Текст книги "Воспрянь от рабства. Автобиография"

Из того, что я рассказал, может сложиться впечатление, что мой народ ненавидел белых, потому что большая часть белого населения сражалась на войне, которая привела бы к сохранению рабства в случае победы Юга. Такого нельзя сказать о рабах на нашей плантации, как и о значительной части рабов Юга, если хозяева обращались с ними достойно. Во время Гражданской войны один из моих молодых хозяев был убит, а двое были тяжело ранены. Я помню, как скорбели рабы, когда они услышали о смерти хозяина Билли. Их горе было не притворным, а искренним. Некоторые из рабов нянчили хозяина Билли, другие играли с ним, когда он был ребенком. Хозяин Билли заступался за рабов, когда надзиратель или хозяин их били. В квартале рабов хозяина Билли оплакивали не меньше, чем в «большом доме». Когда двух молодых хозяев привезли домой ранеными, сочувствие рабов проявлялось во многом. Они так же стремились помочь в уходе, как и родственники раненых. Некоторые рабы даже умоляли позволить им дежурить ночью у постели раненых хозяев. Такая любовь и участие со стороны тех, кто находился в рабстве, свидетельствует о доброте и незлобливости чернокожих. Рабы были готовы отдать свою жизнь, чтобы защитить и уберечь женщин и детей, остававшихся на плантациях, когда белые мужчины ушли на войну. Ночевать в «большом доме», защищая домочадцев в период отсутствия мужчин, считали за честь. Любому, кто попытался бы причинить вред «молодой хозяйке» или «старой хозяйке» ночью, пришлось бы сначала убить ее раба. Я не знаю, многие ли это заметили, но, на мой взгляд, факты свидетельствуют о том, что чернокожий, будь он рабом или свободным человеком, очень редко не оправдывает доверия.

Как правило, представители моего народа не только не испытывали неприязни по отношению к белым, как до, так и во время войны, но напротив, существует множество примеров того, как рабы нежно заботились о своих бывших хозяевах и хозяйках, которые по каким-то причинам обеднели и нуждались в поддержке после войны. Мне известны примеры, когда бывшие рабы в течение многих лет помогали своим бывшим хозяевам деньгами, чтобы те не терпели нужды. Были случаи, когда бывшие рабы помогали растить и воспитывать детей своих бывших хозяев. Был один случай на большой плантации на Юге, где белый молодой человек, сын бывшего хозяина поместья, настолько обнищал и спился, что превратился в жалкое существо, а бывшие невольники, живущие на этой плантации, несмотря на собственную бедность, уже много лет снабжают этого белого молодого человека всем необходимым: один посылает ему немного кофе или сахара, другой – немного мяса, и так далее. Цветным людям ничего не жаль для сына «старого хозяина Тома», и юноше никогда не позволят страдать, пока на плантации есть кто-то, кто был лично или понаслышке знаком со «старым хозяином Томом».

Я уже упоминал о том, что представители моей расы очень редко обманывают возложенное на них доверие. Одно из лучших тому подтверждений – это история одного бывшего раба из Вирджинии, с которым я недавно познакомился в маленьком городке в штате Огайо. Выяснилось, что этот человек заключил договор со своим хозяином за два или три года до Прокламации об освобождении рабов, согласно которому ему дозволялось откупиться на свободу, выплачивая выкуп по частям ежегодно, работать и жить при этом он мог где хотел. Узнав, что он может заработать больше в Огайо, он переселился туда. Когда было объявлено об освобождении рабов, он всё еще был должен своему хозяину около трехсот долларов. И несмотря на то, что Прокламация об освобождении снимала с него всякие обязательства перед хозяином, этот чернокожий человек пешком прошел большую часть пути до того места, где жил его старый хозяин в Вирджинии, и вручил ему всю оставшуюся сумму долга вплоть до последнего цента, да еще и с процентами. Рассказывая мне об этом, этот человек пояснил, что он, разумеется, знал о том, что не обязан платить эти деньги, но он дал хозяину слово, а своего слова он никогда не нарушал. Он чувствовал, что не сможет наслаждаться свободой, пока не выполнит свое обещание.

