Есть достаточно исторических данных, которые подтверждают его слова. Мы можем понять, что у древнегреческого новорожденного и правда был риск оказаться брошенным на произвол судьбы, однако оценки, что от десяти до двадцати процентов новорожденных детей оставляли умирать в первые дни после рождения, все-таки сильно преувеличены: нормально функционирующее с демографической точки зрения общество просто не могло позволить себе терять столько детей.

Есть целый ряд причин, по которым в древнегреческом обществе некоторых новорожденных не оставляли в семье, и многие письменные источники свидетельствуют, что бросали тех, кто уже чувствовал себя так себе. Кроме того, были и другие причины – незаконнорожденность и, вероятно, пол: система, где дочери надо было обеспечить приданое, возможно, подталкивала к избирательному детоубийству девочек, которые обходились слишком дорого.

Из этого не следует, что травма от потери или необходимости отказаться от новорожденного не была в те дни такой же, как и сейчас. Скорее жизнь таких маленьких детей регулировали другие социальные правила, и либо природа, либо обстоятельства могли вынудить родителей пойти на крайние меры. Разумеется, для древних греков бросить ребенка было не тем же самым, что убить, и это многие не могут понять. Более поздние историки утверждали, что многих детей, «оставленных» родителями, впоследствии усыновляли другие семьи, а то, что их «оставляли», повышало их шансы выжить. Помимо традиции бросать у нас есть традиция спасать и усыновлять: если греческие резонеры обожали отчитывать своих соотечественников за то, что те рожают детей, которых не могут растить, то греческие драматурги по крайней мере находили радость в том, чтобы спасать обреченных детей ради более поэтичной участи.

Иногда понять, что такое забота о ребенке, немного труднее. В прошлом бытовали практики ухода за новорожденными, которые, если вы попробуете применить их сейчас, мигом привлекут к вам внимание служб опеки. Вспомните главу 7, где говорилось, что родители минувших эпох так ценили своих детей, что тратили много времени и сил на то, чтобы сплюснуть черепа новорожденных и придать им диковинную форму. Мягкие, еще не сросшиеся кости детского черепа туго бинтовали, заставляя вытягиваться либо вверх, либо к области затылка от стильного перехвата посередине. Иногда к вискам привязывали дощечки, делая из головы подобие сэндвича, чтобы придать черепу ту узкую продолговатую форму, которую так обожают телепередачи про древних инопланетян.

Модификации детских черепов ради одобряемой в культуре формы практиковались на всех обитаемых континентах, причем очень давно – еще тринадцать тысяч лет назад в Коу-Свомп на территории Йорта-Йорта в Австралии, одиннадцать тысяч лет назад – на северо-востоке Китая, около десяти тысяч лет назад – в Мезоамерике[123]123
  www.biorxiv.org/content/10.1101/530907v1.full.pdf


[Закрыть]. Казалось бы, это довольно странный способ сочетать инвестиции как в физическое, так и в социальное благополучие ребенка, но по сути он недалек от обычая прокалывать уши или делать обрезание – и то и другое практикуется в наши дни. Исследователи утверждают, что преднамеренная деформация черепа – показатель социального статуса, и это резонно, если учесть, что этим нужно заниматься целенаправленно несколько лет, чтобы достичь желаемого результата, а значит, перед нами просто очередной тип инвестиций, на которые готовы родители. Время, которое требуется, чтобы придать детской головке форму, соответствующую стандартам общества, – очередной пример того, как люди могут физически воплощать инвестиции в своих детей.

Если вспомнить, что мы, размышляя о жизни детей в прошлом, склонны представлять себе жестокий гоббсовский мир, где нужда требовала, чтобы воспитание ребенка было лишено всякого чувства и душевной заботы, пожалуй, будет неожиданностью обнаружить, насколько мало у нас веских данных о плохом уходе и физических травмах. Мэри Льюис, специалист по биоархеологии детей, взялась за изучение болезненной темы насилия над детьми и абьюза в прошлом, но даже ее исследования выявили всего несколько случаев травм, неизбежных в таком бесчеловечном мире, – их можно сосчитать по пальцам.

