Текст книги "Неспящие"

У нее весь двор зарос маками. Она их выращивает. Когда цветки отпадают, она много раз разрезает головки бритвой, чтобы выступал сок и застывал слоями. Потом она отскребает его и собирает. Доморощенный опиум. Я обменял ее кетамин (10 миллилитров, жидкий) на комок опиума размером с мраморный шарик (вес неопределенный). Потом я ушел, а к ним как раз пришли два парня, один в черно-красной коже, как из Thriller, другой как из Purple Rain. По крайней мере, мне так показалось. Не помню, как сел в машину и доехал сюда. Возможно, что эти два парня мне приснились.

Я заснул за рулем.

Я мог погибнуть. Я бы оставил Роуз одну с ребенком.

Мне нужно выспаться. Но я не знаю, когда это получится. Надо встретиться с Бини. Выяснить, что происходит. Что-то ведь происходит. Мир не просто слетел с катушек. Нет, все это не случилось само по себе. Только не сейчас, когда Роуз забеременела. Когда родился мой ребенок. Не может быть, чтобы мир решил погибнуть в то самое время, как моему ребенку пришло время родиться.

Мне нужно выспаться. Но я пока не могу. Поэтому я должен бодрствовать.

Я достал 5-миллиграммовые таблетки сульфата декстроамфетамина. Язык сухой, желудок как будто слипся. Я скриплю зубами. У меня не появляется дурацкое чувство, как в те несколько раз, когда мы с Роуз курили травку еще до того, как я поступил в полицию. Я никогда не любил травку, но Роуз нравилось вместе покурить. Я никогда не говорил ей, как мне это было неприятно. От таблеток ощущение другое. Я еще чувствую усталость, но спать уже не хочется.

Не надо мне все это писать. Только если я не напишу, это будет вранье.

Полночь. Пора идти в клуб и найти Бини.

Но сначала я позвоню Роуз и скажу, что люблю ее. Попрошу ее положить телефон рядом с ухом малышки, чтобы она могла слышать, как я ей говорю, что люблю ее. Чтобы она слышала, когда я скажу ей, что мне все равно, как она будет одеваться, когда вырастет. Или кого она будет считать крутым. Или если она будет гулять с парнями, которые одеваются как Майкл Джексон и Принц. Я скажу ей, что она может быть кем хочет и делать что хочет, когда вырастет. Но только пусть она вырастет. Она должна вырасти.

Сейчас я закончу писать. По-моему, я пишу какую-то бессмыслицу.

Но я знаю, что прав. Я знаю, что есть какая-то причина, почему мир такой. Я знаю, что кто-то постарался сделать так, чтобы мир заболел.

Но еще не слишком поздно. Еще не слишком поздно. Я говорю, что еще не слишком поздно.

Глава 9

Самое поразительное в двоих молодых людях на записи с камеры наблюдения – это невероятное напряжение, от которого они оба явно изнемогали. У одного это напряжение проявлялось в дерганой внезапности движений, в привычке то и дело проводить расческой по волосам, поправляя пробор. В конце концов его стресс самым решительным образом проявился в том, как он выдернул свой «олимпик» из кожаного ретро-чехла и полил всю комнату пулями без всякого предупреждения о том, что он собирается это сделать.

Кстати говоря, это был КЗВ-М4. Так что я угадал фирму, но не модель.

Большую часть произошедшего я установил верно. Конфликт с корейцем нарастает, остальные трудяги тактично отворачиваются. И с этого момента мои догадки не оправдались. Он не стал обыскивать комнату. Он даже не посмотрел на диск, который я четко видел, как он лежит именно там, где мне было сказано. Он пришел, убил и ушел. И оставил диск.

Я смотрел, как камеры перешли в замедленный режим и стали записывать все более короткие отрывки через все более длинные интервалы, так что часы проходили как минуты, со слабым заиканием света из-за того, что один из мониторов продолжал мерцать. И вдруг камеры ожили, возвращенные к жизни движением, и в комнату вошел второй молодой человек.

