Текст книги "Невидимки"

Глава седьмая

Перенесемся в последний День благодарения перед моей аварией. Я еду домой, чтобы поужинать с родителями. Тогда у меня еще было нормальное лицо и я могла есть любую пищу. На столе в гостиной красивая скатерть, которую я никогда не видела или не помню, – из темно-синей парчи с кружевными краями. Мама никогда не покупает подобных вещей, поэтому я спрашиваю, кто ей ее подарил.

Мама усаживается на свое место и расстилает на коленях темно-синюю парчовую салфетку. Между нами – мной, отцом и мамой – все дымится. Сладкий картофель под соусом из зелени. Большая коричневая индейка. Булочки под ней такого цвета, что походят на курятину. Поднимаешь крыло индейки и достаешь булочку. На блюде из граненого стекла – сладкие пикули и сельдерей, политый арахисовым маслом.

– Что подарил? – спрашивает мама.

Скатерть. Она потрясающая.

Отец вздыхает и втыкает нож в индейку.

– Из этой парчи мы с папой хотели сделать совсем не скатерть, – говорит мама.

Отец продолжает работать ножом, постепенно расчленяя наш ужин.

Мама спрашивает у меня:

– Тебе известно, что такое «Лоскутное одеяло для умерших от СПИДа»[3]3
  В память о жертвах СПИДа в 1986 г. был создан грандиозный объект типа лоскутного одеяла, в котором каждый лоскут был посвящен памяти отдельного человека, умершего от СПИДа.


[Закрыть]?

Покажи мне потерю памяти.

Вспышка.

Дай мне других родителей.

Вспышка.

– Мама побоялась сделать что-нибудь не так, – поясняет отец. Он откручивает индюшачью ножку и начинает наполнять мясом свою тарелку. – Когда речь идет о гомосексуалистах, следует соблюдать крайнюю осторожность, ведь каждая малость, каждая деталь у них что-нибудь да означает. В общем, мы не захотели быть неправильно понятыми.

Мама подается вперед и накладывает мне сладкого картофеля.

– Папа собирался сделать лоскут черным, – рассказывает она. – Но Шейн был голубым, и поэтому черный цвет на фоне голубого означал бы, что твой брат любил заниматься садомазохизмом, понимаешь. Эти лоскутки существуют для того, чтобы близким умерших было легче смириться с судьбой.

– Имя Шейна стали бы читать совершенно незнакомые нам люди, – подхватывает отец. – Поэтому мы решили, что не стоит давать кому бы то ни было повод что-то домысливать.

Блюда начинают маршировать по часовой стрелке вокруг стола. Оливки. Клюквенный соус. Тыквенный пирог с творогом.

– Я хотела пришить к парче розовые треугольники, но это нацистский символ гомосексуалистов. Папа предложил вместо розовых украсить парчу черными треугольниками, но это означало бы, что Шейн был лесбиянкой. Черный треугольник выглядит как волосы на лобке у женщины.

– Потом я подумал украсить края стенда зеленым, но, как выяснилось, так оформляют память о тех, кто занимался мужской проституцией, – добавляет отец.

– Мы чуть было не сделали кайму красной, а это знак фистинга. Коричневый – цвет не то скат-секса, не то римминга, мы так и не поняли, – говорит мама.

– Желтый, – объясняет отец, – означает секс с уринацией.

– Светло-голубой – обычный оральный секс, – сообщает мама.

– Белый цвет – знак анального секса. А еще белый мог бы означать, что Шейну нравилось смотреть на мужчин в нижнем белье. В чем конкретно – не помню, – произносит отец уставшим голосом.

Мама подает мне курицу.

Мы сидим за столом втроем, но у меня такое ощущение, что мертвый Шейн висит над нами.

– В конце концов мы просто махнули на эту затею рукой, – говорит мама. – А из парчи я сшила красивую скатерть.

Отец спрашивает у меня:

– Ты знаешь, что такое римминг?

Я знаю наверняка единственное: о подобном не разговаривают за праздничным столом.