Разумеется, абьюз – явление, которое непросто распознать, особенно если учесть, что во многих обществах отношение к тому, что считать абьюзом, изменилось всего за несколько поколений (спросите, например, человека, родившегося в середине ХХ века, какие ассоциации вызывают у него слова «ремень» или «угол»). Зато у нас есть огромное количество данных о детстве в Древнем мире, которые доказывают, что родители изо всех сил старались обеспечить своим детям все самое лучшее и подготовить их к взрослой жизни. Когда-то мы считали, что высокая детская смертность в прошлом приводила к некоторой десенсибилизации, и одновременно предполагали, что если на кладбище похоронены только младенцы, значит, это потому, что их убивали, а не потому, что таковы были правила погребения в данной культуре. А теперь у нас есть целая подобласть науки, посвященная изучению того, на что были готовы люди, чтобы сохранить жизнь своим любимым: целая археология заботы. У нас есть обширная материальная культура – все те мелочи, загромождающие археологические отчеты и говорящие о любви и инвестициях, которые вливали родители в своих детей.

Никто не говорит, что это легко. Мы попадаем в ловушку, где оказываются все родители-люди: мы боимся сделать что-то не так. Когда мы сталкиваемся с продолжателями нашего вида, которые очевидно недовольны – плачут, ноют или просто смотрят на нас с укоризной, – нас совершенно не удивляет, что мы разработали бездну предписаний по уходу за детьми. Как же мы это делаем и – вот вопрос, который лег в основу тысячи книг, – есть ли для этого правильный или, скажем, эволюционный способ? Существует ли некое прадетство, палеородительский сценарий, оптимально адаптивный, идеально отвечающий нашим эволюционным интересам?

Ответом будет довольно решительное «Нет», если, конечно, наш вид не вымрет полностью к тому времени, когда я завершу рукопись[124]124
  Большие фрагменты этой книги были написаны в условиях локдауна, вызванного распространением нового вируса, вызывающего COVID-19, поэтому, честно говоря, к вопросу конца света я отношусь не так однозначно, как прежде.


[Закрыть]. Тогда втиснуть несколько тысячелетий в один типичный опыт внезапно покажется целесообразным. Иначе, конечно, нет. Мы живой, постоянно адаптирующийся биологический вид и постоянно занимаемся тем, что активно меняем способы взаимодействия с окружением через гены, поведение и великого посредника человечества – культуру.

Забота и вскармливание – монолитные флагманы эволюционной армады родительства, однако – осторожно, спойлер – то, как люди это делают, определяется культурой. То, как мы ухаживаем за младенцами сейчас, вероятно, резко отличается от опыта подавляющего большинства наших предков. Мы спим отдельно, мы пьем искусственное молоко – и мы боимся, что ни то, ни другое не принесет пользы. Однако эволюционная теория Дарвина – простая концепция, которую мы удивительным образом сумели превратить в секулярное божество и теперь вопрошаем у алтаря «выживания наиболее приспособленных», достаточно ли адаптивен наш образ жизни с эволюционной точки зрения. И мало кому так отчаянно нужно, чтобы их укрепили и направили, как тревожным родителям.

Адаптивны ли наши стратегии ухода за детьми? Смотря к чему мы пытаемся адаптироваться. Количество людей, которые питаются охотничьей добычей, собранными ракушками или подножным кормом, мало и становится все меньше. Причем группы, которые мы привыкли считать образцами так называемого эволюционного стиля жизни – те, кого мы зовем охотниками-собирателями, – придерживаются правил, которые меняются ничуть не реже, чем у нас. Они живут в мире, где природу уничтожают, где со всех сторон подступают города, а капиталистическая система неотвратимо захватывает даже самые негостеприимные территории.

Жизненный опыт самых разных людей, ведущих не-земледельческий образ жизни и упоминавшихся на страницах этой книги, тоже крайне разнообразен, как и вообще у всех людей на свете, и все они живут не в каком-то незыблемом неменяющемся мире. Кто-то теперь участвует в экономике наемного труда, кто-то ведет оседлый образ жизни. Почти все группы собирателей от Бразилии до Танзании оттеснены под напором аграрных государств на все более и более маргинальные территории, – с кем-то это произошло уже на нашей памяти, а с кем-то на протяжении последних нескольких тысячелетий. Земледельческие группы, о которых мы говорим, когда обсуждаем «палеостили жизни», адаптированы к каменному веку не больше нас. Это современные люди, приспособившиеся к весьма специфическим современным обстоятельствам, и это полезно помнить, когда кто-то пытается продать тебе «палеопитательный батончик».

