Текст книги "Воспрянь от рабства. Автобиография"

В те дни и позже, в молодости, я пытался вообразить чувства и амбиции белого мальчика, чьи устремления и деятельность ничем не ограничены. Раньше я завидовал белому мальчику, которому ничто не мешает стать конгрессменом, губернатором, епископом или президентом просто по причине происхождения или расовой принадлежности. Я представлял себе, что бы я делал на его месте – как бы я начал с самого низа и постепенно поднимался всё выше и выше, пока не достиг бы вершины успеха. Спустя годы я больше не завидую белому мальчику, как когда-то, понимая, что успех человека измеряется не столько положением, достигнутым в жизни, сколько препятствиями, которые ему пришлось преодолеть на пути к этому успеху. Взглянув на ситуацию с подобной точки зрения, я пришел к выводу, что зачастую происхождение чернокожего мальчика и принадлежность к презираемой расе является преимуществом в условиях реальной жизни. За редким исключением, чернокожему юноше приходится работать усерднее и справляться со своими задачами даже лучше, чем белому юноше, чтобы добиться признания. Но в этой суровой неравной битве он обретает силу и уверенность, которых нет у того, чей путь был сравнительно гладким по причине происхождения и цвета кожи.

Как ни крути, я лучше останусь тем, кто я есть – представителем негроидной расы, чем буду претендовать на принадлежность к любой другой привилегированной расе. Меня всегда огорчало, когда я слышал, как человек претендует на права, или привилегии, или на определенные знаки отличия на том лишь основании, что он принадлежат к той или иной расе, независимо от своих личных заслуг. Мне жаль таких людей, поскольку я осознаю тот факт, что сама по себе принадлежность к так называемой высшей расе не сможет гарантировать успех человеку, если он ничего из себя не представляет, в то время как принадлежность к расе, которая считается низшей, в конечном итоге не сможет сдержать развитие человека, если он обладает ценными личностными качествами.

Утешением каждому притесняемому человеку или расе должен служить великий, вечный и общий для всех закон человечества, который гласит, что достоинство, независимо от того, каков цвет кожи его обладателя, в конечном счете будет признано и вознаграждено. Я говорю здесь об этом не ради того, чтобы привлечь внимание к себе как к отдельной личности, а к той расе, принадлежностью к которой я горжусь.

Глава III. Борьба за образование

Однажды, работая в угольной шахте, я случайно услышал, как два шахтера разговаривали о большом учебном заведении для чернокожих где-то в Вирджинии. Это был первый раз, когда я услышал что-то об учебном заведении, школе или колледже, которое было более претенциозным, чем маленькая школа для цветных в нашем городе.

В темноте шахты я бесшумно подкрался как можно ближе к двум беседующим мужчинам, чтобы лучше расслышать их разговор. Один говорил другому, что помимо того, что школа была создана для представителей любой расы, она еще предоставляла возможность бедным, но способным студентам полностью или частично платить за свой пансион работой, попутно обучаясь какой-то профессии или ремеслу.

Они продолжали описывать школу, и мне казалось, что это самое прекрасное место на земле, и даже небеса представлялись мне менее привлекательными, чем Хэмптонский Педагогический Сельскохозяйственный Институт в Вирджинии, о котором говорили эти люди. Я сразу же твердо решил поступить в этот институт, хотя понятия не имел, где он находится, в скольких милях отсюда, или как я буду до него добираться; помню лишь, что жил одной единственной мечтой – поехать в Хэмптон. Эта мысль не давала мне покоя ни днем ни ночью.

После того как я услышал о Хэмптонском институте, мне пришлось еще несколько месяцев проработать в угольной шахте. Работая там, я услышал о вакантной должности в доме генерала Льюиса Раффнера, владельца солеварни и угольной шахты. Миссис Виола Раффнер, жена генерала Раффнера, была «янки» из Вермонта, она была на всю округу известна своей строгостью по отношению к слугам, и особенно к мальчикам. Немногим удавалось продержаться у нее более двух-трех недель. И все уходили по одной и той же причине – она была слишком строга. Однако я решил, что лучше попробую работать в доме миссис Раффнер, чем останусь в угольной шахте. По просьбе матери меня взяли на вакантную должность с жалованием 5 долларов в месяц.

