Текст книги "Виллет"

Глава XVI
Доброе старое время

Не могу сказать, где блуждала душа во время глубокого обморока: где была и что видела тем странным вечером, сохранила в тайне и, не шепнув ни слова памяти, озадачила воображение непроницаемым молчанием. Возможно, поднялась ввысь и увидела свой вечный дом, надеясь найти отдых и веря, что тяжкий союз с плотью наконец-то разорван. Пока душа мечтала, должно быть, явился ангел и прогнал ее от небесного порога. Проводил плачущую, дрожащую, сопротивляющуюся беглянку обратно на землю и опять заключил в то холодное, чахлое тело, которое надоело ей до отвращения.

Знаю, что в тюрьму душа вернулась с болью, неохотой, стоном и мучительным содроганием. Разведенные супруги Дух и Плоть не желали встречаться и приветствовали друг друга не объятием, а суровой борьбой. Ощущение света вернулось ко мне в кроваво-красных тонах. Звуки обрушились подобно грому. Сознание проявилось в виде страха. Я поднялась в ужасе, не понимая, где и среди каких странных существ очнулась. Поначалу не узнала ничего из того, что увидела: стена показалась не стеной; лампа – не лампой. Призрак я встретила бы точно так же, как самый обычный объект: иными словами, все увиденное показалось призрачным, однако вскоре чувства вернулись на свои места, а машина жизни возобновила привычный, регулярный ход.

И все же я не знала, где нахожусь, только со временем поняла, что лежу не там, где упала: вовсе не на улице и даже не на ступенях величественного портика. От ночи и бури надежно защищали стены, окна и потолок. Я оказалась в некоем доме. Но в каком? Ничего, кроме рю Фоссет, в голову не пришло. В полусне попыталась определить, в какой из комнат нахожусь: то ли в большой спальне, то ли в одной из маленьких спален, но так и не поняла, потому что мебель, которую увидела, была совершенно другой. Пустых белых кроватей не было, равно как и длинного ряда больших окон. «Не могли же меня положить в будуар мадам Бек!» – подумала я и в этот момент заметила обитый голубым дамастом стул. Постепенно в поле зрения попали и другие сиденья, покрытые такой же тканью, а потом возник общий вид уютной гостиной, где пылал камин: с ковром, песочный фон которого оживляли ярко-синие арабески; с бледными стенами, на которых легкая, но бесконечная гирлянда лазурных незабудок вилась среди золотых листьев и завитков. Большое зеркало заполняло пространство между двумя окнами с плотными шторами из голубого дамаста. В этом зеркале я увидела, что лежу не в кровати, а на диване, и выгляжу как призрак: ввалившиеся глаза на худом пепельно-сером лице и спутанные волосы, почему-то ставшие темнее. Не только мебель, но и расположение окон, дверей и камина свидетельствовало о том, что я нахожусь в незнакомом доме.

Столь же ясно было и то, что сознание мое не до конца прояснилось. Голубое кресло показалось смутно знакомым, как и оттоманка, и покрытый голубой, с золотым узором, скатертью круглый стол и, что самое главное, две вышитые скамеечки для ног и маленький стульчик черного дерева, сиденье и спинку которого также украшали яркие цветы на темном фоне.

Пораженная до глубины души, я продолжила исследование. Удивительно: меня окружали хорошо знакомые вещи, из каждого угла улыбалось доброе старое время. На каминной полке стояли два овальных миниатюрных портрета, которые мне тоже были хорошо знакомы: жемчужины в высоких напудренных прическах, бархат вокруг белых шей, волны пышных муслиновых шарфов, узор кружевных манжет на рукавах. Рядом возвышались две оставшиеся от старинного сервиза китайские вазы – эмалево-гладкие и тонкие, как фарфоровая скорлупа. В центре, под стеклом, замерла классическая гипсовая группа. Словно обладая даром ясновидения, в каждой из этих вещиц я могла перечислить все особенности, назвать каждую трещинку, но больше всего меня поразили два каминных экрана с закрепленным линейной гравировкой сложным карандашным рисунком, при одном лишь взгляде на который заболели глаза, вспомнив долгие часы, когда штрих за штрихом повторяли движения карандаша, зажатого в пальцах, теперь исхудавших до состояния скелета.

