Текст книги "Корабль мертвых. История одного американского моряка"

25

Но когда-то люди бывали в каморке ужасов. Правда, на «Йорике» этих людей давно не было. Их выкинули на берег сразу, как только стало известно о их проступке. Сохранились лишь устные рассказы. Такие рассказы сохраняются даже если увольняют весь экипаж. Люди оставляют корабль, а истории остаются. Они пропитывают железо, дерево, койки, трюмы, бункеры для угля, котельные помещения, и в глухие ночные часы корабль пересказывает новому экипажу все свои истории слово за словом, и гораздо точнее, чем если бы эти истории были записаны специалистами.

По одной из таких историй два смельчака, открыв замок, нашли в тесной каморке ужасов множество человеческих скелетов. Страх не позволил им пересчитать черепа. Их было очень много, а некоторые уже распались. Скорее всего, скелеты и черепа принадлежали некоторым членам предыдущих экипажей «Йорики». Этих людей съели крысы. Бедняги стали жертвами компании, которая таким образом экономила деньги. Если какой-то моряк начинал требовать срочный расчет и выплату сверхурочных, его быстренько хватали и заталкивали в каморку ужасов. Да и какой выход оставался у шкипера? В гавани человека просто так в каморку ужасов не запихнешь, это могут заметить портовые власти. Властям абсолютно все равно, что делает шкипер с подчиненными ему моряками в открытом море, но на берегу наказанный моряк мог сбежать и явиться в полицию или к консулу, а это грозило всякими неприятностями. Вот шкипер и догадался прятать концы в тайном помещении. Когда «Йорика» выходила в море, шкипер с облегчением спускался в каморку ужасов, чтобы выпустить несчастного на свободу. Но, как, правило, опаздывал. Крысы вовсю трудились, они не желали возвращать свою еду шкиперу. Конечно, он пытался разогнать мерзких тварей, но что сделаешь один? Звать на помощь он не решался. Тогда всем стало бы ясно, куда это подевался моряк, требовавший расчета.

После «Йорики» истории о рабах и о кораблях, перевозящих невольников, меня уже никак не впечатляют. Никаким рабам не приходилось так тяжело, как нам. Никогда рабы не были такими голодными, такими усталыми, как мы. Рабы были товаром, а товар нужно продать по подходящей цене, поэтому о рабах как-то заботились. За истощенных, никому не нужных невольников не выручишь хороших денег. Надо оправдать риск дальних перевозок. А вот палубные работники – это просто твари, которых никто и страховать не хочет. Они свободные люди, но желание заработать гонит их на любой, даже самый подозрительный корабль. А там их будут гонять до смертного истощения. А если ты умрешь, тебя выбросят за борт. А если понадобится, ты отстоишь две вахты подряд, а потом и третью. Все подряд. И при этом ты будешь есть только то, что тебе дают, и пить только ту воду, которая уже протухла. Потому что шкипер хочет сэкономить на тебе, у него есть семья и уж она-то никак не должна голодать. Ну да, моряки редко бывают сытыми, но так распорядилась жизнь. Морские истории много говорят о кораблях и матросах. Но если внимательно присмотреться, сразу увидишь, что все эти романтичные истории посвящены кораблям, вывозящим богатых туристов на прогулку. Моряки там что-то вроде оперных певцов, которые делают маникюр и обожают тоску по оставленным где-то девушкам.