Я был так наслышан о суровости миссис Раффнер, что боялся взглянуть на нее и дрожал от страха, когда мне нужно было к ней подойти. Но уже через несколько недель я начал ее понимать. Она хотела, чтобы повсюду была безупречная чистота, чтобы все ее указания исполнялись быстро и систематически, а главным ее требованием к слугам была честность и прямота. Неряшливость и небрежность были недопустимы, каждая дверь и забор должны были содержаться в безупречном состоянии.

Не помню уже, сколько именно я проработал у миссис Раффнер до отъезда в Хэмптон, но думаю, что около полутора лет. Как бы то ни было, повторю еще раз, уроки, которые я получил в доме миссис Раффнер, были для меня не менее ценными, чем всё мое последующее образование. И по сей день стоит мне заметить клочки бумаги, разбросанные по дому или на улице, – сразу тянет их поднять. Увидев грязный двор, я хочу его подмести, отвалившийся от забора штакетник – закрепить, неокрашенный или непобеленный дом – покрасить или побелить; нет ни оторванной пуговицы на одежде, ни пятна жира на ней или на полу, на которые я не обратил бы внимания.

Вскоре я перестал бояться миссис Раффнер и научился видеть в ней одного из своих лучших друзей. А она, поняв, что на меня можно положиться, стала доверять мне безгранично. Пока я работал у нее, в зимние месяцы миссис Раффнер разрешала мне днем отлучаться на час в школу, но в основном я учился ночью, иногда самостоятельно, иногда под руководством учителя, которого мне удавалось нанять. Миссис Раффнер всегда поощряла меня и благожелательно относилась к моему стремлению получить образование. Именно в ее доме я начал собирать свою первую библиотеку. Я раздобыл ящик для галантерейных товаров, выбил одну из его стенок, прибил внутри несколько полок и начал складывать туда все книги, которые попадали мне в руки, этот ящик я называл своей «библиотекой».

Хотя мне и хорошо жилось у миссис Раффнер, я не отказался от идеи поступить в Хэмптонский институт. Осенью 1872 года я решил попытаться добраться туда, хотя и понятия не имел, где находится Хэмптон или во что мне обойдется путешествие туда. Не думаю, что кто-то искренне разделял мое стремление поехать в Хэмптон, разве что моя мать, но и ее терзал страх, что я гонюсь за несбыточной мечтой. Во всяком случае, отпустить меня она согласилась неохотно. Ту небольшую сумму, которую я заработал за эти полтора года, потратили мой отчим и остальные члены семьи, осталось лишь несколько долларов, так что у меня было очень мало денег на покупку одежды и оплату дорожных расходов. Мой брат Джон помог мне, чем мог, но это была совсем незначительная сумма, ведь он работал на угольной шахте и зарабатывал мало, и большая часть его заработка уходила на содержание семьи.

Пожалуй, больше всего обрадовало и тронуло, то, с каким интересом отнеслись к моему отъезду в Хэмптон многие пожилые цветные люди. Они провели свои лучшие годы в рабстве и вряд ли ожидали, что доживут до того момента, когда увидят, как представитель их расы покинет дом, чтобы учиться в школе-интернате. Некоторые из них дали мне никель*, другие – четвертак или носовой платок.

Наконец наступил великий день, и я отправился в Хэмптон. Из вещей у меня была лишь маленькая дешевая сумка, в которой было несколько предметов одежды, которые мне удалось раздобыть. Моя мать в то время была довольно слаба здоровьем, и я почти не надеялся увидеть ее снова, отчего расставаться было еще больнее. Она, тем не менее, держалась очень стойко. В то время не было прямого железнодорожного соединения между этой частью Западной Вирджинии и Восточной Вирджинией. Поезда курсировали только часть пути, оставшуюся часть расстояния преодолевали на дилижансах.

Хэмптон находился приблизительно в пятистах милях от Молдена. Я не пробыл вдали от дома и нескольких часов, когда стало совершенно очевидно, что моих денег не хватит на оплату проезда до Хэмптона. Один случай я запомню надолго. Большую часть дня я ехал по горам в старомодном дилижансе, а поздним вечером остановились на ночлег у ничем не примечательного, неокрашенного дома, который именовался гостиницей. Все остальные пассажиры, кроме меня, были белыми. По наивности я предположил, что маленькая гостиница была предназначена для размещения пассажиров, путешествующих на дилижансе. Я совсем не учел, какое значение имеет цвет кожи. Когда всех путешественников проводили в их комнаты и они начали готовиться к ужину, я робко представился мужчине за конторкой. У меня практически не было денег, чтобы заплатить за ночлег или еду, но я надеялся каким-то образом снискать расположение хозяина гостиницы, поскольку в то время года в горах Вирджинии было холодно, и я не хотел ночевать на улице. Даже не поинтересовавшись, есть ли у меня деньги, мужчина за конторкой категорически отверг саму возможность предоставлении мне пищи или крова. Я впервые на собственном опыте узнал, что означает цвет моей кожи. Пришлось провести ночь под открытым небом, постоянно двигаясь, чтобы не замерзнуть. Я был так одержим желанием попасть в Хэмптон, что просто не мог злиться на хозяина гостиницы.