Где же я оказалась? Не только в какой точке мира, но и в каком году Господа нашего? Все эти предметы принадлежали давнему времени и далекой стране. Я попрощалась с ними десять лет назад, когда мне исполнилось четырнадцать, и с тех пор больше не встречалась.

Собравшись с духом, я спросила:

– Где я?

При звуке голоса прежде незаметная фигура пошевелилась, встала и подошла ко мне. Не гармонируя с окружающим пространством, она лишь усложнила загадку. Это была всего лишь местная сиделка в обычном для своего звания чепце и платье. Ни по-французски, ни по-английски она не говорила, так что ничего узнать я не смогла. Она освежила мне лоб и виски какой-то прохладной душистой жидкостью, поправила подушку, на которой я лежала, жестом дала понять, что говорить нельзя и, вернувшись на свое место у изножья дивана, опять занялась вязанием.

Поскольку взгляд сиделки сосредоточился на рукоделии, я смогла беспрепятственно ее рассмотреть, гадая, как оказалась здесь эта женщина и что могла делать в окружении предметов из времени и пространства моего детства. Еще больше захотелось понять, какое отношение все это имеет ко мне нынешней.

Слишком слабая для серьезных размышлений, я попыталась разгадать тайну, решив, что это ошибка, сон, приступ лихорадочного безумия, хотя отлично понимала, что не ошибаюсь, не сплю и, кажется, не схожу с ума. Будь комната не так ярко освещена, я не смогла бы столь ясно видеть миниатюры, украшения, каминные экраны, вышивку на стуле. Все эти предметы, так же как обитая дамастом мебель, до мельчайших подробностей совпадали со знакомой и незабываемой обстановкой гостиной в Бреттоне, в доме моей крестной матушки. Вот только сама комната немного изменилась в размерах и пропорциях.

Я подумала о хасане Бедреддине[161]161
  Бедреддин Махмуд Симави (1369–1420) – суфийский шейх, богослов, юрист, мистик, объявивший себя пророком. – Примеч. ред.


[Закрыть], во сне перенесенном из Каира к воротам Дамаска. Неужели дух простер свое темное крыло над сломившей меня бурей, забрал со ступеней церкви и, «подняв высоко в воздух», как говорится в восточной сказке, перенес через земли и воды, чтобы бережно положить у камина в старой доброй Англии? Но нет: я знала, что пламя того камина больше не согревало дорогую сердцу гостиную; оно давно погасло, а хранившие уют божества нашли себе новое пристанище.

Сиделка обернулась на меня посмотреть, заметила, что глаза открыты, и, должно быть, сочла взгляд встревоженным, потому что отложила вязанье и подошла. Какой волшебный напиток она предлагала? Какой магический эликсир подносила к губам?

Спрашивать было поздно, и я покорно проглотила темную жидкость, причем всю сразу. Неспешный поток спокойных мыслей подхватил сознание и увлек, мягко покачивая на теплых, гладких, как бальзам, волнах. Боль и ощущение слабости покинули мои члены, мышцы уснули. Я утратила способность двигаться, однако вместе с ней исчезла и воля, так что лишение не воспринималось как утрата. Добрая сиделка поставила между мной и лампой экран. Помню, что увидела, как она встала для этого, но не помню, как вернулась на место. В промежутке между двумя краткими движениями я провалилась в сон.

Сколько спала – не знаю, но, когда проснулась, все изменилось. Было светло, но не как летом, тепло, ярко, а по-осеннему – сыро и серо. Я не сомневалась, что нахожусь в пансионате. Об этом говорило все вокруг: стук дождя в оконные переплеты, завывание ветра среди деревьев – значит, рядом сад – холод, белизна и одиночество. Я говорю «белизна», поскольку задвинутый вокруг кровати белый канифасовый полог не позволял увидеть ничего другого.