Он довольно внимательно оглядел сцену преступления, сделал несколько фотографий, зафиксировал положения тел, расположение входных пулевых отверстий и брызг крови. Потом, задержавшись для последнего осмотра, он заметил диск, что-то прокрутил в уме, взял диск и вышел. Такое впечатление, что кража диска отнюдь не была обдумана заранее.

Что касается его очевидной тревоги и стресса, то они проявлялись не в какой-то особенности поведения, а, скорее, в контрасте между сноровкой, с которой он действовал, и бездумной рассеянностью, очевидно следующей из того, что он не стер своего изображения с жесткого диска камеры наблюдения, с которого я и записал тот самый DVD, который смотрел сейчас.

Я снова просмотрел запись. Я просмотрел ее еще несколько раз.

Молодой человек был сухощавого, но крепкого телосложения. На голове не стрижка, а просто очень короткие волосы. Одежда практичная и недорогая. Нефирменные штаны цвета хаки, простая черная футболка. Только его туфли представляли какой-то интерес. Пара черных «цубо», легендарно прочных, удобных и уродливых. Превосходно подходящих тем, кто много времени проводит на ногах. Медбратья и санитары часто предпочитают такие туфли, только белого цвета. В смысле цветовой палитры и силуэта его легко можно было принять за одного из наемников, которых я убил недавно в комнате.

Но он был не из этих. На самом деле это был полицейский. Молодой, не, сказать, что очень опытный как детектив, но боевой и способный. Было очевидно, что он выполнял домашние задания и не зевал на уроках. Он все делал тщательно, но заботился о том, сколько прошло времени, и часто поглядывал на запястье со старомодными часами. Я наблюдал за ним и пришел к новому выводу.

Изображение на камере можно было увеличить в достаточной степени, чтобы я смог разглядеть, как он стирает что-то из смартфона корейца. Это в сочетании с его вниманием ко времени, по-моему, довольно просто объясняет и импульсивную кражу диска, и высокий уровень стресса. Продажный полицейский. Заметающий следы тех темных делишек, какими он там занимался, что бы это ни было.

Этой оценке противоречили несколько деталей: время, потраченное им, чтобы осмотреть место преступления, сделать фотографии и проверить пульс у трупов. Продажный? Да, ему определенно было что прятать. Скорее всего, это были какие-то грязные дела. Всегда разумнее всего предполагать худшее о незнакомом человеке, пока не убедишься в обратном.

Например, убийца, убил из юношеской злости. Скорее всего, в деле замешаны деньги, но когда дошло до кульминации, он просто вышел из себя, а так как у него под рукой оказалось оружие, он достал его и открыл огонь. Это было написано у него на лице. Ни до стрельбы, ни даже во время. Но позже, пока дуло оружия еще дымилось, на его лице был написан абсолютный шок. Оно однозначно говорило: «Что я только сделал?» Мне даже не нужно было видеть движение его губ: «Черт». Или нервный смешок, слетевший с них. Придя туда, он и не собирался убивать всех этих людей. Он просто пришел в комнату, где, как он предполагал, он будет с кем-то спорить, и взял с собой мощную боевую винтовку. Без настоящей причины. Просто думал, что она может пригодиться. Для чего, он бы сам не сказал.

Другой молодой человек, тот, с хорошо сохранившимися допотопными часами, практичными ботинками и точной методикой, он бы ни за что не потерял самообладания подобным образом. Если бы он хотел убить этих людей, он бы пришел, имея в голове план, и выполнил бы его весьма оперативно. И все-таки, быть может, ушел бы, забыв про камеры.

Признаюсь, я был заинтригован.

Нельзя сказать, чтобы мое любопытство меня обеспокоило. Я все равно должен был найти его, независимо от желания знать, как и почему он там оказался.

У него диск леди Тидзу.

Я обязательно должен его найти. И забрать диск. И сделать все, о чем она меня просила.