26

С моряками, валявшимися на соседних койках, я успел обменяться едва ли тремя-четырьмя словами. Узнав, что мне не полагается ни матраса, ни одеяла, ни подушки, я тоже потерял интерес к соседям. Где-то над нами слышался грохот и лязг цепей, вытягивающих якорь из воды, шум машин, суета, брань, беготня – все, что обычно и происходит при выводе корабля в море. Эта суматоха всегда меня раздражает. Я чувствую себя хорошо только в открытом море. Неважно – идет корабль в порт или уходит из него. Корабль в порту это не корабль, а сундук с товарами. Его или нагружают или разгружают. В порту нет моряков, есть только поденщики. Там мучаешься как на обыкновенной фабрике. Делаешь грязную работу. В любой момент тебя могут окликнуть: «Эй, лодырь, займись-ка вон тем делом!» – и ты не можешь отказаться. Так что, бросившись на койку, я вовсе не торопился подниматься на палубу. Это на фабриках можно развешивать плакаты: «Do more» («Работай больше»), потому что там есть шанс получить сверхурочные. А на корабле – нет. Сколько шкипер даст, столько и получишь. А он никогда много не даст, он не любит платить. Вот я и стараюсь не попадать в ловушку, то есть попадать шкиперу на глаза. Потому, наверное, я пока и не стал генеральным директором Pacific Railway and Steam ship C° Inc. В воскресных выпусках или в журнальчиках часто пишут, что, благодаря усердию, желаниям и амбициям каждый самый простой моряк может дойти до места генерального директора Компании Тихоокеанских железных дорог и пароходов Союза Американских Соединенных штатов, но почему-то в Америке не так уж много миллионеров. К тому же, если я буду битые тридцать лет непрестанно трудиться и, утомленный, спрошу наконец: «Ну как там с местом генерального директора?» мне явно ответят: «К сожалению, оно пока занято. Но вы работайте, шансы на успех у вас большие. Главное, проявить настоящее усердие. Мы вас не забудем!» Прежде говорили о солдатах, которые якобы носят в ранцах маршальские жесты, сейчас говорят о том, что любой палубный работник, усердно работая, может стать генеральным директором огромной пароходной компании. Но ко мне это не относится. Я с детства чистил сапоги чужим людям, всякими способами зарабатывал на жизнь, был упорен и трудолюбив, но место генерального директора нисколько не стало ближе.

Когда стоишь на ночной вахте и все спокойно, тебя одолевают всякие чудные мысли. Например, отчетливо видишь, что произойдет, если все наполеоновские солдаты одновременно вынут из ранцев свои маршальские жезлы. Кто тогда станет таскать тяжелые мортиры, маршировать, бросаться на бастионы? Прекрасно быть генеральным директором, но если все станут генеральными директорами, то кто будет поддерживать давление в котлах? Если не останется обыкновенных работников, котлы прогорят, а мировые битвы будут проиграны и отпадет сама собой нужда и в маршалах, и в генеральных директорах. Вера наполняет карманы нищих, убогих превращает в богов, но…

Когда возня наверху стихла я вылез на палубу. Тут же рядом оказался второй инженер. Он сказал на своем смешном английском:

– Скипер хочет говорить с вас, да, да. Давайте ходить за мной.

Шкипер оказался еще молодым человеком. Он был упитан, розов, хорошо выбрит. У него были голубые водянистые глаза, а каштановые волосы кое-где слегка бронзовели. Он был превосходно одет, галстук подобран с хорошим вкусом. Пожалуй, такой шкипер мог бы украсить собой большой пассажирский лайнер. По крайней мере, выглядел он так, будто легко может провести корабль от одного порта к другому, не попав при этом на другую сторону земного шара. И говорил он на английском, который преподают в хороших училищах в англо-говорящих странах. Он заботливо подбирал каждое слово, иногда задумываясь, что придавало ему вид мыслителя. Контраст между ним и вторым инженером был столь велик, что настроение мое упало еще больше.

– Итак, вы наш новый угольщик? – поздравил он меня.

– Я? Угольщик? Подносчик угля? – возмутился я. – No, Sir, я кочегар.

– Я ничего не говорить о кочегар, – вмешался второй инженер. – Я говорить, что нам нужен человек к топкам. Так я говорил или нет?

– Ну да. Так вы и говорили, и я согласился. Но никто мне не говорил, что я буду подносить уголь.

Шкипер усмехнулся и с некоторым одобрением посмотрел на второго инженера:

– Ваше дело, мистер Дилс, внятно объяснить работнику его обязанности.

Но я не хотел слышать никаких объяснений.

– Я сейчас же сойду на берег! Я вовсе не думал подписывать договор на работу подносчика угля. Я протестую! Вам придется дать отчет о своих действиях перед управлением порта. Меня завлекли на борт обманом.

– Как так обманом? – теперь возмутился второй инженер. – Я есть говорить правду, и все сказать.