Я раздвинула занавески и выглянула. Глаза, ожидавшие увидеть длинную просторную побеленную комнату, в изумлении наткнулись на сине-зеленые стены замкнутого пространства. Вместо пяти больших окон без штор я увидела единственное высокое окно, прикрытое муслиновыми воланами. Вместо двух дюжин маленьких тумбочек из крашеного дерева, служивших подставками для таза и кувшина, здесь стоял туалетный стол, нарядный, словно невеста: покрытый розовой скатертью с белой кружевной оборкой, увенчанный большим зеркалом и украшенный изящной подушечкой для булавок. Этот стол, а также обитое бело-зеленым ситцем низкое кресло и снабженный необходимыми принадлежностями умывальник с мраморной поверхностью, составляли все убранство крошечной комнаты.

Читатель, я встревожилась! Почему? – спросите вы. Чем эта простая и даже милая спальня могла испугать? Да всего лишь тем, что эта мебель не могла быть настоящей: кресло, стол с зеркалом, умывальник должны были оказаться призраками соответствующих предметов. Иначе, если отвергнуть данную гипотезу как слишком дерзкую – а я хоть и была сбита с толку, все равно ее отвергала – оставалось одно: признать, что я сама тяжело заболела и впала в ненормальное умственное состояние. Но даже в этом случае видение следовало считать самым странным из всех возможных.

Я узнала – не могла не узнать – зеленый с мелкими белыми цветами ситец уютного невысокого кресла, резную блестяще-черную, напоминавшую листву раму зеркала, гладкие светло-зеленые фарфоровые сосуды на умывальнике, да и сам умывальник с поверхностью из серого мрамора, причем с отколотым уголком. Все эти вещи я была обязана узнать и поприветствовать, как прошлым вечером волей-неволей признала и поприветствовала палисандр, голубой дамаст и китайский фарфор в гостиной.

Бреттон! Бреттон! Зеркало отразило обстановку десятилетней давности. Но почему Бреттон моих четырнадцати лет вдруг вернулся? А если вернулся, то почему не полностью? Почему перед растерянным, воспаленным взором предстала одна лишь мебель, а местность и сами комнаты исчезли? Что касается подушечки для булавок, сшитой из красного атласа, украшенной золотистыми бусинами и оплетенной кружевами, то к ней я имела точно такое же отношение, как к экранам: сделала своими руками. Встав с кровати, взяла подушечку и перевернула: на обратной стороне красовались вышитые золотыми бусинами буквы Л.Л.Б. в венке из белого шелка. Это были инициалы моей крестной матушки Луизы Люси Бреттон.

Неужели я в Англии? В Бреттоне? Быстро отдернув закрывавшую окно штору, попыталась понять, где нахожусь, почти ожидая увидеть спокойные старинные красивые дома улицы Святой Анны, в конце которой возвышался собор. Еще более вероятным казался континентальный пейзаж: улица в Виллете, если не в красивом древнем английском городе.

Однако взору открылась совсем иная картина: вплотную к окну, спускаясь на земляную террасу и еще ниже, на просторную лужайку, росли деревья, самые настоящие высокие лесные деревья, каких уже давно не приходилось видеть. Сейчас они стонали от безжалостной октябрьской непогоды, а между стволами просвечивала ниточка аллеи, где желтые листья лежали волнами или кружились в порывах ветра. Очевидно, дальше простиралась плоская равнина, но высокие буки полностью ее закрывали. Место выглядело уединенным и совсем чужим: прежде ни разу не доводилось его видеть.