Кое-что из того, что я сказал, может навести на мысль о том, что некоторые рабы не хотели свободы. Это не так. Я никогда не встречал невольника, который не желал быть свободным, никого, кто добровольно вернулся бы в рабство.

Мне до глубины души жаль любую нацию или народ, которым не посчастливилось запутаться в сетях рабства. Я уже давно не питаю обиды на белых южан из-за порабощения моей расы. Ответственность за внедрение рабства нельзя целиком возложить на какую-то одну часть страны, к тому же оно в течение многих лет признавалось и защищалось органами государственного управления. Как только рабство обвило своими щупальцами экономическую и социальную жизнь Республики, – избавление от этого института стало крайне непростой задачей для страны. Лишь избавившись от предрассудков и расизма, посмотрев фактам в лицо, мы будем вынуждены признать, что, несмотря на жестокость и моральную несправедливость рабства, десять миллионов чернокожих, населяющих эту страну и прошедших наряду со своими предками школу американского рабства, находятся в более благоприятном и обнадеживающем положении – материальном, интеллектуальном, нравственном и религиозном, чем такое же количество чернокожих в любой другой части земного шара. Это верно до такой степени, что черные из этой страны, которые сами или чьи предки имеют за плечами опыт рабства, постоянно возвращаются в Африку в качестве миссионеров, чтобы просвещать тех, кто остался на родине. Я говорю это не с целью оправдать рабство (напротив, я осуждаю его как институт, поскольку все мы знаем, что в Америке он создавался исходя из корыстных и финансовых соображений, а не из миссионерских побуждений), а чтобы привлечь внимание к фактам и продемонстрировать, как Божественное провидение нередко использует людей и институты для достижения какой-либо цели. Когда люди спрашивают меня сегодня, как, находясь в условиях, которые порой кажутся безнадежными, мне удается сохранять веру в будущее моего народа в этой стране, я напоминаю им о пустыне, через которую нас провел и из которой нас уже вывел Божий промысел.

С тех пор как я достаточно повзрослел, чтобы думать самостоятельно, я всегда придерживался мысли о том, что, несмотря на причиненные нам ужасные страдания, белые пострадали от рабства не меньше черных – пагубное воздействие этого института распространялось на всех. Жизнь на нашей собственной плантации – наглядное тому свидетельство. Весь механизм рабства строился на том, что труд, как правило, рассматривался как признак деградации и неполноценности. Следовательно, труд был тем, чего обе расы на плантации старались избегать. Рабовладельческая система на нашей плантации во многом стала причиной того, что белые разучились полагаться на собственные силы и самостоятельно решать свои проблемы. У моего старого хозяина было много сыновей и дочерей, но никто из них, насколько я знаю, не овладел ни одним ремеслом и не освоил ни единой отрасли производства. Девочек не учили ни готовить, ни шить, ни заботиться о доме. Всё это делали рабы. Рабы, конечно, не были лично заинтересованы в процветании плантации, а их невежество не позволяло им научиться выполнять свою работу качественно и тщательно. В результате такого отношения заборы ломались, ворота наполовину свисали с петель, двери скрипели, в окнах не было стекол, осыпавшуюся штукатурку не заменяли, двор зарос сорняками. Как правило, еды хватало и белым, и черным, но в убранстве дома и на обеденном столе хозяева хотели изысканности и утонченности, которые создавали ощущение уюта и комфорта, в результате чего, увы, впустую расходовалось много лишней еды и других материалов. После освобождения рабы были почти так же готовы к началу новой жизни, как и их хозяева, разница была лишь в отсутствии образования и собственности. Рабовладелец и его сыновья не научились ничего производить. Они бессознательно прониклись чувством, что ручной труд был ниже их достоинства. Рабы же, напротив, чаще всего владели каким-то ремеслом, никто из них не стыдился, и мало кто не хотел трудиться.