Когда кто-то настаивает на существовании какой-то одной стабильной человеческой культуры на протяжении сотен тысяч лет, это страшно раздражает – и было бы еще простительно в конкурентном мире торговли питательными батончиками, однако никак не может определять, как вы должны воспитывать собственных детей. Достижение стабильного неизменного состояния называется «смерть», и человеческое общество не в состоянии достичь сколько-нибудь длительной стабильности, как отдельный человек не в состоянии достичь бессмертия.

Мы меняемся, мы провоцируем изменения, мы адаптируемся. Нам нужно было адаптироваться к новому климату, когда мы расселились сначала по радикально разным экотонам родной Африки, а потом и вовсе по регионам с самыми экстремальными условиями на планете. Для этого нам нужно было переходить перешейки, преодолевать перевалы, переплывать целые моря, чтобы закрепиться на новых континентах. Едва ли заселение Австралии пятьдесят тысяч лет назад происходило в тех же культурных условиях, в каких предки современных европейцев взаимодействовали с неандертальцами на Ближнем Востоке[125]125
  Хотя первые австралийцы по пути могли повстречаться с Homo floresiensis, «хоббитами». Донельзя неловко вышло, что Homo floresiensis, точь-в-точь как неандертальцы, совсем перестали встречаться в археологических находках как раз после встречи с современными людьми. Надо же, получается, что целые биологические виды нас «игнорят» – впрочем, зная нас, это неудивительно.


[Закрыть].

А если человеческая культура никак не могла оставаться статичной столько времени и после множества перемен, которых мы добились, вправе ли мы судить о том, что такое «эволюционно-адаптивное» (нет) или, скажем, «палеодетство» (никогда так не говорите)? Просто многие люди, похоже, считают, что они-то вправе.

С одной стороны, очень утешает, что лексикон эволюционистов настолько распространился в нашем обществе, что люди активно ищут объяснений современным привычкам и механизмам адаптации, сложившимся на протяжении поколений. С другой стороны, не очень утешает, что почти все объяснения, закрепившиеся в сознании общества, обладают эволюционной адаптивностью мертвого попугая. Эволюцию подают как нечто происходившее в прошлом, причем обычно еще и как некую обособленную часть этого прошлого. Наши представления о ней крайне избирательны. В основном мы говорим о том, как наш вид, должно быть, вел себя в саванне, которую, как мы считаем, начали заселять около двух миллионов лет назад, однако обходим молчанием гораздо более продолжительный период, который наши предки провели в лесах. Выходит, если на чем-то есть крыша, мы под нее даже не заглядываем.

За время нашей жизни на этой планете был чудовищно долгий промежуток, когда наш образ жизни был совсем не похож на то, как мы (в большинстве своем) живем сейчас. Девяносто девять и сколько-то десятых процента нашего времени на Земле мы провели в маленьких кочевых группах, питаясь подножным кормом, и даже до Америки добрались только около двадцати тысяч лет назад. Нам интуитивно кажется, что такое простое существование было стабильным и неизменным, а поэтому служило идеальной эволюционной песочницей, в которой можно выстроить идеальный человеческий образ жизни и идеальные практики воспитания детей. Такая логика стоит за всей чепухой под маркой «палео», которую вам пытаются всучить предприимчивые торговцы, и идиллическими представлениями о том, что когда-то мы будто бы во всем разобрались, и современные люди способны вернуть себе состояние безгрешной гармонии, здоровье и блеск волос, просто отказавшись от бейглов.

Однако опасность заключается в том, что вся эта палеоидеализация не ограничивается пищевыми добавками и экзотическими программами тренировок. Концепция «единственно верной стратегии жизни» коварно просочилась и в наши представления о воспитании детей. Мнение о том, что существует эволюционно совершенный способ растить ребенка, возлагает на родителей непосильное бремя «делать все правильно». Когда такие понятия подаются под соусом «научности», неспециалисту становится еще труднее понять, что действительно представляет собой устойчивую тенденцию в человеческой эволюции, а что просто является бредом сивой кобылы.