– А фистинг? – интересуется мама.

Я отвечаю, что знаю. И не произношу ни слова о Манусе с его «профессиональными» порножурналами.

Мы сидим за столом, накрытым синим саваном, а индейка больше чем когда бы то ни было смотрится не вкусным кушаньем, а убитым животным, запеченным и разрезанным на куски. Ее внутренние органы до сих пор можно различить: вот сердце, вот желудок, вот печень. В подливе – вареные жир и кровь. Цветы, нарисованные на краях блюда, выглядят как украшения гроба.

– Передай, пожалуйста, масло, – просит меня мама и поворачивается к отцу. – А ты знаешь, что такое фельчинг?

Это уже слишком. Шейн мертв, но ему уделяют столько внимания, сколько никогда не доставалось бедняге при жизни. Мои предки еще удивляются, почему я так редко приезжаю домой. Именно потому. Этот проклятый разговор о сексуальных отклонениях за ужином в День благодарения! Я еле выношу его! Шейн то, Шейн се! Как все это ни печально, но в том, что произошло с моим братом, нет моей вины. Хотя я знаю, что родители так не считают.

А правда заключается в том, что Шейн разрушил нашу семью. Шейн был ничтожным и отвратительным, а сейчас его нет. Он мертв. А я хорошая и покорная, но меня игнорируют.

Тишина.

Произошло вот что.

Мне было четырнадцать лет. Кто-то по ошибке выбросил в мусорное ведро новый аэрозольный баллончик с лаком для волос. Сжигать отбросы входило в обязанности Шейна. Ему было пятнадцать. Он вываливал кухонный мусор в горящий контейнер. Произошел взрыв. Несчастный случай.

Тишина.

Сейчас мне хочется единственного – чтобы мои родители завели речь обо мне. Я рассказала бы им о том, как мы с Эви снимались в последнем рекламном ролике. Что у меня все идет отлично. Что я встречаюсь с парнем по имени Манус. Но нет. Живой или мертвый, Шейн до сих пор сосредоточивает на себе все родительское внимание. Это приводит меня в бешенство.

– Послушайте, – выдаю я. Накопленная в моей душе обида вырывается наружу. – Я, я – ваш второй, живой ребенок. Я – все, что у вас осталось. Может, подарите мне хоть немного любви и заботы?

Тишина.

– Фельчинг, – говорю я, понизив голос, – фельчинг – это когда мужчина трахает тебя в задницу, не надев резинки, кончает и высасывает из твоего заднего прохода собственную теплую сперму. Вместе со всем, что к ней примешивается – смазкой и испражнениями. Вот что такое фельчинг. Он может быть дополнен страстным поцелуем в рот, во время которого твой партнер отдает тебе все, что только что высосал.

Тишина.

Покажи мне самообладание.

Покажи мне спокойствие.

Покажи мне сдержанность.

Вспышка.

Сладкий картофель как раз такой, какой я люблю – сахарный на вкус, с корочкой наверху. А тыквенный пирог немного суховат. Я подаю маме масло.

Отец откашливается.

– Мне кажется, – говорит он, – под словом «фельчинг» мама подразумевала нечто совершенно другое. Фельчинг – это нарезанная тонкими кусочками индейка.

Тишина.

Я восклицаю:

– О!

Я говорю:

– Простите.

Мы едим.

Глава восьмая

Даже не думайте, что я когда-нибудь расскажу предкам о своей аварии. Что буду, заливаясь слезами, кричать в телефонную трубку, а потом описывать им, как пуля отсекла мне нижнюю часть лица, как я пришла в кабинет оказания неотложной помощи.

Я не намеревалась делать ничего подобного. Я сообщила им в письме, что еду в мексиканский город Канкун сниматься для каталога «Эспри».

Шесть месяцев веселья, песчаных пляжей, высасывания кусочков лайма из бутылок с мексиканским пивом. Парни обожают глазеть на девчонок, когда те облизывают бутылочные горлышки. На девчонок в купальниках.