Наконец война закончилась, и настал день освобождения. Это был знаменательный и торжественный час для всех на нашей плантации, все ждали его с нетерпением. Свобода витала в воздухе уже в течение нескольких месяцев, и каждый день мы видели, как возвращались домой дезертиры. Мимо нашей плантации регулярно проходили те, кого демобилизовали из армии или чьи полки дали обязательство не участвовать в военных действиях. Телеграф «виноградная лоза» работал днем и ночью, перенося с плантации на плантацию вести о великих событиях. Из-за страха перед вторжением «янки»* доверенные рабы вынесли из «большого дома» столовое серебро и другие ценности, закопали их в лесу и сторожили. Горе тому, кто попытался бы потревожить зарытое сокровище. Рабы давали солдатам янки еду, питье, одежду – всё, кроме того, что было специально вверено их заботе. По мере приближения великого дня в кварталах рабов пели больше, чем обычно. Пение было смелее, звучнее и продолжалось до поздней ночи. Почти все песни были о свободе. Правда, их пели и раньше, но тогда все уверяли, что речь идет о свободе души в загробном мире. Теперь же певцы постепенно сбрасывали маски, не боясь во всеуслышание заявлять, что «свобода» в их песнях означала свободу тела на этом свете. Вечером накануне важного дня рабам сообщили, что следующим утром в «большом доме» произойдет что-то необычное. В ту ночь мы почти не спали. Всех томило волнение и ожидание. Рано утром следующего дня всем рабам, старым и молодым, было велено собраться в доме. Вместе с мамой, братом, сестрой и множеством других рабов я отправился в дом хозяина. Все члены семьи нашего хозяина собрались на веранде дома, откуда они могли наблюдать за происходящим. На их лицах читался живой интерес, быть может, грусть, но не злоба. Когда я сейчас вспоминаю то впечатление, которое они произвели на меня, то понимаю, что в тот момент они выглядели грустными не из-за потери имущества, а скорее из-за того, что им придется расстаться со старыми, верными слугами, которые были им дороги и близки. Отчетливее всего я помню, как какой-то незнакомый человек (я полагаю, офицер армии Соединенных Штатов) произнес небольшую речь, а затем зачитал довольно длинный документ, думаю это была «Прокламация об освобождении рабов». После прочтения документа нам объявили, что мы все свободны и можем уйти когда и куда захотим. Моя мать, стоявшая рядом со мной, наклонилась и поцеловала нас, по ее щекам катились слезы радости. Она объяснила нам, что всё это значит: наступил тот самый день, о котором она так долго молилась, но боялась не дожить до него.

Несколько минут царило безудержное ликование: люди благодарили Бога, буйно выражая свой восторг. Злорадства никто не испытывал. На самом деле рабы сочувствовали своим бывшим хозяевам. Дикая радость освобожденных чернокожих продлилась совсем недолго, я заметил, что, когда они вернулись в свои хижины, их настроение уже изменилось. Видимо, они осознали, какая огромная ответственность легла на их плечи вместе с обретенной свободой. Они поняли, что отныне должны самостоятельно принимать решения, планировать свою жизнь и жизнь своих детей. Это можно сравнить с тем, как если бы ребенок десяти-двенадцати лет внезапно оказался в большом мире, где он должен сам себя обеспечивать. Всего за несколько часов этим людям предстояло решить сложнейшие вопросы, с которыми англо-саксонская раса бьется уже несколько веков. Это были вопросы о жилье, средствах к существованию, воспитании детей, образовании, гражданстве, о возведении и поддержке церквей. Стоит ли удивляться, что через несколько часов неистовое ликование в кварталах рабов сменилось глубоким унынием? Теперь, когда они действительно обладали ею, свобода показалась многим куда более серьезной вещью, чем они ожидали. Некоторым рабам было семьдесят или восемьдесят лет, и их лучшие дни уже прошли. У них не было сил зарабатывать на жизнь в незнакомом месте и среди чужих людей, даже будь они уверены, что найдут для себя новое место жительства. Для этой категории проблема стояла особенно остро. Кроме того, в глубине души у них была необъяснимая, бессознательная привязанность к «старому хозяину», «старой хозяйке», а также к их детям, и расстаться с ними было очень нелегко. Почти полвека они прожили бок о бок, и вдруг нужно проститься навсегда! Постепенно, один за другим, пожилые рабы прокрадывались в «большой дом», чтобы потолковать о будущем со своими бывшими хозяевами.