Пешком, и время от времени прося подвезти меня на повозках и телегах, через несколько дней я добрался до города Ричмонд, штат Вирджиния, примерно в восьмидесяти двух милях от Хэмптона. Когда я прибыл туда, уставший, голодный и грязный, была глубокая ночь. Никогда прежде мне не случалось бывать в большом городе, что еще более усугубляло мое отчаянное положение. Когда я добрался до Ричмонда, денег совершенно не осталось. У меня не было ни одного знакомого в этом месте, я не привык к городской жизни и не знал, куда идти. Попытка найти жилье не увенчалась успехом – везде требовались деньги, а у меня их не было. Не зная, чем еще заняться, я бродил по улицам, проходя мимо многочисленных киосков с едой, манящих грудами аппетитных жареных цыплят и яблочных пирогов в форме полумесяца. В то время я был готов отдать всё, чем когда-либо буду владеть в будущем, за одну такую куриную ножку или пирог. Но мне не удалось отведать ни того, ни другого, да и вообще какой-либо еды.

Должно быть, я бродил по улицам до глубокой ночи и в конце концов так устал, что едва мог держаться на ногах. Я был изможден, голоден, но не терял надежды. Едва волоча ноги от истощения, я набрел на ту часть улицы, где деревянные мостки для пешеходов были значительно приподняты над землей. Выждав несколько минут и убедившись, что никто меня видит, я залез под мостки и устроился на ночлег прямо на земле, подложив сумку с одеждой под голову. Почти всю ночь я слышал топот ног у себя над головой. На следующее утро я проснулся немного отдохнувшим, но страшно голодным, потому что уже давно как следует не ел. Когда рассвело, я осмотрелся вокруг и обнаружил, что нахожусь рядом с большим кораблем, с которого, по всей видимости, разгружали чугун. Я сразу же подошел к капитану корабля и попросил его разрешить мне помочь разгрузить судно, чтобы заработать денег на еду. Капитан, который был белым, но добросердечным человеком, согласился. Я разгружал чугун, пока не заработал достаточно, чтобы купить себе завтрак, и никогда еще завтрак не казался мне таким вкусным.

Капитан остался доволен мною и предложил мне работать на него поденно за небольшую плату. Я охотно согласился и некоторое время работал на этом судне. Жаль только, что после покупки еды от моего небольшого заработка не оставалось практически ничего, что я мог бы отложить на оплату дороги в Хэмптон. Чтобы сэкономить побольше денег и как можно скорее добраться до Хэмптона, я продолжал спать под теми же мостками, которые стали моим укрытием в мою первую ночь в Ричмонде. Много лет спустя чернокожие жители Ричмонда любезно устроили прием в мою честь, на котором присутствовали по меньшей мере две тысячи человек. Этот прием проходил как раз неподалеку от того места, где я ночевал, впервые оказавшись в Ричмонде, и должен сознаться, что мои мысли были больше заняты этими мостками, нежели признанием моих заслуг, каким бы приятным и искренним оно ни было.

Скопив достаточную, по моему мнению, сумму, чтобы добраться до Хэмптона, я поблагодарил капитана корабля за доброту и снова отправился в путь. До Хэмптона я добрался без каких-либо происшествий, и у меня еще осталось лишних пятьдесят центов, чтобы начать обучение. Мое путешествие было долгим и мучительным, но, впервые взглянув на большое трехэтажное кирпичное здание школы, я был вознагражден за всё, через что мне пришлось пройти по пути туда. Если бы люди, которые давали деньги на строительство этого здания, могли узнать, какое впечатление произвел его вид на меня, а также на тысячи других молодых людей, это еще больше вдохновило бы их на совершение таких пожертвований. Я никогда не видел такого большого и красивого здания. Его вид вдохнул в меня новую жизнь. При виде его я почувствовал, что теперь начнется новая жизнь, что мое существование наполнится новым смыслом. Земля обетованная была передо мной, и я решил, что теперь ничто не сможет помешать мне достичь высшей добродетели в этом мире.