Сидя в своем «кадиллаке» и тратя еще один поздний вечер в дорожной пробке через несколько часов после того, как милый французский пилот сел на вертолетной площадке «Тысячи журавлей» в Сенчери-Сити и напомнил мне, что у меня есть его номер, я нашел ту часть записи, где полицейский повернулся лицом к одной из камер. Я остановил кадр, скопировал его, сохранил под именем «Молодой Фауст», соединился через блютус с «Кэнон Пиксма» в бардачке и распечатал несколько копий. Потом кликнул по сенсорной кнопке на моем тафбуке[16]16
  Тафбук – ноутбук компании «Панасоник», предназначенный для эксплуатации в неблагоприятных для электроники условиях.


[Закрыть] и снова перескочил на запись, где «Молодой Фауст» удалялся задом наперед, и так же входил убийца, и я смотрел, как мертвецы радостно оживают и вскакивают, выталкивая пули из своих тел с явным облегчением, будто это все было дурным сном. Во всяком случае, так я решил по-новому представить себе эту сцену.

Я остановил запись и подумал об убийце. Мне не нужна помощь от деловых партнеров, обязанных мне одолжением, чтобы идентифицировать лицо и назвать его имя. У меня же, в конце концов, был телевизор.

Парсифаль К. Афронзо-младший. Для друзей Кейджер. Новоиспеченный массовый убийца.

Полицейский, какой бы он ни был продажный, наверняка будет его искать. Или наоборот. Поэтому и я должен сделать то же самое.

Глава 10

Парк мало что знал о музыке. В его айподе были плей-листы, которые собирала и загружала для него Роуз. Музыка, которую, как ей казалось, он должен слушать. Или просто песни, которые, как ей казалось, ему понравятся. Он слушал все и всегда старался слушать их именно так, как предлагала она.

«Вот это слушай по дороге», – сказала она, когда в первый раз составила для него список. Она сделала это после того, как купила ему айпод в подарок на день рождения и заметила, что спустя две недели после того, как он развернул подарок, айпод так и не был вынут из коробки. Роуз думала, что стоит ему увидеть, до чего это здоровская штука, как он начнет сам загружать в него музыку, отыскивая что-нибудь новенькое, чтобы расширить кругозор. Но он не стал.

Парку больше нравилось слушать то, что выбирала для него она. Он никогда не говорил ей, но Роуз сама стала подозревать, что он сознательно не загружал на плеер новую музыку, чтобы она чувствовала необходимость и дальше делать это самой. За несколько лет Парк постепенно наполнился музыкой, которая стала частью ежедневной коммуникации между ним и Роуз.

Названия списков песен:

Поездка к воде.

Прогулка по Телеграф-авеню.

Газонокошение.

Скучаю по Роуз.

У нас будет ребенок.

Сэндвич с сыром на обед.

Не высовывайся.

Что я сделаю с тобой ночью.

Не забудь туалетную бумагу.

Это не так уж серьезно, я не очень сержусь, просто меня доводит эта чертова работа.

Ребенок толкнул меня с утра.

Не надо так волноваться.

Унее твои глаза.

Возвращайся целым.

Без тебя не спится.

Когда в конце дня она спрашивала, как ему новый плей-лист, какие песни ему больше всего понравились, Парк никогда не знал ни названий песен, ни имен певцов. Песни были письмами от нее; ему даже не приходило в голову обращать внимание на то, как они зовутся или кто их поет. Он говорил, что ему понравилась «та в середине, с таким радостным ритмом, только она какая-то грустная, про то, как на игровой площадке упал ребенок и все на него смотрят, а он там лежит». Или напевал ей мотив, как запомнил. Или, если она настаивала, напевал несколько строчек, застрявших в голове.

Вот о чем думал Парк, шагая вдоль очереди посетителей, дожидавшихся, пока их пропустят в «Денизон». Каждый раз, когда двери, оформленные под сильно потрепанные ворота осажденного замка, раскрывались, чтобы впустить очередное загорелое и подтянутое создание юных лет, до Парка доносилась часть песни, которую он когда-то напевал для Роуз. Только припев, который он пропел ей громким шепотом, с ритмом, который больше годился для вальса, чем для рока: «Это сердце горит, это сердце горит, это сердце горит, это сердце горит».