Я опять легла. Кровать стояла в маленьком алькове, так что, если отвернуться к стене, комната исчезала из виду вместе с тревожным наполнением. Исчезала? Ничего подобного! Едва я отвернулась в надежде на избавление, как на зеленом пространстве между раздвинутыми и приподнятыми шторами увидела широкую позолоченную раму, заключавшую портрет, исполненный – причем очень хорошо, хотя представлял собой всего лишь набросок, – акварелью и изображавший голову юноши – свежего, живого, полного энергии. Ему было лет шестнадцать, кожа светлая, здоровый румянец, длинные волосы – не темные, а каштановые с золотистым оттенком, – внимательный взгляд, лукавый рот и веселая улыбка. В целом чрезвычайно приятное лицо, особенно для тех, кто обладал правом на любовь юноши: например, для родителей или сестер. Каждая романтически настроенная школьница могла бы с первого взгляда влюбиться в этот портрет. Глаза смотрели так, что казалось, будто через несколько лет в них вспыхнет огонь ответного чувства. Не могу объяснить, почему они таили в глубине ровное сияние веры: ведь какое бы переживание ни коснулось их обладателя даже в легкой форме, губы красиво, но уверенно угрожали капризом и легкомыслием.

Стремясь принимать каждое новое открытие как можно спокойнее, я прошептала:

– Ах! Этот портрет когда-то висел в утренней комнате, над камином. В то время мне казалось, что слишком высоко. Хорошо помню, как забиралась на вращающийся клавирный табурет и снимала его со стены, долго всматривалась в манящую глубину глаз, взгляд которых из-под ореховых ресниц напоминал пойманный кистью смех, замечала цвет щек и изгиб губ.

Не верилось, что воображение могло сделать рот или подбородок более совершенными; даже мое невежество признавало их великолепными и озадаченно искало ответ на вопрос: почему то, что восхищает, одновременно доставляет острую боль? Однажды, в качестве испытания, я взяла на руки маленькую мисс Хоум, попросила внимательно посмотреть на портрет, а через мгновение поинтересовалась:

– Вам нравится это лицо, Полли?

Она не ответила, но продолжала смотреть до тех пор, пока взгляд чутких глаз не потемнел, и наконец потребовала:

– Отпустите меня.

Я поставила ее на пол и подумала, что даже малышка разделяет мои чувства.

Сейчас, вспоминая прошлое, говорю себе: «У него были свои недостатки, и все же трудно представить натуру столь же прекрасную – свободную, учтивую, впечатлительную», – а тогда размышления закончились произнесенным вслух именем: «Грэхем!»

– Грэхем! – эхом отозвался голос рядом с кроватью – Вам нужен Грэхем?

Я обернулась, и недоумение возросло. Если показалось странным увидеть на стене памятное изображение, то еще более удивительным предстал хорошо знакомый, живой образ женщины. Моему взору явилась леди – вполне реальная и материальная: высокая, хорошо одетая, в темном вдовьем платье и чепце, со вкусом украшавшем скромную, но достойную прическу. Лицо также выглядело обаятельным: пожалуй, сейчас уже слишком заметно тронутым временем, чтобы назвать его красивым, но по-прежнему полным разума и оригинальности. Она мало изменилась: пожалуй, стала чуть суровее и жестче, – но все равно осталась моей дорогой крестной матушкой, все той же миссис Бреттон.

Сохраняя внешнее спокойствие, я трепетала: пульс судорожно сбился с ритма, кровь отхлынула от лица, щеки похолодели, – но все же робко спросила:

– Мадам, где я?

– В очень надежном и безопасном месте. Ни о чем не думайте, пока окончательно не поправитесь: еще выглядите больной.

– Я в полной растерянности. Не знаю, могу ли вообще доверять своим чувствам, или они обманывают в каждой мелочи. Но ведь вы говорите по-английски, не так ли, мадам?

– Думаю, акцент заметен с первого слова. Мне трудно вести долгую беседу по-французски.

– Вы приехали из Англии, правда?

– Да, некоторое время назад. А вы давно в этой стране? Кажется, знаете моего сына?

– Неужели, мадам? Возможно, действительно знаю. Вот это портрет вашего сына?

– Юношеский портрет. Глядя на него, вы произнесли имя.

– Грэхем Бреттон?

Леди кивнула.

– Значит, я разговариваю с миссис Бреттон, Луизой Люси из Бреттона?