Парни.

Она любит одежду от «Эспри» – это пишет моя мама в ответном письме. Ей интересно, не будет ли у нее возможности получить скидку на покупки к Рождеству. Я ведь снимаюсь для каталога.

Прости меня, мама. Прости меня, Господи.

Будь самой красивой, пишет мама. Целуем. Любим.

Чаще всего гораздо проще никому не рассказывать, что у тебя проблемы. Мои родители, они называют меня Мальком. Я была для них Мальком, пока на протяжении девяти месяцев находилась у мамы в животе. И после появления на свет осталась Мальком. Ехать от моего дома до родительского каких-то два часа. Но я практически никогда их не навещаю. Даю им таким образом понять, что они ничегошеньки не должны обо мне знать.

Однажды мама прислала мне такую записку:

С твоим братом по крайней мере все ясно. Его нет в живых.

Мой мертвый брат. Король крикета. Лучший из лучших во всем. Первоклассный игрок в баскетбол. Он был таким до шестнадцати лет, до того момента, пока тест на стрептококковое воспаление горла не выявил у него гонорею. Уже тогда я сознавала, что ненавижу своего братца.

Не думай, что мы тебя не любим, пишет мама в одной из записок. Мы просто не показываем того, что чувствуем.

Истерики действенны лишь тогда, когда их кто-то наблюдает. Ты знаешь, что делать, чтобы выжить.

Родители, узнай они о случившемся со мной, достали бы меня своими «как же это ужасно!». Сначала они долго охали бы над тем, как люди расступились перед кабинетом врача, увидев меня. Потом – над тем, как закричала францисканская монашка. И над тем, как полиция фотографировала мое лицо.

Перенесемся в детство, когда ты – пузатый карапуз и ешь только жидкие смеси. Ты идешь, шатаясь, к кофейному столику. Тебя держат собственные ноги – эти венские сосиски, которые, кажется, вот-вот переломятся. Надо устоять. Наконец ты добираешься до столика и – бац! – ударяешься своей большой нежной детской головенкой об угол.

Ты уже на полу… И, о господи! Господи, господи! Как же больно!

Вообще-то все не так уж и страшно, если к тебе уже несутся мама и папа.

О, наша маленькая! Наша терпеливая девочка!

Только тогда ты разражаешься рыданиями.

Перенесемся к Бренди, ко мне и к Сету, поднимающимся наверх к Спейс Нидл[4]4
  Спейс Нидл – огромное здание, похожее на иглу.


[Закрыть] в Сиэтле, штат Вашингтон. Если не принимать в расчет того случая, когда мы притормозили у дороги и я сбегала за чашечкой кофе для Сета – со сливками, сахаром и климарой – и кока-колой без льда, это наша первая остановка после канадской границы. Одиннадцать часов. Спейс Нидл закрывается в полночь.

Сет говорит, что в мире существует два типа людей.

Бренди Александр хотела сначала найти хорошую гостиницу с парковочной площадкой, где моют автомобили, и номерами с ванной, выложенной плиткой. Возможно, мы успели бы вздремнуть перед тем, как Бренди отправилась бы продавать медикаменты.

– Предположим, что ты принимаешь участие в игре-шоу, – говорит Сет, продолжая разговор о двух типах людей. Он уже свернул с автострады, и теперь мы едем во тьме между складскими помещениями, ориентируясь на огни Спейс Нидл, проглядывающие сквозь каменные постройки. – И выигрываешь. В качестве приза тебе предлагают выбрать или набор мебели для гостиной из пяти предметов фирмы «Бройхилл» стоимостью три тысячи долларов, или десятидневное путешествие по красивейшим местам Европы.

Большинство людей, утверждает Сет, предпочли бы мебель поездке.

– Просто в награду за свои старания человек желает иметь нечто такое, что можно показать другим. Вспомните фараонов с их пирамидами. Поэтому-то, если у выигравшего даже уже есть именно такой набор мебели, какой предлагают в качестве приза, он все равно выберет его, а не путешествие.