– Мистер Дилс, – теперь капитан смотрел очень серьезно. Он даже наморщил каштановые бровки. – У меня нет времени на все эти мелочи. Я не касаюсь набора рабочих, это относится к вашим обязанностям. Если кому-то придется отвечать, то это будете вы. Постарайтесь найти компромисс.

– Я что и говорю! – обрадовался второй инженер, он был похож сейчас на избежавшего наказание конокрада. – Разве я тебе не говорить – чумазая банда?

– Но вы не сказали…

– Нет, я сказать, – настойчиво заявил второй инженер. – Разве не входят подносчики угля в чумазую банду?

– Ну да, входят. Но я…

– Тогда все прекрасно, – подтвердил капитан правоту своего конокрада. – Если вы посчитали, что вас приглашают в кочегары, вам нужно было добиться полной ясности. Мистер Дилс сказал бы вам, если бы нуждался в кочегаре. Значит, все в порядке. Вы подносчик угля. Так вас и запишем в судовую роль.

Он вынул нужные бумаги и спросил мое имя.

С моим добрым именем идти на корабль мертвых? Никогда!

Вписав свое имя в судовую роль «Йорики» я рисковал никогда больше не попасть на борт приличного корабля. Лучше справка об освобождении из тюрьмы, чем свидетельство службы на корабле мертвых.

– Место и время рождения?

Имя я уже потерял, но родина…

– Э-э-э…

– Не можете вспомнить?

– Александрия!

– В Соединенных штатах?

– Нет, в Египте.

Так исчезла и родина.

– Американец?

– Без национальности.

Быть зарегистрированным по всем правилам на корабле мертвых? Ну уж нет! Добрый американец, выросший на Евангелии зубной щетки и на привычке каждый день мыть ноги, будет плавать на какой-то «Йорике» под своим именем! Да никогда! Меня оттолкнула не родина, а оттолкнули некоторые ее нечистоплотные представители. Я не мог предать землю, чей воздух окружал меня с первого вздоха.

О корабельной книжке или о паспорте меня не спрашивали. Прекрасно знали, что люди, которые приходят на «Йорику», не имеют ничего такого. Спросишь о документах, а тебе ответят: «Нет документов». Что тогда? Не принимать на работу? Но тогда «Йорика» останется без экипажа.

– Оплата угольщика семьдесят пезет, – мимоходом заметил шкипер, заканчивая заполнение судовой роли.

– Что? Всего семьдесят пезет?!

– Разве вы об этом не знали? – удивился шкипер.

– Конечно, не знал. Мне говорили об английской оплате!

– Мистер Дилс, – строго спросил шкипер. – О чем это он говорит, мистер Дилс?

– Я не знать, что он говорит. Я ничего такого не обещать.

Мне захотелось съездить второму инженеру по физиономии, но я вовремя вспомнил про каморку ужасов. Я не хотел, чтобы меня заживо жрали крысы. Где угодно, только не на «Йорике».

– Вы обещали платить английскими фунтами, – пытался защитить я свои исчезающие преимущества, последнее, что я еще мог защитить. Работа угольщика придумана самим сатаной, потому и оплачивается так жалко. Фунты, которые можно получить от шкипера – просто жалкое вознаграждение, но если у тебя ничего нет, то и это – прекрасное вознаграждение. – Да, вы обещали платить английскими фунтами!

– Не кричите так, – приказал шкипер и поднял глаза на второго инженера. В водянистой их голубизне плавала усмешка, как рыбка, из тех, что никогда не дается в руки рыбаку. – Что это такое, мистер Дилс? Мне это надоело. Когда у вас все будет по закону? Если вы нанимаете людей, у них не должно быть к нам претензий.

Шкипер играл свою роль превосходно. «Йорика» могла им гордиться.

– Об английской оплате речь не идти, – стоял на своем конокрад.

– Я могу хоть сейчас присягнуть на Библии!

– Присягнуть! – ужаснулся конокрад. – Вы готовы совершить клятвопреступление? Неужели я не помнить, что сам говорить? Есть куча свидетелей, они подтвердить. Когда вслух произносят «английские фунты» это еще не значит, что вам будут платить фунтами. Вот сейчас я произношу «английские фунты», но это же не значит, что я обещаю вам именно фунты.