Глава II. Мое детство

После освобождения почти все вольноотпущенники на нашей плантации, да и по всему Югу в целом, как я слышал, единодушно решили, что, во-первых, необходимо изменить свои имена и, во-вторых, покинуть старую плантацию хотя бы на несколько дней или недель, чтобы ощутить себя по-настоящему свободными.

Каким-то образом среди цветных людей сложилось мнение, что им совсем не пристало носить фамилию своих бывших хозяев, и большинство из них взяли себе другие фамилии. Это стало одним из первых признаков свободы. Во времена рабства цветного человека называли просто «Джоном» или «Сьюзан». Редко представлялся случай использовать при обращении к рабу нечто большее, чем одно имя. Если «Джон» принадлежал белому человеку по фамилии «Хэтчер», то иногда его называли «Джон Хэтчер» или так же часто «Джон Хэтчера». Но складывалось ощущение, что «Джон Хэтчер» или «Джон Хэтчера» – ненадлежащее обращение к освобожденному человеку, поэтому во многих случаях имя «Джон Хэтчер» меняли на «Джон С. Линкольн» или «Джон С. Шерман», причем инициал «С» не означал никакого имени, это просто часть того, что цветной человек с гордостью называл своим «титулом».

Как я уже отмечал, большинство цветных людей покинули старую плантацию, по крайней мере на некоторое время, судя по всему, чтобы убедиться в том, что они действительно могут уйти и почувствовать, каково это – быть свободным. После недолгого отсутствия многие рабы, особенно пожилые, вернулись на насиженные места и заключили некий договор со своими бывшими хозяевами, который позволял им остаться на плантации.

Муж моей матери, который был отчимом моему брату Джону и мне, принадлежал другим хозяевам и редко бывал на нашей плантации. Я помню, что видел его в лучшем случае раз в год, ближе к Рождеству. Каким-то образом во время войны, повидимому, убежав с плантации и последовав за солдатами Союза, он добрался до нового штата – Западной Вирджинии. Как только было объявлено об освобождении рабов, он предложил моей матери приехать к нему в долину Канава*. В то время подобное путешествие через горы в Западную Вирджинию было довольно утомительным и порой болезненным предприятием. Ту немногочисленную одежду и домашнюю утварь, которая у нас была, мы сложили в телегу, но мы, дети, большую часть пути длиной несколько сотен миль шли пешком.

До тех пор никто из нас не бывал так далеко от плантации, и долгое путешествие в другой штат было целым событием. Прощание с бывшими хозяевами и представителями нашей собственной расы на плантации далось нам нелегко. С момента расставания и до самой их смерти мы вели переписку с прежними хозяевами, а в последующие годы поддерживали связь и с их детьми. Наше путешествие длилось несколько недель, и бóльшую часть времени мы спали под открытым небом и готовили еду на костре. Однажды ночью мы расположились на ночлег рядом с заброшенной хижиной, и моя мать решила зайти внутрь, чтобы приготовить ужин в очаге, а затем сделать «тюфяк» для сна на полу. Как раз когда огонь хорошо разгорелся, из дымохода выпала большая черная змея метра полтора длиной и поползла по полу, разумеется, мы пулей вылетели оттуда. Наконец, мы добрались до места назначения – маленького городка под названием Молден, который находится примерно в пяти милях от Чарльстона, нынешней столицы штата.