Из-за этого он на миг замер перед бархатным шнуром и привратником в костюме из состаренной кожи, как из блокбастера в стиле фэнтези, и кольчуге мифического воина, который ему кивнул:

– Здорово, Парк.

Двери закрылись, отрезав песню, и Парк вернулся из воспоминания о той ночи, когда он пел для Роуз.

– Здорово, Прист.

Он протянул руку, и Прист пожал ее, принимая в ладонь предложенный пузырек с порошком экстази.

Он взял его между указательным и большим пальцами.

– То же, что раньше?

Парк покачал головой:

– Лучше.

Прист сунул пузырек в карман и снял шнур с крючка.

– Сегодня большая вечеринка. Турнир в подвале. Лучшие гладиаторы.

Парк подождал, пока двойник Приста, молодой человек такого же сложения в таком же историческом костюме, нацепит ему браслет из коричневой микрозамши, застегнет его щипцами, защелкивая тонкую медную заклепку.

– Я здесь только встречаюсь с клиентом.

Прист взмахнул у двери похожим на булаву жезлом, переключая электрический глазок.

– Надеюсь, он уже там. У нас сегодня аншлаг.

Огромная дверь распахнулась.

– Как-нибудь найдемся.

Прист протянул ему кулак:

– Оторвись как следует.

Парк в ответ стукнул по его кулаку, этот жест никогда не казался ему искренним, но он научился делать его не морщась.

– Обязательно.

Он вошел в бетонный коридор с текстурным рисунком, с рельефом под настоящий камень, устье туннеля, вырезанного в склоне горы, на стенах которого пульсировали выступающие образы из «Бездны Приливов». Пустынные ландшафты из «Увядшего Края», «Деревни Орлиное Гнездо», понтонного города, который он никогда не видел и который казался собранным из отбросов крупного морского порта XX века, и «Логова Брралварра», великого дракона-гивра, яростно восстающего на отряд искателей приключений, затмевая их своей мощью.

Эти картины – то, что в реальном времени увидят сами игроки, профессиональные геймеры, находящиеся в игре.

Лезвие гигантской секиры прорубило стену, и Парк вздрогнул, узнав ловушку из «Заводного Лабиринта». Он остановился, глядя на нее и думая, может быть, где-то краешком мелькнет Люцифра. Наблюдая за чужой игрой, у тебя всегда был шанс издалека или поблизости заметить аватарку кого-нибудь из знакомых, друга или врага.

Но там ее не было. И потом сцена исчезла, сменившись «Вакхической Пропастью», непрекращающейся оргией виртуальной плоти, которая все безумнее и безумнее продолжалась в Вихре, кольцевом городе, окружающем по краю саму Бездну.

Послышалась новая песня, которую он не знал. Песня, вибрация от которой доносилась сквозь пол и стены из противоположного конца зала, за гардеробом и кассой.

На столе кассира грудой свалены ювелирные побрякушки, пакетики и капсулы с интоксикантами, пачка подарочных карт из элитных магазинов, несколько редких монет, пара ковбойских сапог из страусиной кожи, самурайский меч, чашка с ключами от машин, все с розовой карточкой на резинке, несколько толстых пачек денег, и на полу канистра с бензином на пятнадцать галлонов.

Кассир, мужчина, сбросивший робу, которая должна была делать его похожим на писаря, и оставшийся в широченных, состаренных черных джинсах из переработанного хлопка, которые держались на широких голубых подтяжках на худых голых плечах, поглядел на Парка и выставил в его сторону толстый пластиковый пистолет.

Парк протянул запястье, кассир нацелил на него сканер и нажал на кнопку. Раздался сигнал, устройство считало информацию с крохотного серебряного чипа на браслете, переданную в ответ на запрос. Кассир посмотрел на код, высветившийся на жидкокристаллическом экранчике пластикового пистолета.

– Проходите.