Он был прав. Все, кто нас слышал, подтвердили бы, что конкретно о зарплате речь не шла. Да, произносились слова, разные слова. Упоминались и английские фунты, но конокрад прав – это нельзя считать обещанием.

– Ну раз так, – спокойно подвел итог шкипер, – на этом и закончим. Раз вы этого хотите, мы пересчитаем пезеты в фунты и шиллинги. За сверхурочные часы будете получать по пять пенсов. Где вы хотите уволиться?

– В первой же гавани, – отрезал я.

– Это невозможно, – усмехнулся он. – Только в Ливерпуле.

– Как это невозможно? И почему только в Ливерпуле?

– Потому что мы идем в Ливерпуль и никаких заходов в другие порты не предполагается. К тому же вы нанимались к нам именно до Ливерпуля, разве не так?

– Конечно, не так. Мне говорили, что я могу сойти…

– Ну да, в любом пункте, – кивнул шкипер. – В документах у нас декларирована Греция, вы могли бы там сойти, но я изменил курс и теперь мы идем в Северную Африку.

Ах вот оно что, наконец дошло до меня. Вот во что я влип! Марокко и Сирия хорошо платят за контрабанду…

– Вы говорите Ливерпуль, но ведь в Ливерпуле я никак не смогу уволиться, – попытался я еще раз надавить на них. – К тому же, вы говорили, что везете так себе, всякую мелочишку.

– А разве не так? – удивился второй инженер. – У нас всякий мелкий сборный товар. Мы возить мелкий товар. Рано или поздно мы придти в Ливерпуль, там вы может уволиться.

– Ну вот, видите, все в порядке, – обнадеживающе улыбнулся капитан. – Мы везем классные сардины для Ливерпуля. Срок доставки – восемнадцать месяцев. Если мы сразу пойдем в Ливерпуль ради этих классных сардин, мы не окупим расходы. Такой коносамент нам ничего не даст. А вот если мы возьмем другой товар, то вполне оправдаем рейс.

– Почему мне сразу не сказали об этом?

– А вы не спрашивать, – ухмыльнулся конокрад.

И опять он был прав. Я попал в хорошее общество. Контрабанда, фальшивые декларации, ложный курс, корабль мертвых… По сравнению с нами любой пират выглядит благородной личностью… Да и плавать с пиратами не позор, пираты они и есть пираты, с ними можно не менять ни имени, ни национальности…

– Распишитесь вот здесь, – шкипер подал мне ручку.

– Никогда!

– Как хотите, – пожал плечами капитан. – Тогда распишитесь за него вы, мистер Дилс.

Этот конокрад, грабитель, лжец всерьез собрался расписаться за меня! Я вырвал у него перо. «Гельмонт Рикбей, Александрия (Египет)», – вот что я увидел в документе. Черным по белому. Пора, «Йорика», пора! Ты давно не заходила в Египет. Не все ли равно нам, куда плыть. Мы вычеркнуты из списка живых. Никакого следа в мире мы не оставляем. Остынь, девчонка, не рыдай, на мертвом корабле я, знай. Прощай, чудесный Новый Орлеан, Солнечная Луизиана. Холла-хей! Morituri te salutant! Новые гладиаторы приветствуют тебя, мистер Капитализм! О, времена! Когда-то гладиаторы выходили на арену с мечами и с трезубцами в руках. Красивые женщины бросали им расшитые золотом платочки, звучали фанфары, ты умирал под пленительные звуки музыки и счастливый стон зрителей. А мы, нынешние гладиаторы… Мы тонем в грязи. Мы голодаем, потому что компания экономит на нашей еде. Мы умирает в раскаленных котельных. Мы видим, как вода врывается сквозь пробоины, но не можем выбраться из затопленных трюмов. Можно надеяться лишь на взрыв котла, это нас мгновенно прикончит. И это лучше, чем умирать под горой раскаленного, дымящего, выброшенного из топок шлака. Да, мы умираем без фанфар, не под аплодисменты. Мы умираем в безвестности, не имея ни родины, ни национальности. Мы – ничто. Зато государству не придется тратиться на наши пенсии. Аве, Цезарь! Обреченные на смерть приветствуют тебя!