– Совершенно верно. А вы, как мне сказали, преподаете английский язык в одной из здешних школ: мой сын вас узнал.

– Кто меня нашел, мадам, и как?

– Скоро сын сам все объяснит. Но сейчас вы лишком слабы и рассеянны для разговора. Постарайтесь хотя бы немного позавтракать, а потом уснуть.

Несмотря на все испытания – усталость, душевный надлом, беспомощность перед стихией, – я чувствовала себя лучше. Терзавшая тело лихорадка отступила. Поскольку в последние девять дней я ничего не ела и постоянно страдала от жажды, то этим утром, увидев завтрак, ощутила острый голод. Внутренняя слабость заставила жадно выпить предложенный чай и съесть сопутствующий кусочек сухого тоста – очень маленький, но вполне достаточный, чтобы поддержать силы до тех пор, пока сиделка не принесла маленькую чашку бульона и бисквит.

Ближе к вечеру, когда свет померк, холодный ветер продолжал завывать… а дождь по-прежнему хлестал по стеклам, я поняла, что очень устала от постели. Комната хоть и была уютной, но слишком маленькой, и угнетала теснотой. Хотелось чего-то нового. Холод и мрак наводили тоску и рождали потребность увидеть и ощутить огонь камина. К тому же я продолжала думать о сыне высокой леди. Когда я его увижу? Уж точно не раньше, чем выйду из этой комнаты.

Наконец сиделка пришла, чтобы поправить на ночь постель, и приготовилась, завернув в одеяло, пересадить меня в маленькое, обитое ситцем кресло, но я, отвергнув заботу, принялась одеваться.

Едва нелегкая процедура завершилась и я присела отдохнуть, в комнату вошла миссис Бреттон и воскликнула с хорошо знакомой мне улыбкой – приятной, хотя и не мягкой.

– Оделись! Значит, чувствуете себя намного лучше? Полны сил, не так ли?

Манера речи до такой степени напоминала давнюю, что я почти вообразила, будто она начинает меня узнавать. В голосе звучала та же покровительственная интонация, которую я не только знала и принимала в детстве, но даже любила. Интонация эта основывалась не на условных преимуществах богатства или положения (в последнем особенно не ощущалось неравенства, так как мы находились на одной ступени социальной лестницы), а скорее на естественных физических преимуществах: точно так же дерево оберегает траву. Без дальнейших церемоний я изложила свою просьбу.

– Мадам, позвольте мне спуститься. Здесь так холодно и скучно.

– Ничего не может быть лучше, если чувствуете силы выдержать перемену, – согласилась она. – Пойдемте, обопритесь на меня.

Она предложила руку, я с благодарностью приняла помощь, и по застеленной ковром лестнице мы вместе спустились на площадку, откуда сквозь распахнутую высокую дверь прошли в убранную голубым дамастом гостиную. До чего приятно ощутить милый домашний уют! Как тепло в янтарном свете лампы, возле жаркого пламени камина! Картину счастья завершал стол, накрытый к традиционному английскому чаю, поданному в хорошо знакомом сервизе: начиная с массивного серебряного самовара в старинном стиле и чайника из того же металла и заканчивая тонкими фарфоровыми чашками – пурпурными с позолотой. Я сразу узнала особой формы печенье с тмином, неизменно появлявшееся на столе в Бреттоне. Грэхем любил его. И вот, как прежде, оно стояло перед его тарелкой рядом с серебряными приборами, а самого Грэхема ждали с минуты на минуту. Возможно, он уже в доме, и скоро удастся его увидеть.

– Присядьте скорее, – велела хозяйка, заметив, что, подходя к камину, я покачнулась.

Я села на диван, но уже через пару минут, сославшись на жар от камина, встала, перешла подальше, в тень, и сразу почувствовала себя уютнее. Миссис Бреттон никогда не суетилась вокруг кого бы то ни было, потому без малейших возражений позволила поступить так, как мне удобно. Она заварила чай и взяла газету. Мне нравилось наблюдать за крестной: все ее движения оставались точными, легкими, как в молодости. Сейчас ей около пятидесяти, однако ржавчина старости еще не коснулась ни тела, ни духа. Несмотря на полноту, она сохранила живость, а спокойствие не превратилось в уныние. Хорошее здоровье и активный темперамент продлили летнее цветение молодости.