На улицах в центре Сиэтла не видно припаркованных на стоянку машин. Люди сидят по домам, смотрят телевидение. Или сами являются телевидением, если верить в Бога.

– Я покажу вам, где закончилось будущее, – говорит Сет. – Я хочу, чтобы мы с вами были такими людьми, которые выбрали бы поездку в Европу.

По мнению Сета, будущее закончилось в 1962 году на всемирной ярмарке в Сиэтле. А в ней заключалось то, что мы должны были унаследовать: попадание всего человечества на Луну в течение ближайшего десятилетия; асбест – наш чудо-друг; создание сверхмира, совмещающего атомную энергетику с пережитками старины. Мира космической эпохи, в котором с верхних уровней с квартирами – летающими тарелками Джетсонов на нижний с магазинчиком «Бон Марше», где продаются дамские шляпы, можно добраться по монорельсовой дороге.

Все – и гениальные разработки, и результаты многочисленных исследований, и ошеломительный успех, к которому обещал привести проект, – все это так и осталось здесь.

В Спейс Нидл.

В научном центре с кружевными куполами и светящимися шарами, развешанными тут и там.

С монорельсом, покрытым алюминием.

Такой должна была быть наша жизнь.

Сет предлагает:

– Пойдемте туда, прокатимся. Спейс Нидл разобьет ваши сердца своими квартирами со служанкой-роботом Рози, машинами, похожими на НЛО, и кроватями-тостерами, которые по утрам выплевывают спящих.

Сет говорит:

– Джетсоны сдали Спейс Нидл Флинстоунам. Фреду и Вилме, ну, вы помните. Под раковиной на кухне вместо помойного ведра у них живет поросенок. Вся их мебель сделана из кости и камня, а абажуры сшиты из тигриной шкуры. Пылесосит Вилма фиолетовым слоненком.

Здесь было наше будущее – будущее пищи из сыра, будущее пенопласта и клубной медицины на Луне, и ростбифов, подаваемых в тюбиках, как зубная паста.

– Завтрак с астронавтами! Вы только представьте себе! – восклицает Сет. – Теперь люди приходят сюда в самодельных кожаных сандалиях. Они называют своих детей Зильпа и Зевулун, как в Ветхом Завете.

Сет шмыгает носом и стирает рукой появившиеся на глазах слезы. Все это – работа эстраса. У Сета начинается предменструальный период.

– Люди, которые приходят в Спейс Нидл в настоящее время, – продолжает Сет, – насыщаются дома чечевицей. Они гуляют по развалинам будущего, как варвары, нашедшие греческие руины, и уверяют себя, что все это – творение Господа.

Сет останавливает машину под одной из трех огромных ног Спейс Нидл. Мы выходим из своей синей обители на колесах и смотрим вверх. На нижний ресторан Спейс Нидл. На верхний ресторан, вращающийся. На смотровую площадку на самой вершине. На звезды.

Перенесемся в тот печальный момент, когда мы покупаем билеты и входим в большую стеклянную кабину лифта. Он поднимает нас на средний уровень Спейс Нидл.

Мы в стеклянно-медной клетке на вечеринке звезд. Перемещаясь вверх, я ощущаю острое желание услышать гипоаллергенную телезвездную музыку, не тронутую человеком. Нечто, порожденное компьютером, воспроизведенное на синтезаторе Муг. Мне хочется станцевать фраг на борту самолета «Трансатлантических авиалиний», летящего на Луну, перед крутыми ребятами и их подругами, поглощающими в невесомости толченую картошку и ароматные таблетки.

Мне очень этого хочется.

Я пишу свои мысли на листе бумаги и показываю его Бренди Александр. Она тут же устремляется к стеклянно-медным окнам и начинает танцевать фраг, несмотря на то, что мы еще едем вверх. Из-за перегрузки это походит на танец на Марсе, где человеческий вес увеличивается до восьмисот фунтов.