27

В пять тридцать негр принес ужин. Две грязные жирные чашки. Жидкий гороховый суп, картошка и горячая мутная вода в побитом эмалированном кувшине.

– А где мясо?

– Мяса нет, – ответил негр.

Теперь, правда, я увидел, что это белый человек. Угольщик с другой вахты.

– А ужин придется теперь разносить тебе.

Я разозлился:

– Я не поваренок!

– А на «Йорике» нет поварят. Поэтому ужин разносят угольщики. И вечерний ужин разносит угольщик «крысьей» смены.

Еще один удар.

Нет смысла считать удары.

«Крысья» вахта. Этого следовало ожидать.

Вахта с двенадцати до четырех утра, самая мучительная вахта. В четыре тебя сменяют. Умываешься. Разносишь еду всей чумазой банде. И только потом можешь лечь. До восьми часов никакой еды уже не будет, поэтому надо наедаться сразу, а с полным желудком уснуть не так-то легко. Свободные от вахты моряки играют в карты или лениво переговариваются. Поскольку помещение тесное, а ты не можешь запретить им болтать, уснуть еще труднее. Даже шепот мешает. Он мешает даже больше, чем громкие голоса. За двадцать минут до двенадцати тебя будят. Вскакиваешь и мчишься к угольным шахтам. В четыре возвращаешься, иногда тебе удается умыться. И так крутишься день изо дня, потому что других вариантов нет.

– А кто моет посуду?

– Носильщики угля.

– А кто чистит гальюны?

– Носильщики угля.

Чистить гальюны – почтенное занятие. Но не на «Йорике». Большего свинства, чем на ее борту, я просто не видел. Впрочем, свиньи – чистые животные, в этом отношении они ничуть не уступают лошадям. Если загнать крестьянина в хлев, где и пройтись-то нельзя, где можно только лежать и хрюкать, да кормить его всякой дрянью и не чистить полов, еще неизвестно, выйдет ли он оттуда более чистым, чем самая грязная свинья. Когда-нибудь человеку зачтется все это. Когда-нибудь ему зачтется его свинское отношение к лошадям, собакам, жабам, птицам. Нет ничего более свинского, чем то, что делают твои собратья. Вот почему так трудно убирать наши клозеты, yes, Sir!

О, солнечная Испания, зачем я тебя покинул! На любом корабле есть козел отпущения. Чаще всего это подносчик угля. Это он виноват во всем. Грязный гальюн – виноват он. Если в бункере вспыхнет пожар, конечно, виноват он, почему вовремя не заметил огня? Если на кухне сгорит обед, конечно, виноват разносчик угля, потому что это он ремонтировал водопроводные краны. Если сам корабль пойдет на дно, виновным признают опять же разносчика угля. А самым большим, самым вонючим козлом отпущения считается угольщик с «крысьей» вахты. Если возникает необходимость выполнить какую-то особенно грязную и опасную работу, первый инженер поручает ее второму, тот вызывает механика, а механик кочегара, а кочегар всегда указывает на подносчика угля: «Это его дело!» И когда несчастный выползает на палубу с разбитыми ногами, с окровавленной головой, ошпаренный паром, кочегар идет к механику и говорит: «Все готово. Я выполнил работу». А механик сообщает это второму инженеру, а тот первому. Ну, а первый идет к старшему офицеру: «Будет справедливо, если в вахтенном журнале будет отмечено, что когда котлы работали в полную силу, я с риском для жизни сменил трубу, благодаря чему корабль сохранил полный ход». Понятно, что хозяин компании непременно отметит такое глубоко профессиональное отношение к делу. «Надо перевести этого человека на более достойный корабль, он того заслуживает». А угольщик так и остается инвалидом, покрытым незаживающими рубцами и шрамами. Чего проще сказать: «Я не обязан делать эту работу», но подносчик угля как раз не может так сказать. Ты что же, ответят ему, хочешь, чтобы мы потеряли ход, не пришли в порт вовремя, хуже того, пошли ко дну вместе со всем грузом? Конечно, первый инженер специально учился тому, чтобы исправлять такие неисправности, но ведь возле котлов суетится угольщик, его жизнь ничего не стоит. Вот муху иногда вытаскивают из молока, тем даря ей жизнь, а угольщика никто не вытащит. Если он и погибнет, обваренный паром, никто этого не заметит. Но чаще он все-таки выживает и тогда первый инженер, чувствуя смутную вину, спрашивает: «Эй, угольщик, ты пьешь ром?» Наверное, втайне он надеется, что угольщик не умеет этого делать. Но ты упрямо киваешь обваренной головой: «Да, шеф». Другое дело, что обожженная рука не может удержать стакан и он падает на пол. Yes, Sir, падает!