Парк все равно протянул руку, незаметно передавая кассиру маленький пакетик, плотно набитый смолистыми шишками. За прошедшие месяцы, чтобы заручиться хорошим отношением, он обязательно подмазывал персонал, даже когда его пропускали в клубы бесплатно. Для дилера хорошего отношения никогда не бывает слишком много. Поскольку это часто помогает получить своевременное предупреждение о возможных неприятностях. Например, дилере-конкуренте. Недовольных клиентах. Полиции.

Пакетик исчез в кармане, и писарь негромко постучал по столу в знак благодарности, одновременно он нажал носком ботинка на выключатель в полу и открыл внутреннюю дверь.

Обстановка внутри напоминала «Вакхическую Пропасть». Чуть больше одежды на людях, чуть меньше неприкрытого секса и нет эльфов, но те же массовые пароксизмы отчаяния и страха, проявленные в безудержном разгуле. В воздухе пахло потом, ганжой, сигаретным дымом, водочным перегаром и вишневым блеском для губ. Здесь тоже были мигающие скриншоты из холла: спроецированную на потолок панораму пересекали тени, которые отбрасывали несколько подиумов, заполненных потрясающе красивыми завсегдатайками клуба, которых отобрали из толпы безработные ассистенты по подбору актеров, обменявшие свой профессиональный опыт на флаеры с бесплатной выпивкой.

Парк не работал в Денизоне. Он не обслуживал никакие клубы на регулярной основе. Приходил туда только по просьбе кого-нибудь из постоянных покупателей, которому нужно было доставить что-то конкретное. Сначала, еще до того, как всем стало ясно, с какой скоростью распространяется НСП, с какой силой ему суждено разбушеваться, он, посещая эти места, действовал с оглядкой. Он делал свой бизнес в туалетах и задних коридорах, в проулках, куда тусовщики выбегали покурить на ночной воздух. Но вскоре, когда законы против курения стали казаться не такими злыми, все стали курить внутри, и чем чаще курильщики оставались в клубах, чем их становилось больше, тем чаще и больше туда перемещались наркодилеры. Незаметная передача наркотиков еще ценилась, потому что в ней был стиль, но, с точки зрения закона, в ней не было необходимости. Тем более что никто из употребляющих их не прятался.

Оставаясь на уровне кабаре, чуть выше танцпола, Парк двигался в сторону бара. Он прошел мимо кабинок, внутри которых на черных эмалированных столешницах протянулись дорожки кокаина, где девушка в кругу друзей скупо выдавала им маленькие голубые капсулы, где пара, он и она, взламывала амилнитритовые попперсы под носом друг у друга, где бог знает сколько народу затягивалось трубками, самокрутками и косяками и где один человек вдруг тяжело опустился на скамью, чуть не упав с нее. Рука его была еще затянута резиновым жгутом, шприц еле держался в пальцах, во впадине локтя набухала капля крови. Парк хотел было остановиться, чтобы проверить у парня пульс, но, увидев, что тот открывает и закрывает глаза и облизывает губы, на которых блуждает смутная улыбка, пошел дальше.

Такие заведения были не для Парка. Роуз, когда однажды она вытащила его на «Экзотический эротический бал в честь Хеллоуина», полагая, что, может быть, он в угаре веселья распрощается со своей застенчивостью, почти сразу поняла, что совершила ужасную ошибку. Не то чтобы Парк был ханжой. Ни в коей мере. Его не оскорбляло и не стесняло буйство плоти, проявления человеческой сексуальности во всех ее вариациях, мужчины, одетые распутными монахинями, женщины, одетые в нацистскую форму; просто от всего этого ему стало ужасно грустно. В этой всеобщей атмосфере неуверенности в себе и аффектации ему было слишком легко увидеть в этих сказочных существах ежегодного маскарада жителей тесных комнатушек, которыми в большинстве своем они и были в обычной жизни. С его повышенной чувствительностью к нервным сигналам секса, тоски и отверженности, которые разносились по залу, у него вскоре появилось ощущение, как будто кто-то скреб мелкозернистой наждачной бумагой по его нервным окончаниям. При виде выражения отчаянной неловкости у него на лице, густо загримированном под зомби ее собственными руками, Роуз нашла предлог, будто бы плохо себя чувствует, и спросила, не против ли он, если они пойдут домой. Он был не против.