Сара Хрди, приматолог и антрополог, с которой мы встречались в главе 4, подчеркивала, что все, что мы считаем «правильными» методами воспитания, по сути дела представляет собой продукт краткосрочных культурных трендов[126]126
  Характерный пример – полурелигиозная приверженность родителей трудам доктора Спока (педиатра, а не вулканца), который всего за двадцать лет заставил матерей и отцов превратиться из жестких переговорщиков (пятидесятые) в сострадательных любителей обнимашек (семидесятые).


[Закрыть], а эволюционные представления о воспитании детей не всегда внедряются прямо и очевидно.

Многие родители и просто ни в чем не повинные прохожие слышали о «теории привязанности» Джона Боулби и Мэри Эйнсворт[127]127
  Теория привязанности была разработана Джоном Боулби, британским психиатром и психоаналитиком, в середине XX века. Мэри Эйнсворт, американский психолог, внесла значительный вклад в развитие этой теории. – Прим. ред.


[Закрыть], согласно которой дети от рождения стремятся как можно крепче цепляться за матерей, и это эволюционно-адаптивная черта, обеспечивающая безопасность и защиту. Основанное на этой теории естественное родительство в странах первого мира является мощным культурным трендом, опирающимся на труды Уильяма и Марты Сирс[128]128
  Уильям и Марта Сирс – многодетные родители, эксперты по здоровью и развитию ребенка. Их идеи совершили переворот в системе воспитания детей и заложили основы нового подхода, так называемого естественного родительства. – Прим. ред.


[Закрыть]. Эта система диктует тем, кто заботится о ребенке, целый ряд очень строгих предписаний: немедленный контакт после рождения, постоянный физический контакт в младенчестве, в том числе во время сна, обостренная осознанность и чуткость по отношению к ребенку.

Этот тренд знаком многим из нас по феномену слингоношения – практике носить младенца привязанным к телу матери или отца. Слингоношение очень симпатично выглядит и к тому же помогает освободить руки, но также предполагает, что молодые родители должны уметь быстро манипулировать длинной, широкой и очень дорогой полосой ткани и вязать на ней всевозможные узлы, позволяющие удержать подвижное животное, отличающееся нарастающим весом и переменной сговорчивостью[129]129
  Купить рюкзачок-кенгурушку и носить на груди? Нет, что вы, это слишком современно, а все современное – жульничество! Впрочем, по личному опыту могу сказать, что ребенок ничего не заметит.


[Закрыть]. Это удивительная попытка обратить вспять эволюционную траекторию, в конечном итоге избавившую нас от меха, без которого детенышу-примату не за что цепляться. Хотя, может быть, даже не столько обратить вспять, сколько придать ей новое направление, учитывая, что мы еще не вернулись в эволюционное прошлое настолько, чтобы прятать детей в дуплах, как наш предполагаемый предок, похожий на тупайю.

Такой стиль естественного воспитания по принципу «все или ничего», который в самых экстремальных формах требует от матери полного подчинения эмоциональным потребностям ребенка, отнюдь не обязательно отражает реальность человеческой привязанности. Типы привязанности, которые Боулби на основе своих ранних исследований приматов выделяет как важные для развития ребенка, относятся только к матери, поскольку он изучал виды, где за детенышами ухаживает только мать. А у людей есть неисчерпаемые аллопарентальные ресурсы – бабушки и дедушки, родственники, братья и сестры, наемные помощники[130]130
  Например, мои родители приняли решение оставлять детей с женщиной, у которой, в сущности, был только один недостаток, что выяснилось немного погодя: она была замужем за главным дилером кокаина в нашем городе.


[Закрыть], поэтому мы, пожалуй, располагаем гораздо более разнообразными способами строить привязанности, чем бабуины.

Однако такая неоднозначность даже самых общепринятых концепций воспитания не остановила лавину подозрений, что все-таки где-то существует более адаптивный способ воспитания детей. Один бренд палеородительства (а это и правда бренд, ведь вам пытаются что-то продать) даже так и называется – «эволюционное воспитание» – и строится на идее, что «каждый раз, когда мы отклоняемся от какой-то известной биологической нормы, нам следует опомниться и попытаться по возможности имитировать биологические процессы». Отличный совет, если имеешь дело, скажем, с сердечной функцией. У сердца совсем немного вариантов биологического состояния, и если оно выходит за эти рамки, все приобретает очень скверный оборот. Поэтому нам, конечно, следует стараться, чтобы наши сердца (и сердца наших детей) перекачивали кровь в тех узких пределах, на которые рассчитан человеческий организм, но, если нам это не удается, следует применять устройства, которые помогают имитировать нормальное функционирование сердца, например, кардиостимуляторы.