В то время добыча соли была важной отраслью промышленности в этой части Западной Вирджинии, и маленький городок Молден был окружен солеварнями. Мой отчим уже устроился работать на одну из солеварен, а также подыскал для нас жилье – маленькую хижину. Новое жилище было ничуть не лучше прежнего на старой плантации в Вирджинии, а в одном отношении даже хуже. Пусть наше жилище на плантации и было плохоньким, но мы, по крайней мере, всегда дышали чистым воздухом. Наш новый дом был окружен множеством стоящих вплотную друг к другу хижин, и поскольку никаких санитарных норм не существовало, всё вокруг было завалено грязью и отбросами. Некоторые из наших соседей были цветными, другие – самыми бедными, невежественными и опустившимися белыми. Это была довольно разношерстная компания. Пьянство, азартные игры, ссоры, драки и ужасающе аморальное поведение были обычным делом. Все, кто жил в маленьком городке, были так или иначе вовлечены в соляной бизнес. Хотя я был еще ребенком, это не помешало отчиму отправить нас с братом работать на одну из солеварен, и нередко я начинал работать уже в четыре часа утра.

Во время работы на солеварне я впервые попробовал учиться читать. У каждого упаковщика соли был номер, который он ставил на бочках. Моему отчиму был присвоен номер 18. В конце рабочего дня приходил начальник упаковщиков и помечал цифрой 18 каждую нашу бочку, так что вскоре я стал узнавать эту цифру, где бы она мне ни встречалась, а через некоторое время даже научился ее писать, однако о других цифрах или буквах я ничего не знал.

С тех пор как я начал думать осознанно, у меня было одно заветное желание – научиться читать. Еще будучи совсем маленьким, я твердо решил, что, даже если я ничего бо́льшего не добьюсь в жизни, я обязательно найду способ получить образование, достаточное для того, чтобы читать обычные книги и газеты. Вскоре после того, как мы более-менее обустроились в Западной Вирджинии, я убедил маму достать для меня книгу. Как и где она ее взяла, я не знаю, но ей как-то удалось раздобыть старый экземпляр «Синего Букваря»* Вебстера, там был алфавит, за которым следовали такие бессмысленные слоги, как «ab», «ba», «ca», «da». Я сразу же зачитался этой книгой, и думаю, что это была первая книга, которую я когда-либо держал в руках. Услышав от кого-то, что для того, чтобы научиться читать, сначала нужно выучить алфавит, я пытался учить его всеми возможными способами, разумеется, самостоятельно, поскольку помочь мне было некому.

В то время рядом с нами не оказалось ни одного представителя моей расы, который умел бы читать, а обратиться с этой просьбой к белому человеку мне не хватало смелости. Так или иначе, за несколько недель я освоил бóльшую часть алфавита. Мама поддерживала мое стремление научиться читать и помогала, чем могла. Хотя она и была абсолютно безграмотна, но возлагала большие надежды на своих детей и была щедро одарена от природы здравомыслием, которое позволяло ей приспосабливаться к любым условиям и преодолевать все трудности. Если я и сделал в жизни что-то, заслуживающее внимания, то я уверен, что способность к этому я унаследовал от матери.

Пока я изо всех сил старался совладать с алфавитом, в Молден приехал цветной юноша из Огайо, который умел читать. Как только об этом узнали, чернокожие тотчас раздобыли газету, и в конце почти каждого рабочего дня этого молодого человека окружала толпа мужчин и женщин, жаждущих узнать, что происходит в мире. Как же я ему завидовал! Мне казалось, что в целом мире нет человека, который может гордиться своими достижениями больше, чем этот парень.