Я заметила, что, читая, крестная матушка постоянно прислушивалась: ожидала сына. Она не любила признаваться, что волнуется, однако за окнами по-прежнему бушевала стихия и, если в это время Грэхем сражался со свирепо воющим ветром, то материнское сердце не могло оставаться спокойным.

– Опаздывает на десять минут, – проговорила миссис Бреттон, взглянув на часы, а спустя еще минуту подняла глаза от страницы и легким кивком в сторону двери показала, что услышала желанный звук.

Лицо ее прояснилось, а потом и мой неопытный слух уловил железный стук калитки, шаги на гравийной дорожке и, наконец, звонок дверного колокольчика. Он пришел. Матушка наполнила чайник кипятком из самовара и подвинула к камину мягкое кресло с синей обивкой – ее собственное, хотя я хорошо знала того, кто обладал правом безнаказанно его узурпировать. А когда герой поднялся по лестнице, что произошло после необходимой при столь ветреной, сырой погоде минутной заминки у зеркала, и вошел в комнату, мисс Бреттон спросила, спрятав счастливую улыбку:

– Это ты, Грэхем?

– Кто же еще, мама? – отозвался непунктуальный сын, непочтительно занимая великодушно предоставленное кресло.

– Ты опоздал, и чай уже остыл.

– Напрасно пугаешь: самовар весело поет.

– Садись к столу, ленивец. Непременно нужно занять мое место. Будь в тебе хотя бы искра приличия, оставил бы это кресло старушке.

– С удовольствием, вот только старушка сама оставляет его мне. Как твоя пациентка, мама?

– Может, ты сам у нее спросишь? – предложила миссис Бреттон, посмотрев в мой угол.

Пришлось выйти на свет. Грэхем вежливо поднялся навстречу, и теперь стоял на каменной плите возле камина, ростом, фигурой и мужественной красотой оправдывая нескрываемую материнскую гордость.

– Итак, вы спустились – значит, чувствуете себя лучше, намного лучше. Не ожидал встретить вас в таком виде, да еще здесь. Честно говоря, вчера вечером я очень встревожился, и если бы не пришлось спешить к умирающему больному, ни за что бы не уехал из дому, но моя матушка и сама почти доктор, а Марта – отличная сиделка. Недомогание показалось мне внезапным приступом слабости, совсем не обязательно опасным. Однако еще предстоит выяснить причины и подробности болезни. А пока, надеюсь, вам лучше?

– Да, лучше, – ответила я спокойно. – Намного лучше. Благодарю вас, доктор Джон.

Да, читатель. Этот молодой человек, любимый сын, мой благородный хозяин Грэхем Бреттон оказался не кем иным, как доктором Джоном. Больше того, я узнала его без удивления. Услышав шаги на лестнице, сразу поняла, что за фигура появится в гостиной спустя мгновение, чей облик предстанет перед восхищенным взором. Открытие произошло не в эту минуту, а уже давно проникло в воспаленное сознание. Конечно, я хорошо помнила юного Бреттона. Хотя десятилетие с шестнадцати до двадцати шести неминуемо изменило мальчика, превратив в зрелого мужчину, но не смогло сделать неузнаваемым, как не смогло лишить меня зрения и памяти. Доктор Джон Грэхем Бреттон сохранил сходство с шестнадцатилетним юношей: те же глаза, те же черты – особенно скульптурно вылепленная нижняя часть лица. Конечно, я быстро его разоблачила: узнала в тот описанный несколькими главами раньше момент, когда невольное пристальное внимание навлекло на меня унижение невысказанного упрека. Последующее наблюдение целиком и полностью подтвердило предположение. В жестах, позах, манерах мужчины воплотились обещания юности. В низком бархатном голосе слышались прежние интонации. Даже некоторые характерные обороты речи сохранились по сей день, равно как особенности взгляда, улыбки, внезапный свет глаз из-под благородно очерченного лба.