Добравшись до Хэмптонского института, я сразу же представился заведующей, прося зачислить меня в класс. Прожив столько времени без нормальной еды, ванны и смены одежды, я, конечно, не мог произвести на нее благоприятного впечатления. Было очевидно, что у нее возникли сомнения относительно целесообразности зачисления меня в институт. Едва ли ее можно в этом винить, я был похож на никчемного бездельника или бродягу. Какое-то время она не говорила ни да, ни нет, а я продолжал околачиваться рядом с ней, всеми возможными способами демонстрируя, что достоин зачисления в институт. А тем временем приходили другие ученики, которых она принимала, и это сильно меня огорчало, поскольку в глубине души я знал, что смогу справиться с учебой не хуже них, если только мне дадут шанс проявить себя.

Спустя несколько часов заведующая сказала мне: «Соседний класс еще не убран. Возьми метлу и подмети».

Вот он, мой шанс! Я страшно обрадовался этому приказу. Подметать я умею отлично, миссис Раффнер как следует меня этому научила.

Я подмел класс трижды. Потом взял тряпку для пыли и четырежды вытер пыль. Всю деревянную отделку стен, каждую скамью, стол и парту я протер тряпкой четыре раза, а еще отодвинул всю мебель, вычистил каждый шкаф и уголок в комнате. У меня было ощущение, что мое будущее зависит от того, какое впечатление произведет моя уборка. Завершив работу, я доложил об этом заведующей. Она была «янки» и знала, где искать грязь. Она зашла в комнату и осмотрела пол и шкафы, затем взяла носовой платок и провела им по стенам, а также по столу и скамьям. Не найдя нигде ни пылинки, она тихо сказала: «Пожалуй, Вы достойны поступления в этот институт».

Я был самым счастливым человеком на Земле. Уборка этого класса стала моим вступительным экзаменом в колледж, и ни одному юноше, поступившему в Гарвард* или Йель*, не приходилось испытывать столь же искренней радости. С тех пор я сдал много экзаменов, но всегда чувствовал, что этот был самым главным.

Так я поступил в Хэмптонский институт. Мало кто, если таковые вообще были, имели опыт, схожий с моим, зато приблизительно в то же время сотни молодых юношей и девушек пробивали себе путь в Хэмптон и другие учебные заведения, испытывая те же трудности, что и я, они были готовы на все, чтобы стать образованными людьми.

По всей видимости, то, как я подмел класс, проложило мне путь в Хэмптон. Заведующая мисс Мэри Ф. Маки, предложила мне работать уборщиком. Разумеется, я с радостью согласился, поскольку эта должность позволяла мне практически полностью покрыть расходы на пансион. Работа была тяжелой и утомительной, но я держался за нее. В мои обязанности входила уборка множества комнат, так что приходилось работать до глубокой ночи, при том что вставать я должен был в четыре часа утра, чтобы развести огонь и сделать уроки. Всё время, пока я оставался в Хэмптоне, да и впоследствии, когда я уже вышел в большой мир, мисс Мэри Ф. Маки всегда была моим близким и верным другом. Ее советы и моральная поддержка нередко помогали в самую трудную минуту.

Я упоминал о том впечатлении, которое произвело на меня здание и внешний вид Хэмптонского института, но еще более неизгладимое впечатление произвел на меня директор школы – человек редкой души и исключительного благородства. Я имею в виду ныне покойного генерала Сэмюэла Ч. Армстронга*.

Мне выпало счастье лично встретиться со многими из тех, кого считают великими людьми как в Европе, так и в Америке, но я с уверенностью могу сказать, что ни один из них не может сравниться с генералом Армстронгом. Для меня, недавно вырвавшегося из удушающей атмосферы рабовладельческой плантации и угольных шахт, возможность непосредственного общения с таким человеком, как генерал Армстронг, была глотком свежего воздуха. Я никогда не забуду, как впервые встретился с ним, он показался мне совершенным человеком, в нем было что-то сверхчеловеческое. Мне посчастливилось лично знать генерала с тех пор, как я поступил в Хэмптон, и до самой его смерти, и чем чаще я встречался с ним, тем больше я им восхищался. Если убрать из Хэмптона все здания, аудитории, учителей и обучение профессиональным навыкам и оставить ученикам возможность ежедневно встречаться с генералом Армстронгом – этого было бы вполне достаточно для того, чтобы они получили превосходное образование. Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что образование, которое мы получаем из книг и с помощью дорогостоящего оборудования, никогда не сможет сравниться с тем, чему нас учит общение с выдающимися людьми. Как бы я хотел, чтобы вместо постоянного штудирования книг в наших школах и колледжах изучали людей и их дела!