Пока они ехали в метро под заливом, он смотрел на их бледные отражения в темном стекле, выбеленные в пульсациях дежурных ламп, пролетавших мимо по туннелю. Роуз, одетая с особым кричащим шиком в костюм Тряпичной Энни, положила голову ему на плечо.

Он думал о том, что он дурак, что глупо воображать, будто бы ему известно, какой жизнью живут эти люди, что его неумение расслабиться и получать удовольствие не имеет никакого отношения к уверенности в себе и прямое отношение к незрелости и незащищенности. Только слабый ребенок боится на празднике. Стоит в уголке. Ни с кем не разговаривает. Проецирует свои страхи на веселящихся. Он добавил еще один пункт к списку личных слабостей. И твердо пообещал исправиться.

Однако, пока Парк пробирался по Денизону, поворачивал то в одну, то в другую сторону, вжимался в цепи, натянутые на высоте пояса, чтобы люди не попадали на танцпол, находил в толпе водоворот, в котором на миг чувствовал себя почти одиноким, он мог только смотреть на толпу и думать, что у кого-то из них дети дома без присмотра, пока родители в загуле.

На миг потерявшись, Парк еле почувствовал вибрацию телефона, этот ничтожный раздражитель потерялся в буханье басов. Приложив телефон к уху, он услышал только едва различимый металлический лязг. Он нажал кнопку на боку телефона, включив громкость на максимум, заткнул пальцем другое ухо и заорал:

– Бини?

Едва слышный голос:

– Да, я. Что там у тебя?

Ошеломленный шумом, толпой, усталостью и стимуляторами, которые он принял, Парк обнаружил, что из него выходит честность.

– Да ничего такого. Просто стою и сужу людей, которых не знаю.

Он услышал булькающий смех Бини.

– Да уж, здесь без этого трудно, да?

Парк приподнялся на носках и оглядел толпу.

– Ты где?

– Я в танцевальном зале. А ты?

– Тут же.

– Ты видишь там… посмотри на подиум, ты видишь там девчонку, просто настоящая Соня из «Мортал Комбат»?

Парк посмотрел на подиум и в заикающемся свете стробоскопов увидел девушку: взлохмаченные светлые волосы, большие висячие серьги, зеленая повязка на голове и такого же цвета обтягивающий спортивный топ из спандекса. Она танцевала, смешивая хип-хоп с хореографическими ударами ногами и руками, взятыми прямиком из старой видеоигры.

– Да, вижу.

– Ну вот, я прямо под ней и пытаюсь решить, стоит ли подниматься туда и рисковать, что мне выдернут позвоночник за попытку осуществить школьную сексуальную фантазию.

Парк стал пробираться вперед.

– Я от тебя на западе, кружу вокруг столов.

– Так и надо, молодец. Сюда, на танцпол, лучше и не заходить. Если только ты уже не наклюкался и у тебя нет с собой тонны презервативов и боксерской капы.

Парк посмотрел на танцпол, на единую вздымающуюся массу, где невозможно было сказать, кто с кем танцует, где люди жались друг к другу, надеясь, что их не утащит на дно поодиночке.

Он остановился, посмотрел вверх на подиум, нашел «Соню».

– Я примерно в десяти метрах на юго-востоке от твоей мечты. Тебя не вижу.

– Проведи черту от нее к задней стене, там, где показывают драку в таверне.

– Ага.

– Смотри оттуда прямо вниз.

– Ага.

– Видишь кривой помятый канделябр?

– Вижу.

– Я как раз… стой, я тебя вижу. Не двигайся.

Парк не двинулся, и через минуту Бини стоял перед ним, с бритой головы капал пот, узкие миндалевидные глаза налиты кровью, под ними темные мешки, сам он во всегдашних велосипедных шортах и светло-голубой футболке «Манчестер-Сити».