Ужин уже стоял на столе. Я страшно хотел есть. Я хотел сразу начать это доброе дело, но только я потянулся к чашке, как кто-то сказал:

– Не трогай. Это моя чашка.

– А где мне взять такую?

– Если ты явился без своей посуды, то нигде.

– Разве подносчику угля не полагается судовая посуда?

– Здесь полагается только то, что у тебя есть.

– Но как обойтись без чашки, без ножа?

– Это твое дело.

– Послушай, новенький, – сказал кто-то с койки, – ты можешь воспользоваться моей посудой, но за это ты будешь ее чистить.

Так и получилось. Один дал мне надтреснутую чашку, другой ложку, от кого-то досталась сильно погнутая вилка. Выигрывали те, кто являлся к столу первым. Они успевали выловить из супа редкие куски мяса. Чай на «Йорике» оказался просто мутной водой. Никогда она не была горячей, так себе, тепленькая. В три часа дня давали кофе. Мне так и не пришлось его попробовать, потому что в это время я обычно находился на вахте. В четыре часа, когда я сменялся, от кофе не оставалось ни капли. Иногда в кухне я находил горячую воду, но своих зерен у меня не было, и я не мог сварить себе даже полчашки.

Чем меньше кофе или чай были похожи на названные напитки, тем больше возникала потребность как-то скрасить их странный вкус. Раз в три недели каждый получал маленькую баночку сгущенного молока и полкилограмма сахара. Осторожно подливаешь молоко в чай, буквально ложечку, но когда возвращаешься с вахты, то находишь в своей баночке пустоту. Так я сразу потерял весь свой трехнедельный запас молока и сахара. Получив все это во второй раз, я сразу выпил молоко, а сахар тянул весь день, но в общем тоже съел сразу. Как-то мы попытались сложить сахар в одну общую коробку, чтобы пользоваться запасом по мере надобности, но уже на второй день сахар закончился.

Пресный хлеб мы получали каждый день. Также каждую неделю нам выдавали коробку маргарина на весь кубрик. Правда, никто этот маргарин есть не хотел, потому что у него был вкус прогорклого вазелина, которым механик протирал руки. Только в дни, когда нам полагалось молчать и ничего не видеть, мы получали по две чашки рома и мармелад. Понятно, это были дни, когда шкипер занимался своими контрабандными делами.

На завтрак обычно подавали перловую кашу со сливами или рис с кровяной колбасой, или картофель с селедкой. Правда, картошку можно было есть только поначалу, пока она не теряла свежести и вкуса. Шкипер никогда ее не покупал, а заставлял нас таскать ее из груза, если таковой оказывался на борту. Чтобы замазать глаза работникам того или иного порта, кроме картошки мы везли помидоры, бананы, ананасы, кокосовые орехи. Конечно, не всегда, но это помогало нам избежать крайней степени истощения. Тот, кто участвовал в бойне, называемой историками Великой мировой войной за демократию и справедливость, знают, как много может выдержать человек, а тем, кто плавал на таких кораблях, как «Йорика», знают это еще лучше.