Примерно в это время представители моей расы начали обсуждать необходимость создания в нашем городке школы для цветных детей. Поскольку она должна была стать первой школой для чернокожих детей в этой части Вирджинии, ее открытие было большим событием, а дискуссия вызвала настоящий ажиотаж. Главная сложность состояла в том, чтобы найти учителя. Рассматривалась кандидатура вышеупомянутого юноши из Огайо, но он был слишком молод. В разгар дискуссии об учителе в городе появился другой чернокожий из Огайо, отставной солдат. Когда выяснилось, что он хорошо образован, ему предложили стать учителем в первой школе для цветных. Поскольку бесплатных школ для цветных еще не существовало, каждая семья согласилась вносить ежемесячный взнос на содержание школы, и, кроме того, все по очереди кормили учителя, то есть он каждый день обедал в разных домах. Учитель от этого только выигрывал, поскольку каждая семья в день его прихода старалась угостить своего гостя всем самым лучшим. Я помню, что всегда с нетерпением и большим аппетитом ждал «дня учителя» в нашей маленькой хижине.

Этот опыт, когда целый народ впервые в жизни отправляется в школу, представляет собой одно из самых интересных явлений во всей истории человечества. Кто не видел этого своими глазами, не может представить, как страстно мои соплеменники жаждали получить образование. Как я уже говорил, в школу пыталась пойти вся раса. Мало кто оказался слишком юным, и никто не считал себя слишком старым, чтобы попытаться учиться. Как только нашлись учителя, до отказа заполнились не только дневные школы, но и вечерние. Главным чаянием пожилых людей было успеть научиться самостоятельно читать Библию перед смертью. И ради этого вечерние школы нередко посещали мужчины и женщины в возрасте от пятидесяти до семидесяти пяти лет. Вскоре после того, как рабы обрели свободу, появились воскресные школы, но главной книгой, которую там изучали, был букварь, а не Библия. Дневная школа, вечерняя школа, воскресная школа всегда были переполнены, и многим приходилось отказывать в обучении из-за нехватки мест.

Однако мне открытие школы в долине Канава принесло одно из самых горьких разочарований в жизни. Когда я несколько месяцев проработал на солеварне, мой отчим понял, что я могу приносить деньги. Так что, когда школа открылась, он решил, что не может позволить мне бросить работу. Это решение стало крушением всех надежд. Разочарование усугублялось тем, что место моей работы располагалось там, где я мог видеть счастливых детей, идущих в школу утром и возвращающихся из нее после обеда. Но, несмотря на это разочарование, я твердо решил, что всё равно чему-нибудь научусь, и бросил все силы на изучение «Синего Букваря».

Мама сочувствовала моему горю, всячески стараясь утешить меня и помочь найти способ учиться. Через некоторое время я смог уговорить учителя иногда заниматься со мной вечером после работы. Эти вечерние уроки были настолько желанными, что за вечер мне удавалось узнать больше, чем другим детям за целый день. Таким образом я на собственном опыте убедился в пользе вечерних школ, в которых я сам в дальнейшем преподавал как в Хэмптоне, так и в Таскиги. Но моей детской мечтой всё еще было пойти в дневную школу, и я не упускал ни одной возможности добиться своего. Наконец мне удалось уговорить отчима, и он разрешил мне в течение нескольких месяцев посещать дневную школу при условии, что я буду вставать рано утром и работать на солеварне до девяти часов, затем бежать в школу и возвращаться на солеварню сразу же после окончания уроков, чтобы отработать еще по крайней мере два часа.