Генерал Армстронг провел два из шести последних месяцев своей жизни в моем доме в Таскиги. В то время он уже был парализован и практически потерял контроль над своим телом и голосом. Но, несмотря на болезнь, он днем и ночью непрерывно работал на благо дела, которому посвятил свою жизнь. Я никогда не встречал настолько самоотверженного человека. Не думаю, что у него хоть раз в жизни возникали эгоистичные мысли. Он был так же счастлив, пытаясь помочь какому-то учебному заведению на Юге, как и когда работал в Хэмптоне. Хотя он и сражался с белыми южанами во время Гражданской войны, я никогда не слышал, чтобы он плохо о них отзывался впоследствии. Напротив, он всегда старался оказать им посильное содействие.

Трудно описать, какой авторитетной фигурой он был для учеников Хэмптона или как они в него верили. Ученики его боготворили. Мне и в голову не приходило, что генерал Армстронг может потерпеть неудачу в том, за что он взялся. О чем бы он ни попросил, его просьбу обязательно исполняли. Когда он был гостем в моем доме в Алабаме и был так сильно парализован, что его возили в инвалидном кресле, один из его бывших учеников однажды отвез его на вершину холма по длинному крутому склону, что потребовало от него больших усилий. Добравшись до вершины, бывший ученик, сияя от счастья, воскликнул: «Я так рад, что мне довелось сделать для генерала, пока он еще жив, что-то действительно трудное!»

Когда я был студентом в Хэмптоне, общежития были настолько переполнены, что мест для всех желающих не хватало. Чтобы помочь решить эту проблему, генерал предложил поставить во дворе палатки. Как только стало известно, что генерал Армстронг будет рад, если кто-то из старших учеников согласится пожить зимой в этих палатках, почти все студенты вызвались добровольцами, в том числе и я. Зима, которую мы провели в этих палатках, была очень суровой, и мы сильно страдали от холода, но я уверен, что генерал Армстронг так и не узнал, насколько тяжело нам было, потому что никто не жаловался. Нам достаточно было знать, что мы угодили генералу и дали возможность еще нескольким студентам получить образование. Много раз холодной ночью, когда дул сильный ветер, нашу палатку срывало, и мы оказывались под открытым небом. Но рано утром генерал обходил палатки, и его искренний, веселый, бодрый голос развеивал накатывающее на нас отчаяние.

Генерал Армстронг был удивительным человеком, и всё же он был лишь одним из многих мужчин и женщин, истинных христиан, которые сотнями приходили в школы для чернокожих в конце войны, чтобы помочь людям моей расы воспрянуть. В истории нет примеров более прекрасных, чистых и бескорыстных людей, чем те, которые работали в школах для чернокожих.

Жизнь в Хэмптоне была для меня постоянным откровением, она постоянно уносила меня в новый мир. Необходимость принимать пищу в определенное время, есть на скатерти, использовать салфетку, принимать ванну и чистить зубы зубной щеткой, а также застилать постель простынью – всё это было для меня в новинку.

Иногда мне кажется, что самое важное, чему я научился в Хэмптонском институте, – это принимать и ценить ванну. Именно там я впервые узнал, какое значение имеет ванна не только для поддержания здоровья тела, но и для повышения самооценки и укрепления добродетели. Во всех своих путешествиях по Югу и другим местам после отъезда из Хэмптона я всегда искал способ принять ежедневную ванну. Иногда, когда я гостил у представителей своего народа в крошечной хижине, сделать это было затруднительно, если только окунуться в какой-нибудь лесной ручей. Я всегда старался донести до своего народа, что место для купания должно быть в каждом доме.

Одно время, когда я учился в Хэмптоне, у меня была только одна пара носков, я носил их до тех пор, пока они не становились грязными, а ночью стирал их и вешал сушиться у огня, чтобы надеть их снова следующим утром.