Теперь у меня была посуда. Но она не принадлежала какому-то одному человеку. Обедая, я пользовался вилкой Станислава, чашкой Фернандо, ножом Рубена, ложкой Германа. Поэтому мне приходилось мыть посуду за всех. В большом баке. Сами представляете, как он выглядел после того, как из него выгребали нашу пищу. Невозможно жить в такой грязи. Это меня просто бесило. Поев, все падали на койки и сопели, как свиньи, отравляя воздух тяжелыми газами. Во время еды все молчали, но в койках начинали болтать. Это злило меня еще больше. Я демонстративно пытался начать уборку. – «Мыла нет», – подсказывали мне. – «И щеток нет». – И наконец: «Скройся с моих глаз, не мотайся как муха. Ты мешаешь нам отдыхать!»

Тогда я отправился к инженеру.

– Нужна щетка, шеф, и немного мыла, чтобы помыть каюту.

– Что это вы себе такое вообразить? Я покупать для вас щетки и мыло? Это не мое дело.

– Мы работаем с углем, – показал я руки. – Мы не можем отмыться без мыла.

– Это тоже твое дело. Хочешь помыться, купи себе мыло. Оно входить в личную экипировку каждого порядочного моряка.

– Возможно. Но я слышу о таком впервые. Туалетное мыло – да, готов согласиться, что вы не обязаны его выдавать, но для чумазой банды на корабле должно быть какое-то мыло. Хоть какое-то. Мне все равно, кто его закупает для корабля, но оно должно быть. На любом корыте моряку полагаются матрас, подушки, полотенца, посуда и уж мыло наверняка. Это входит в экипировку самого корабля, а вовсе не в личную экипировку моряков.

– Если не нравится, можешь убираться. Я доложить шкиперу и тебя выгнать с «Йорики».

– Я готов. Доложите!

– Ладно, – смилостивился инженер. – Но если ты не убраться с моих глаз, я вычесть с тебя месячное жалование. Мне нужен угольщик, а не тип с претензиями.

– И это все?

Мошенник оскалился:

– Убирайся отсюда. И живее. Тебе следует выспаться. А ты болтаешься по всему кораблю. В одиннадцать тебе на вахту.

– Моя вахта начинается в двенадцать, – уточнил я.

– Не для подносчиков угля, – еще больше оскалился инженер. Они начинают в одиннадцать и до двенадцати чистят топки. А уже в двенадцать у них начинается рабочая вахта.

– А с одиннадцати до двенадцати она не считается рабочей?

– Велик труд – выгрести золу из топок.

– За это должны платить сверхурочные.

– Где угодно, только не у нас. И не за чистку котлов.

В каком веке мы живем? Какая человеческая раса придумала такие законы? С этими мыслями я вернулся в кубрик. Кругом лежало синее прекрасное море, которое я любил, в котором, как настоящий моряк, никогда бы не испугался погибнуть. Ведь смерть в море это как бракосочетание с любимой женщиной, которая непостоянна, неистова, но у которой такая пленительная улыбка, у которой бурный темперамент, и которая так безмерно хороша. Это было море, по которому ходит множество превосходных кораблей. Но судьба выбрала меня. Она так подтасовала карты, чтобы я плавал на корабле, пораженном проказой, на корабле, который держался на воде только потому, что никак не может потерять какую-то смутную надежду, что море смилуется над ним, хотя, похоже, само море уже побаивается «Йорики». Оно боялось заразиться от нее. Корабль мертвых всегда смердит, и море смутно надеялось, что этот гнойный нарыв на его поверхности каким-то образом рассосется, может, исчезнет сам по себе, выбросится на сушу и засохнет в каком-то последнем пристанище. Вестник смерти еще не постучал в изголовье моей койки. Поэтому я стоял под огромным звездным небом и думал о том, что так глупо и легко бросил. Прощай, чудесный Новый Орлеан, Солнечная Луизиана… Может самому прыгнуть за борт? Давай, парень, не жди, задави в себе остатки своего несчастного Я, не оставайся жалким угольщиком, забудь про двойные вахты. Ведь «Йорику» нельзя победить.

Но я вовремя вспомнил: я же из Нового Орлеана! Что мне «Йорика»? Не видал я таких кораблей? Без мыла можно прожить. Плюнь на мыло, плюнь на щетки. Плюнь на саму смерть. Плюнь и выспись. А там будет видно.