Школа была достаточно далеко от солеварни, и поскольку я должен был работать до девяти часов, а школа открывалась тоже в девять, я оказался в затруднительном положении. Занятия всегда начинались прежде, чем я успевал добежать до школы, и мой класс к этому моменту зачастую уже успевал ответить урок. Чтобы решить эту проблему, я поддался искушению, за которое большинство людей, полагаю, меня осудят; но поскольку так всё и было, не стоит об этом умалчивать. Я безоговорочно верю в силу и влияние фактов. Редко удается добиться долговременного результата, утаивая факты. В маленькой конторке при солеварне висели большие часы. По этим часам все сто или более рабочих определяли, когда им начинать и заканчивать свой рабочий день. Мне пришла в голову идея, что для того, чтобы успеть вовремя добежать до школы, нужно перевести стрелки часов с половины восьмого на девять часов. Я проделывал это каждое утро много дней подряд, пока начальник солеварни не заметил, что с часами творится что-то неладное, и не стал запирать их в футляр. Я не хотел причинять неудобств, просто мне нужно было вовремя добраться до школы. Однако, оказавшись в школе, я столкнулся с двумя новыми трудностями. Во-первых, я обнаружил, что все дети носили шляпы или кепи, а у меня не было ни того ни другого. По правде говоря, я не помню, чтобы я вообще когда-либо носил головной убор до тех пор, пока не пошел в школу, ни я, ни кто-либо другой просто не видели надобности покрыть голову. Но, конечно, когда я увидел, что все остальные мальчики ходят в головных уборах, мне стало весьма неловко. Как обычно, я пришел со своей проблемой к матери. Она объяснила мне, что у нее нет денег на покупку шляпы-котелка, которая в то время была относительно новым аксессуаром у представителей моей расы и была в моде как среди молодых, так и пожилых, но пообещала, что найдет способ помочь. С этой целью она взяла два куска «домотканой материи» (джинсы) и сшила их вместе, и вскоре я стал гордым обладателем своего первого кепи.

Урок, который в тот раз преподала мне моя мать, я запомнил навсегда и изо всех сил старался научить этому других. Вспоминая о случившемся, я всегда испытывал гордость за то, что мама обладала достаточной силой характера, чтобы не поддаться искушению казаться той, кем она не являлась – она не пыталась произвести впечатление на моих одноклассников и других людей тем, что могла позволить себе купить мне котелок, хотя на самом деле ей это было не по карману. Я всегда гордился тем, что она отказалась влезть в долги, которые не смогла бы выплатить. С тех пор у меня было много разных кепи и шляп, но ни одну из них я не носил с такой гордостью, как ту, что сшила мама из двух обрезков ткани. Отмечу также тот факт, нет нужды добавлять, что без удовольствия, что несколько мальчиков, моих одноклассников, которые начали свою карьеру с котелков и были среди тех, кто высмеивал мой самодельный головной убор, окончили свою жизнь в тюрьме, а другим сейчас вообще любая шляпа не по средствам.

Вторая трудность была связана с моей фамилией, точнее, с ее отсутствием. Сколько я себя помню, я был просто Букером. До того как я пошел в школу, мне никогда и в голову не приходило, что необходимо или уместно иметь еще одно имя. Во время школьной переклички я заметил, что у всех детей было по крайней мере два имени, а у некоторых – целых три, что казалось мне совершенно излишним. Я был в глубоком недоумении, потому что знал, что учитель потребует назвать по меньшей мере два имени. К тому моменту, когда пришло время вносить в список мое имя, я уже придумал, как выйти из этого затруднительного положения, и когда учитель вызвал меня, я спокойно представился: «Букер Вашингтон», будто меня всю жизнь так и называли, и с тех самых пор меня знают под этим именем. Через много лет я узнал, что вскоре после моего рождения мама дала мне имя «Букер Талиаферро», но потом это второе имя как-то забылось. Узнав об этом, я снова стал носить его, и моим полным именем стало «Букер Талиаферро Вашингтон». Я думаю, что в нашей стране не так много людей, которые имели честь назвать себя так, как я.

Я не раз пытался представить себя на месте мальчика или мужчины с уважаемой и выдающейся родословной, уходящей корнями в глубь веков, представлял, что унаследовал не только имя, но и состояние и родовое гнездо; и всё же у меня иногда возникало ощущение, что если бы я имел всё это и принадлежал к более популярной расе, то наверняка поддался бы искушению рассчитывать на то, что мое происхождение и цвет кожи сделают за меня то, что я должен делать сам. Много лет назад я решил, что раз у меня самого нет никакой родословной, то мой долг – оставить после себя след, которым могли бы гордиться мои дети и который вдохновил бы их на еще бо́льшие свершения.