Печальной я назвала эту ситуацию потому, что парень в разноцветном форменном костюме, который управляет лифтом, портит все ощущение будущего. Всю прелесть, прелесть, прелесть момента. Он смотрит на нас так, будто перед ним щенки, каких обычно видишь сквозь витрины в загородных зоомагазинах. Щенки со слезящимися глазами по шестьсот долларов за штуку. Они такие печальные, что их всем жалко. Так жалко, что пухлые девчонки с кудрями останавливаются у окон и шепчут:

– Я люблю вас, малыши.

Будущее растрачено на людей.

Перенесемся на обзорную площадку Спейс Нидл. С нее не видно стальных ног внизу, и кажется, будто ты висишь над Сиэтлом в воздухе на летающей тарелке, наполненной сувенирами на продажу. Большинство из этих штуковин – вовсе не сувениры будущего. Они – экологические футболки и какие-то другие вещи из натуральных волокнистых крашеных тканей, которые нельзя стирать с чем-то другим. Еще здесь много пленок с записью песен китов во время спаривания. Ненавижу эти мелодии.

Бренди отправляется на поиски реликтов и артефактов будущего.

Акриловых.

Изготовленных из органического стекла.

Радия.

Алюминиевых.

Пенопластовых.

Сет приближается к перилам, подается торсом вперед и замирает над суицидными сетками и штырями. Ближайший из штырей уходит назад, в двадцать первый век.

Ветер развевает мои волосы, и они трепещут над темнотой. И над ночным Сиэтлом. Я крепко хватаюсь за стальной поручень. Когда-то он был покрыт краской, но миллионы чьих-то чужих рук, прикасавшихся к нему до меня, давно ее стерли.

Под рубашкой Сета, склонившегося над городом, рыхлый жир. Вместо пластин мышц, когда-то сводивших меня с ума. Жир нависает над ремнем его брюк. Во всем виноват премарин. Сексуальную щетину Сета осветлила провера. Опухли даже его пальцы.

Фотограф в моей голове говорит:

Покажи мне умиротворение.

Вспышка.

Покажи мне освобождение.

Вспышка.

Сет делает рывок, подпрыгивает всем своим водянистым телом и усаживается на поручень. Кисточки, украшающие его легкие кожаные туфли, болтаются над сетками. А галстук висит над тьмой и бездной как плоская селедка.

– Мне ничуть не страшно! – заявляет Сет, выпрямляет одну ногу и высвобождает пятку от туфли.

Та раскачивается, удерживаясь лишь на его пальцах.

Я крепче прижимаю вуали и покровы к своей шее. Люди, которые, подобно моим родителям, не знают, что со мной, наверное, подумали бы, что я делаю это просто от радости.

Сет говорит:

– В тот день, когда я пытался убить тебя и ты меня поймала, я в последний раз испытал страх.

Сет поворачивает ко мне голову и улыбается.

Я бы тоже улыбнулась, честное слово, но у меня нет губ.

Окутанная дымкой грядущего, ветром и теменью обзорной площадки Спейс Нидл, Бренди Александр, ее несравненное величество, Бренди с сувенирами будущего в руках подходит к нам с Сетом. Ее сувениры – это выцветшие открытки с обтрепанными загнутыми уголками, долгие годы пролежавшие на крутящейся подставке из металлических прутьев. Бренди протягивает каждому из нас по пачке. На открытках – фотографии будущего, сделанные в день открытия Спейс Нидл. Вот монорельс, переполненный улыбающимися красотками в розовых мохеровых костюмах с тремя огромными пуговицами спереди. Вот детишки в полосатых футболках, вот подстриженные «под ежик» светловолосые космонавты, стремительно идущие по направлению к научному центру. Тогда еще работали фонтаны.

– Расскажите миру, что пугает вас больше всего, – велит Бренди.

Она дает нам по контурному карандашу для глаз баклажанного цвета и говорит:

– Спасите мир, дав ему ценный совет из будущего.

Сет что-то пишет на обратной стороне открытки и протягивает ее Бренди.