Бини закрыл телефон, сунул его в карман на одном из плечевых ремней его плотно затянутого рюкзака и наклонился поближе, чтобы кричать Парку в самое ухо.

– Здорово, что ты пришел, братан!

Их руки встретились, маленький шарик опиума перешел от одного к другому.

Бини обнял Парка за плечи и чуть сжал их.

– Спасибо, что так быстро подогнал, братан. Я и не надеялся. Что я могу для тебя сделать?

Парк огляделся, нашел арку, ведущую в один из залов клуба, и показал на нее. Бини кивнул и пошел за ним сквозь мешанину тел в комнату, похожую на внутренность раковины (центр после завитка коридора), вдоль стен здесь летали подушки и пуфы, туман благовоний сливался с дымом сигарет и самокруток, все освещалось системой подсветки, в которой чередовались разные оттенки зеленого и голубого. Посетители полулежали на подушках или покачивались под медленный транс.

Парк отвел Бини от арки, нашел акустическую нишу, где можно было поговорить.

– Ты тут кое-что сказал на днях.

Бини покачал головой:

– Ну.

– Ты сказал, что Хайдо, может быть, знает того чувака.

Бини поморщился.

– Может, и сказал, только я не уверен, что я вообще понимал, что говорю.

Парк уставился на него.

Бини ему импонировал. Больше, чем было целесообразно. Зная, что в конце концов ему придется арестовать Бини, Парку не следовало бы испытывать к нему никакой симпатии. Не потому, что Бини был преступником, а фактически он им и не был, но потому, что никому не захочется надевать наручники на того, кого он считает почти что своим другом. Большинство полицейских агентов, работающих под прикрытием, обладают большими способностями к раздельному мышлению[17]17
  Это своего рода механизм психологической защиты, состоящий в возможности примирить конфликтующие установки, не осознавая их несовместимости.


[Закрыть]. Это такой же ценный дар, как и ложь. Они запечатывают свои настоящие чувства и создают имитацию. Которую легко срывают, когда наступает пора показать значок, притащить кого-то в полицейский участок, сесть против него в камере для допросов и сказать ему, что он вляпался по самое некуда.

Во всяком случае, так они сами говорят. Когда рассуждают, как далеко они могут зайти, как глубоко скрыться под своим прикрытием, Хвастают секретами, которые раскрыли им друзья по ту сторону баррикады. Не криминальными, а самой настоящей мерзостью.

Парк слышал их разговоры, еще когда сам носил форму. После дежурства они играли в шаффлборд в «Уютном уголке», делились тайнами подонков, которые плакались им в жилетку, рассказывая, как однажды пробовали с парнем, как теряли контроль над собой и били ребенка, трахали жену брата, жалели, что старый папаша зажился на свете и никак не помрет, отдавали мать в богадельню, чтобы продать ее дом и расплатиться с карточными долгами, специально сбивали машиной бездомную собаку, чтобы посмотреть, что будет. Полицейские смеялись и рассуждали, как будут использовать эту информацию, чтобы сломать этих подонков после ареста.

Отходя от стойки бара с пивом и сельтерской, Парк смотрел, как полицейские стучат стаканами с виски и колой, стопками текилы «Куэрво», двойного «Дьюарс» со льдом, слушал их буйные разговоры и наблюдал пьянство измученных проблемами людей. Возвращаясь к угловому столу, где они с Роуз просматривали списки детских имен, он испытывал чувство благодарности за то, что ему не приходится мучиться из-за такого обмана. Работать со значком на груди нелегко, но это честно.