Однако подобные рассуждения совершенно теряют смысл, если речь идет, скажем, о том, надо ли постоянно носить младенца привязанным к груди. Это довольно распространенный предмет споров в бесконечном цикле состязаний по желчности, в котором – какая вопиющая несправедливость! – обвиняют «я-ж-матерей»[131]131
  Интернет-баталии – единственный вид территориальной агрессии, который мы с удовольствием приписываем женщинам. В том числе и препирательства по поводу качества натуральных тканей.


[Закрыть]. Человеческий детеныш выживет в любом случае, сколько ни носи его привязанным к груди – почти все время, иногда или никогда. Биологическая норма для младенца – сочетание требований к давлению, температуре и человеческому контакту, и удовлетворить эти требования можно просто головокружительным множеством способов, если, конечно, не угодишь внезапно в венерианскую атмосферу. Взрослых, живущих полной, счастливой жизнью, в раннем детстве привязывали к груди, привязывали к доске, подвешивали к стене, укачивали на руках, носили в слингах и даже – о, это мое любимое – привязывали к доске и затем подвешивали к стене.

Впрочем, идея биологической нормы весьма коварна. Некоторые аспекты ухода за младенцем и правда непосредственно относятся к удовлетворению естественных биологических потребностей растущего организма, и вызывают больше всего сомнений и, что неудивительно, больше всего ожесточенных споров между теми, кто убежден, будто должен быть какой-то один правильный способ удовлетворять эти биологические потребности. Если бы мы могли разъяснить этим людям, что удовлетворение биологических потребностей не означает необходимость обеспечить ребенку один конкретный способ, которым должна быть удовлетворена та или иная потребность, это избавило бы нас от множества препирательств в интернете. Однако онлайновые межкультурные разногласия редко касаются лишь такого рода нюансов. Вместо этого мы наблюдаем бесконечный поток советов по уходу за вашим собственным ребенком, основанных на единичных случаях из чужого опыта и щедро сдобренных показным мученичеством. А мало кто так жаждет советов – любых советов, – как измотанные недосыпом родители.

Около четырех тысяч лет назад один писец, работавший близ древнего города Ниппура, который сегодня находится на территории южного Ирака, запечатлел аккуратными клиновидными линиями на глиняной табличке колдовское заклинание. Эта глиняная табличка с заклинанием все эти тысячелетия пролежала в земле вместе с другими забытыми магическими текстами и увидела свет лишь в ХХ веке, когда ее старательно перевели с аккадского. Однако красиво упорядоченные слова свидетельствуют, что текст, скорее всего, восходит к куда более древней фольклорной традиции: это колыбельная, и ее пели. А ее колдовская цель знакома родителям любого новорожденного.

 
Малютка, так долго проживший в чертогах тьмы,
Ну что же, теперь ты снаружи, ты видел свет солнца.
Что же ты плачешь, что же ты кричишь?
Что же ты внутри не плакал?
Ты пробудил бога жилища – проснулся кусариккум:
«Кто разбудил меня, кто напугал меня?»
«Малютка разбудил тебя, малютка напугал тебя!»
Да падет на него сон, словно на пьяницу,
                                  словно на выпивоху![132]132
  Если кому-то нужно доказательство, что мольба о том, чтобы младенец уснул (в данном случае – как пьяный), – явление довольно древнее, то вот оно, это доказательство. Цит. по Faber, 1990.


[Закрыть]
 

Мы можем согласиться с тем, что сон – это биологическая потребность. Младенцу нужен сон, чтобы хорошо себя чувствовать. Однако где и как он будет спать, не так уж важно. Это обескураживает, особенно если учесть, какое множество газетных и журнальных колонок посвящено тому, чтобы предостерегать родителей о том, что их крошки, мол, вырастут чудовищами-социопатами, если будут спать отдельно от родителей, или, наоборот, вырастут патологически зависимыми от них, если их постоянно укачивать на руках.