– Лишь немногие, – читает Бренди, – победив в телеигре, выберут в качестве приза поездку во Францию. Большинство предпочтет получить сушилку для выстиранного белья.

Бренди заверяет написанное печатью – целует открытку своими графитовыми губами – и бросает ее в воздух. Ветер подхватывает картонный прямоугольник и уносит его в сторону взмывающих ввысь высоток делового центра Сиэтла.

Сет подает Бренди следующую открытку, и Бренди читает:

– Телеигры придуманы для того, чтобы мы спокойнее относились к случайным и бесполезным остаткам от полученного нами образования.

Поцелуй – и открытка летит в направлении озера Вашингтон.

Сет протягивает Бренди очередное послание миру.

– Будущее превратилось из надежды в угрозу. Когда это произошло?

Поцелуй – и ветер несет открытку к Балларду.

– Только тогда, когда мы сожрем эту планету, Бог подарит нам другую. Мы запомнимся потомкам не тем, что создали, а тем, что разрушили.

Вдали вьется змеей Интерстейт-5. Отсюда, с вершины Спейс Нидл, ответвления дороги, ведущие на юг, кажутся красными фонарями охотников. Ведущие на север – белыми.

Я беру открытку и пишу:

Я так сильно люблю Сета Томаса, что вынуждена его уничтожить. Я получаю огромную компенсацию, преклоняясь перед ее величеством. Сет никогда меня больше не полюбит. Ни он, ни кто бы то ни было другой.

Бренди ждет, что я вручу ей послание и она зачитает мои страхи всему миру.

Но я не отдаю ей открытку.

А целую ее сама губами, которых у меня нет, и дарю ветру. Тот весело подхватывает легкую картонку и поднимает вверх, вверх, вверх, прямо к звездам. Неожиданно открытка замирает на мгновение в воздухе, стремительно падает и приземляется на суицидную сетку.

Пока я наблюдаю за тем, как мое будущее попадает в металлическую ловушку, Бренди читает еще одну записку от Сета.

– «Все мы умеем сами себя успокоить».

Я пишу другое послание и отдаю его Бренди.

Когда мы не знаем, кого нам ненавидеть, в нас появляется ненависть к себе.

Восходящий поток поднимает с суицидной сетки мои самые сильные страхи и уносит их прочь.

Сет пишет, и Бренди читает.

– «Во мне нет ничего первоначального. Я – совместное усилие всех тех, кого я когда-то знал».

Я пишу, и Бренди читает.

– «Тот, кого ты любишь, и тот, кто любит тебя, никогда не могут быть одним человеком».

Перенесемся к нам, возвращающимся домой с Луны, – к Сету, Бренди и ко мне. Мы танцуем фраг на вечеринке в невесомости, в стеклянно-медной клетке – лифте. Бренди складывает крупные пальцы в кольцах в кулак и говорит парню в разноцветной форме, пытающемуся остановить нас, чтобы тот успокоился.

Вновь оказываясь на земле в двадцать первом веке, мы садимся в синее гробовое нутро взятого напрокат «линкольна», собираясь отправиться в отель. На ветровом стекле белеет нечто похожее на билет. Бренди вновь выходит на улицу, берет его и опять садится в машину. Оказывается, что это вовсе не билет, а одно из посланий из будущего, наших посланий.

Может, это мои самые глубокие страхи, думаю я с замиранием сердца.

И сейчас Бренди прочтет вслух:

«Я так сильно люблю Сета Томаса, что вынуждена его уничтожить…»

Да, я получаю огромную компенсацию. Но никто и никогда больше не захочет сближаться со мной. Ни Сет. Ни родители. Того, у кого нет губ, нельзя даже поцеловать. О, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня, любите меня! Я буду, кем хотите.

Бренди Александр держит открытку в своей крупной руке. И читает написанное на ней про себя. Потом кладет ее в сумку. Принцесса, принцесса!

– Такими темпами мы никогда не доберемся до будущего, – говорит она.