Что-нибудь сказать, намекнуть на свое открытие я не могла: несдержанность не соответствовала ни стилю мысли, ни системе чувств. Напротив, я старалась как можно дольше хранить тайну. Мне нравилось представать перед ним в густом непроницаемом тумане, в то время как сам он появлялся в лучах иллюминации, ярко освещавшей голову, фигуру, но не распространявшейся дальше.

Я хорошо понимала, что для доктора Джона ничего не изменится, если учительница английского языка внезапно объявит: «Я Люси Сноу!» – поэтому скромно держалась на отведенном судьбой скромном месте, а поскольку имени он не спрашивал, и не называла. Доктор Джон слышал, что ко мне обращаются «мисс» или «мисс Люси», но ни разу не слышал фамилии. А что касается невольного узнавания – хотя, возможно, я изменилась еще меньше, чем он, – такая мысль и вовсе никогда не приходила ему в голову. С какой же стати мне ее подсказывать?

За чаем доктор Джон держался просто и мило, в соответствии со своей натурой. Когда же чаепитие закончилось и поднос унесли, устроил в углу дивана уютное гнездышко из подушек и велел мне туда сесть. И он сам, и матушка тоже придвинулись к камину. Не прошло и десяти минут, как взгляд миссис Бреттон сосредоточился на мне с особым выражением. Женщины улавливают некоторые тонкости значительно быстрее мужчин.

– Надо же! – воскликнула она вскоре. – Трудно представить более определенное сходство! Грэхем, ты заметил?

– Заметил что? Чем теперь озабочена старушка? У тебя такой взгляд, мама! Можно подумать, что это приступ ясновидения.

– Скажи, Грэхем, тебе эта молодая леди никого не напоминает? – указала на меня миссис Бреттон.

– Мама, ты смущаешь нашу гостью. Я не раз говорил, что излишняя прямота граничит с неучтивостью. Не забывай и о том, что она тебя не знает и не привыкла к своеобразию твоих манер.

– Вот сейчас, когда смотрит вниз, и сейчас, когда – в сторону, на кого она похожа, Грэхем?

– Право, мама, если знаешь ответ, то сама и дай.

– Ты говорил, что знаком с молодой леди с тех пор, как начал работать в школе на рю Фоссет, но ни разу не обмолвился о редком сходстве!

– Не мог обмолвиться о том, чего не замечал прежде и не замечаю сейчас. Объясни наконец, что ты имеешь в виду!

– Глупый мальчик! Посмотри внимательно!

Грэхем уставился на меня, но я знала, чем закончится испытание, потому предпочла его опередить:

– С тех пор, как мы расстались на улице Святой Анны, доктор Джон был настолько занят работой и размышлениями, что, хотя я уже несколько месяцев назад узнала мистера Грэхема Бреттона, мне ни разу не пришло в голову ему представиться. Я Люси Сноу.

– Люси Сноу! Так я и думала! Я знала! – воскликнула миссис Бреттон, быстро подошла ко мне и чмокнула в щеку.

Кто-нибудь другой, вероятно, устроил бы из подобного открытия немало шума, ничуть ему не обрадовавшись, но моя крестная матушка предпочитала сдерживать открытое проявление чувств, поэтому мы обе справились с удивлением посредством нескольких слов и единственного поцелуя. И все же осмелюсь предположить, что она была довольна и вполне уверена, что довольна и я. Пока мы возобновляли старое знакомство, Грэхем молча сидел напротив, пытаясь справиться с пароксизмом изумления.

– Матушка назвала меня глупым мальчиком, и, судя по всему, не зря, – проговорил он наконец. – Даю честное слово: ни разу не уловил сходства, хотя часто вас встречал, – но теперь ясно его вижу. Люси Сноу! Конечно! Прекрасно ее помню, и вот она сидит на диване. Никаких сомнений. Но, должно быть, до сих пор вы не узнавали меня, раз об этом не упомянули.