Плата за мой пансион в Хэмптоне составляла десять долларов в месяц. Часть этой суммы я обязан был платить наличными деньгами, а остальное отрабатывать. Когда я прибыл в институт, из наличных денег у меня было всего лишь пятьдесят центов. Кроме тех нескольких долларов, которые мой брат Джон присылал мне время от времени, у меня не было денег, чтобы заплатить за проживание и питание. Поэтому я с самого начала решил стать настолько незаменимым в качестве уборщика, что без моих услуг не смогли бы обойтись. И я так преуспел в этом, что вскоре мне сообщили, что плата за мою работу полностью покроет расходы на пансион. Стоимость обучения составляла семьдесят долларов в год. Раздобыть такую сумму я бы точно никогда не смог. Если бы меня обязали платить семьдесят долларов за обучение в дополнение к плате за пансион, мне пришлось бы покинуть Хэмптонский институт. Однако Генерал Армстронг любезно попросил мистера С. Гриффитса Моргана из Нью-Бедфорда, штат Массачусетс, взять на себя расходы за весь период моего обучения в Хэмптоне. После того как я окончил Хэмптонский институт и занялся делом своей жизни в Таскиги, я несколько раз имел удовольствие бывать у мистера Моргана.

Пробыв некоторое время в Хэмптоне, я оказался в затруднительном положении, поскольку у меня не было ни книг, ни одежды. Проблему с книгами я обычно решал, одалживая их у тех, кому в жизни повезло больше, чем мне. Что касается одежды, то, когда я добрался до Хэмптона, у меня ее практически не было. Все мои вещи помещались в маленькую сумку. Мое беспокойство по поводу одежды усилилось из-за того, что генерал Армстронг лично проверял выстроившихся в ряд молодых людей, чтобы убедиться в их опрятности. Он не терпел неначищенных ботинок, оторванных пуговиц и пятен жира на одежде. Постоянно носить один комплект одежды как на работе, так и в классе, и при этом держать его в чистоте – задача не из легких. Я кое-как с этим справлялся, а когда учителя поняли, что я настроен серьезно и намерен добиться успеха, они любезно позаботились о том, чтобы меня частично обеспечили подержанной одеждой, которую нам отправляли в бочках с Севера. Эти бочки оказались благословением для сотен бедных, но достойных студентов. Без них я сомневаюсь, что мне удалось бы окончить Хэмптон.

До того как я попал в Хэмптон, мне никогда не доводилось спать на кровати между двух простыней. В те дни корпусов было мало, и местом в комнате очень дорожили. Так что в одной комнате со мной жили еще семь мальчиков. Большинство из них, однако, проучились в Хэмптоне дольше меня. Я никак не мог разобраться, как пользоваться простынями. В первую ночь я спал, укрывшись обеими, во вторую ночь – поверх них, но, наблюдая за другими мальчиками, я сообразил, что нужно делать, и с тех пор сам сплю между двумя простынями и объясняю другим, что нужно делать, если они не знают.

В то время я был одним из самых юных учеников в Хэмптоне, в основном там учились взрослые мужчины и женщины, некоторым из них было уже за сорок. Когда я сейчас вспоминаю свой первый год обучения, я понимаю, как редко выпадает возможность каждый день видеть триста-четыреста мужчин и женщин, всей душой стремящихся к знаниям. Каждый час был посвящен учебе или работе. Почти у всех у них за плечами было достаточно жизненного опыта, чтобы убедиться в ценности образования. Многие люди старшего поколения в силу возраста уже не могли полностью усвоить материал учебников, и мне зачастую было грустно наблюдать за тем, как тяжело им дается учеба, но их усердие возмещало недостаток способностей. Многие из них были так же бедны, как и я, и боролись не только с наукой, но и с бедностью, которая не позволяла им обеспечить себя даже самым необходимым. У многих на иждивении находились престарелые родители, у других были жены, которых тоже нужно было как-то обеспечивать.

Нас всех объединяла общая цель – получить образование, чтобы помогать учиться другим – тем, кто остался дома. Никто не думал о себе. А какими незаурядными людьми были наши преподаватели и администрация института! Из года в год днем и ночью, они занимались с учениками, и только тогда казались счастливыми, когда могли им чем-нибудь помочь. Когда об этом напишут, а я надеюсь, что это произойдет, та роль, которую учителя «янки» сыграли в обучении чернокожих сразу после войны, станет одной из самых выдающихся страниц истории нашей страны. Недалек тот день, когда весь Юг оценит эту заслугу, хотя пока этого не произошло.