Мир не должен судить чернокожих и особенно молодежь слишком опрометчиво или слишком строго. На пути черного юноши встречается множество препятствий и разочарований, ему приходится бороться с искушениями, о которых люди, не находящиеся в его положении, не имеют представления. Когда белый юноша берется за дело, априори считается, что он преуспеет. И напротив, если успеха добивается черный, люди обычно удивляются, заведомо ожидая от него провала. Тем не менее влияние родословной играет важную роль в продвижении вперед любого отдельного человека или расы в целом, если на нее не возлагать слишком больших надежд. Те, кто постоянно обращают внимание на нравственные слабости чернокожего юноши и сравнивают его прогресс с достижениями белого молодого человека, не учитывают влияние воспоминаний, которые неразрывно связаны с родовым поместьем. Я понятия не имею, кем была моя бабушка. У меня есть или были дяди, тети, двоюродные братья и сестры, но я не знаю, где сейчас большинство из них. То же самое можно сказать и о сотнях тысяч чернокожих в любой части нашей страны. Сам факт, что белый мальчик осознает, что в случае, если он потерпит неудачу в жизни, он опозорит всю семейную историю, охватывающую многие поколения, имеет колоссальное значение, помогая ему противостоять соблазнам. Тот факт, что за плечами человека семейная история, внушающая гордость, и его повсюду окружают родственные связи, – это дополнительный стимул, помогающий ему преодолевать препятствия на пути к успеху.

Я совсем недолго ходил в школу днем, да и нерегулярно. Вскоре мне и вовсе пришлось бросить дневную школу и вновь посвятить всё свое время работе. Я снова стал посещать вечернюю школу. На самом деле источником бóльшей части образования, полученного мною в детстве, была вечерняя школа, куда я ходил после работы. Найти хорошего учителя было непросто. Бывало, только я обрадуюсь, что нашел того, кто согласен заниматься со мной по вечерам, как вдруг оказывается, что учитель знает лишь немногим больше меня. Нередко я шел пешком несколько миль вечером, чтобы расcказать выученные уроки в вечерней школе. Но какой бы мрачной и унылой ни была моя юность, главная цель никогда не покидала меня – я во что бы то ни стало хотел стать образованным человеком.

Вскоре после того, как мы переехали в Западную Вирджинию, моя мать, несмотря на нашу бедность, приняла в нашу семью мальчика-сироту, которому мы дали имя Джеймс Б. Вашингтон. С тех пор он является членом нашей семьи. После того как я проработал некоторое время на солеварне, для меня подыскали работу на угольной шахте, в которой главным образом добывали топливо для солеварен. Я всегда боялся работы на угольной шахте. Во-первых, любой, кто трудился там, постоянно был грязным, по крайней мере во время работы, а отмыть кожу после окончания рабочего дня было очень непросто. Во-вторых, от входа в шахту до залежей угля нужно было идти целую милю, и конечно же, в кромешной тьме. Не думаю, что где-то еще есть такая непроницаемая темнота, как в угольной шахте. Шахта была разделена на множество разных «камер» или отделов, и будучи не в состоянии запомнить расположение всех этих «камер», я много раз терялся. Вдобавок к ужасу от того, что я заблудился, нередко гасла свеча, а поскольку спичек у меня с собой не было, мне приходилось бродить впотьмах, пока я случайно не натыкался на кого-то, кто мог зажечь мою свечу. Работа была не только тяжелой, но и опасной. Всегда существовал риск погибнуть при взрыве пороха, вспыхнувшего раньше времени, или быть погребенным под завалами сланца. Несчастные случаи по одной из этих причин происходили часто, и я жил в постоянном страхе. Многие дети самого нежного возраста были вынуждены, как тогда, так, боюсь, и сейчас, в большинстве угледобывающих районов, проводить бо́льшую часть своей жизни в этих шахтах, практически не имея шансов получить образование. И, что еще хуже, я часто замечал, что, как правило, маленькие мальчики, начинающие жизнь в шахте, отставали от своих сверстников в умственном и физическом развитии. Вскоре они теряли желание заниматься чем-либо иным, кроме работы шахтера.