– Узнала, причем давно, – возразила я.

Доктор Джон промолчал. Скорее всего, моя излишняя скромность показалась ему странной, однако от осуждения он воздержался: думаю, счел неприличным расспрашивать о подробностях и выяснять причину такой скрытности. Наверное, он испытывал легкое любопытство, однако важность открытия не достигла такой степени, чтобы позволить любопытству переступить черту благоразумия.

Я же, со своей стороны, лишь отважилась спросить, помнит ли Грэхем, как однажды его вывел из себя мой чересчур пристальный взгляд.

– Кажется, помню! И свою резкую реакцию тоже помню.

– Возможно, сочли меня невоспитанной?

– Вовсе нет. Просто обычно вы держались очень скромно и даже застенчиво, а потому захотелось понять, какой изъян в характере или внешности привлек ваш обычно опущенный взгляд.

– А теперь понимаете, в чем дело?

– Абсолютно.

Миссис Бреттон прервала наш странный диалог, обратившись ко мне с многочисленными вопросами о прошлом. Чтобы удовлетворить ее интерес, пришлось вернуться к былым тревогам, объяснить причины видимого отчуждения, коснуться одинокого противостояния жизни, смерти, горю и судьбе. Доктор Джон слушал внимательно, а говорил мало. Потом мать и сын рассказали об изменениях в своей жизни. Даже у них не все сложилось гладко, и удача забрала свои некогда обильные дары, однако столь сильная духом матушка при поддержке своего замечательного сына смогла противостоять невзгодам и одержать безусловную победу. Доктор Джон относился к числу счастливцев, при рождении которых планеты благосклонно улыбнулись. Неприятности могли выступить против него единым фронтом – он все равно с легкостью их победил. Сильный и жизнерадостный, твердый и вежливый, не безрассудный, но доблестный, он претендовал на благосклонность самой судьбы и вполне мог заслужить почти нежный взгляд каменных глаз.

Успех в избранной профессии был предрешен. Около трех месяцев назад он купил этот дом (как мне объяснили, небольшое шато на расстоянии половины лиги от бульвара Креси). На сельскую местность выбор пал ради здоровья матушки, которая уже плохо переносила городской воздух. Он пригласил сюда миссис Бреттон, а она, покидая Англию, не поленилась взять с собой остатки мебели из особняка на улице Святой Анны, которые пожалела выставить на продажу. Этим и объяснялось мое недоумение перед призраками стульев, духами зеркала, привидениями самовара и чайных чашек. Как только часы пробили одиннадцать, доктор остановил матушку и решительно заявил:

– Мисс Сноу пора отдохнуть, а то она опять побледнела. Завтра отважусь задать ей несколько вопросов относительно здоровья. По сравнению с июлем, когда мне довелось увидеть вдохновенное исполнение роли умопомрачительного джентльмена, она очень изменилась. Что же касается вчерашней катастрофы, то не сомневаюсь, что здесь кроется какая-то история. Но это уже не сегодня. Доброй ночи, мисс Люси.

С этими словами он любезно подвел меня к двери и, прихватив со стола свечу, проводил наверх.

Когда я помолилась, разделась и легла в постель, то первым делом подумала о том, что друзья все-таки существуют, хотя не проявляют бурной любви, не предлагают нежного утешения близких или родственных отношений. От них можно ждать лишь умеренной привязанности и не рассчитывать на большее. Однако сердце мое сразу смягчилось и потянулось к ним с благодарностью столь пылкой, что пришлось призвать на помощь разум.

«Не позволяй себе думать о них слишком часто, слишком много, слишком горячо, – взмолилась я. – Разреши удовлетвориться спокойным течением жизненного потока. Не дай вообразить вкуса более сладкого, чем предлагают земные фонтаны. О, пусть Бог дарует насыщение редким дружеским общением – кратким, необременительным и спокойным. Совсем спокойным!»