Когда же он стал работать без значка, его естественное состояние сухости и отстраненности на самом деле больше привлекало, чем отталкивало клиентов. Наркоманы часто любят поговорить. В большинстве случаев нелегальные наркотики употребляют в компании или для самолечения. Тем, кто употребляет их в компании, трудно вставить слово среди себе подобных. А одиночкам, наоборот, не с кем поговорить. Не прилагая к тому усилий, Парк излучал свой природный ореол надежности. И клиенты отозвались, стали делиться с ним не только постыдными секретами и мелкими проступками, но и шли на откровенность, в которой полицейские из «Уголка» не признали бы никакой ценности. Однако для Парка рассказы клиентов были драгоценными: кто-то тайно мечтал быть художником, но отказался от мечты из-за денег, кто-то подробно рассказывал об озарении, изменившем его веру, которой он придерживался всю жизнь; кто-то откровенничал о том, что сестра, с которой они давно стали чужими, пожертвовала для него здоровой почкой, кто-то читал свои стихи, за которые получил награду в тринадцать лет.

В том, что Парку эти признания причиняли боль, потому что в основе их лежала ложь, его ложь, не было ничего необычного. Любая откровенность для него была болезненной. Еще одно раскрытие. Еще один шершавый выступ, который могут отрезать от него. Еще одна потенциальная утрата в этом мире.

Сидя в гостиных у клиентов, слушая их рассуждения о том, как сильно они любят какую-нибудь картину Ботеро и как они увидели ее в первый раз и это изменило их взгляд на собственное тело, глядя, как они подходят к полке, чтобы найти книгу с репродукцией картины, Парк молча умолял: «Не делитесь со мной. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я предам ваше доверие». Но, даже сделав дело, он не вставал, чтобы сразу уйти, так он пристрастился к этим мучительным откровениям.

Так он узнал, что Бини – кореец по рождению, его усыновила белая американская пара, у которой не было собственных детей, что его вырастили в Оклахоме, где азиату было не так просто ассимилироваться, что он сел на велосипед, потому что это создало некоторую дистанцию между ним и другими детьми, что родители любили его, но так и не смогли приспособиться к его врожденной инородности, как они думали, что смогут, и он не упрекал их из-за этого, что хоть он и любил их, но легко покинул дом, как только представилась возможность, что он предпочел влезть в огромный долг, чтобы поступить в Университет Южной Калифорнии, чем остаться дома и позволить родителям заплатить за Оклахомский университет, что он ощущал себя почти таким же чужим, будучи оклахомцем в Лос-Анджелесе, как и корейцем в Либерти, что он познакомился с девушкой и влюбился и что она помогла ему справиться с этим отчуждением, что он женился на ней еще во время учебы, что она дважды беременела и оба раза у нее был выкидыш, что причина выкидышей была связана с тем, что она болела волчанкой, что она умерла через пять лет после их свадьбы, что Бини ушел с работы, будучи востребованным арт-директором видеоигр, продал обе свои машины, стал жить на яхте, пришвартованной у Марина-дель-Рей, и отдался велосипеду. Что он каждый день начинал с косяка, чтобы закрыть облаком то, что он потерял, что в течение дня он то утолщал, то утончал это облако с помощью разных смесей и комбинаций травы, кокаина, героина, таблеток и спиртного, что периодически на протяжении дня он доставал из сумки свой ноутбук «Зона-51» и входил в «Бездну», где играл за героя по имени Либерти, бродячего Скального Монаха, которого он использовал, чтобы добывать золото и артефакты, которые он менял у других игроков и фармеров, таких как Хайдо, и что он проезжал сотни километров каждый день, но никогда не мог оторваться от того, что шло за ним по пятам, и в лучшем случае спасался от него на несколько ночных часов, когда усталость и химические вещества в его организме топили его в сне без сновидений, который он вожделел, как ничто другое, кроме как снова увидеть жену.

И потому, что Парк знал все это, он смог сказать то, что был должен, когда наклонился к Бини, чтобы ни один из незнакомых людей в зале их не услышал.

– Моя жена этим больна.

Бини снова дернулся:

– Вот черт.

Он посмотрел на завихренные стены комнаты и потом уставился на свои ноги.

– А дочка?

Парк знал, что это будет следующим вопросом. Он думал, что готов услышать его, но ошибся. Он хотел найти ответ, который давал бы максимальный простор для надежды. Хотя на самом деле сказать можно было только одно.