Текст книги "Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»"

– Ах да, вы, значит, употребляете для этого одни бола!

Понятие о стране с огороженными полями было для них совершенно ново.

Неожиданно капитан сказал, что ему очень хочется задать мне один вопрос и что он будет очень благодарен, если я отвечу ему сущую правду. Я испугался, что вопрос будет уж слишком ученым, но вот о чем он меня спросил:

– Не правда ли, что буэнос-айресские дамы самые красивые на свете?

Я ответил как предатель:

– Это безусловно так!

Тогда он сказал:

– У меня есть еще один вопрос: носят ли женщины хоть в одной стране такие огромные гребни, как у нас?

Я торжественно уверил его, что не носят. Тогда оба пришли в восторг. Капитан воскликнул:

– Вы слышите?! Это говорит человек, который видел полсвета. Правда, мы и сами так думали, но теперь мы это знаем наверное.

Мое превосходное суждение о гребнях и красоте обеспечило мне самый радушный прием; капитан даже уступил мне свою постель, а сам лег на рекадо.

21 ноября. – Мы поднялись с восходом солнца и ехали не торопясь весь день.

Геологический характер этой части провинции отличается от остальной страны и очень напоминает пампасы. Поэтому и здесь такие необозримые заросли чертополоха и кардона, что можно было бы всю местность назвать одной сплошной зарослью этих растений. Чертополох и кардон растут отдельно; каждое растение в обществе своих сородичей. Кардон доходит до спины лошади, а чертополох – выше головы всадника. Нельзя и думать о том, чтобы хотя бы на один ярд съехать с дороги; даже самая дорога иногда зарастает. Разумеется, тут уже нет пастбищ. Если лошадь или рогатый скот как-нибудь забредут в эти заросли, их надо считать потерянными. Поэтому здесь очень трудно пасти скот в это время года; если его загнать в такое место, откуда видны поля чертополоха, то животные бросаются туда и мигом исчезают.

В этой местности очень мало ферм, и те немногие, что есть, лежат близ сырых долин, где, к счастью, не могут расти эти растения, которые глушат все остальные.

Ночь застигла нас прежде, чем мы добрались до цели нашего путешествия, и нам пришлось ночевать в какой-то жалкой лачуге, где жили очень бедные люди. Я был очарован той необычайной, хотя и церемонной любезностью, с которой меня приняли хозяин и хозяйка, несмотря на свою бедность.

22 ноября. – Приехали к ферме в Беркело, принадлежащей очень радушному англичанину, к которому я имел рекомендательное письмо от одного из моих приятелей. Я провел у него три дня.

Однажды утром я поехал со своим хозяином к Сьерра дель Педро Флако, около двадцати миль вверх по Рио Негро. Почти вся местность была покрыта хорошей, хотя и грубой травой, доходящей лошадям до живота, и, однако, на пространстве многих квадратных лье мы совершенно не видели рогатого скота. Всё же годичный вывоз шкур из Монтевидео доходит до трехсот тысяч штук, и чуть ли не столько же пропадает даром.

Один землевладелец говорил мне, что ему много раз приходилось посылать большие партии скота на весьма отдаленную фабрику, где приготовляют солонину. Уставших животных убивали по дороге и обдирали с них шкуру, но убедить гаучосов употреблять в пищу их мясо было невозможно; они каждый день требовали на ужин свежее животное.

Вид с горы на Рио Негро был живописнее всего того, что я видел в этой провинции. Широкая, глубокая и быстрая река вилась у подошвы крутого утеса; пояс леса следовал за ее изгибами, а горизонт кончался зыбью зеленой равнины.

В этих местах я несколько раз слышал о горе, лежащей на много миль к северу. Название ее Сьерра де Лас Куэнтас в переводе означает «гора бус». Меня уверяли, что на этой горе находят множество маленьких круглых камешков различных цветов, замечательных тем, что в каждом из них как бы просверлено цилиндрическое отверстие. Прежде индейцы собирали их на браслеты и ожерелья – пристрастие, замечу мимоходом, свойственное не только всем диким, но и всем цивилизованным народам.

Пока я жил на этой ферме, меня очень забавляли местные пастушьи собаки и рассказы о них. Когда едешь верхом, очень часто видишь, что на расстоянии нескольких миль от жилья одна или две собаки стерегут целое стадо овец. Я часто удивлялся такой тесной дружбе между этими животными. Она объясняется воспитанием. Овчарок еще маленькими щенятами отнимают от матери и приучают к их будущим товарищам. Щенок три или четыре раза в день сосет овцу и спит в овчарне, где ему устраивают нечто вроде гнезда из овечьей шерсти. Ему никогда не дают играть ни с другими собаками, ни даже с хозяйскими детьми. Собака, воспитанная таким образом, конечно, не вздумает покинуть стадо и будет защищать овец точно так, как всякая другая собака защищает своего хозяина – человека. Забавно смотреть, как собака начинает суетиться и лаять, как только кто-нибудь подойдет к стаду; а овцы сбиваются в кучу около собаки, как около старого вожака-барана. Собак этих легко научить по вечерам загонять стадо домой, и всегда в один и тот же час. Молодые собаки часто пробуют поиграть с овцами, и это их самый большой грех, потому что, увлекшись игрой, они нещадно гоняют своих бедных подданных.

Овчарки приходят к дому каждый день, но как только получают кусок говядины, точно застыдившись, поспешно убегают. Домашние собаки к ним совершенно безжалостны; самая маленькая из них и та нападает на пришельца и преследует его. Зато, как только овчарка добежит до своего стада и, обернувшись, начнет лаять, преследователи со всех ног бросаются обратно.

Целая свора голодных диких собак едва ли решится напасть на охраняемое преданной овчаркой стадо (мне говорили, что этого никогда не бывает).

Всё это кажется мне интересным доказательством тому, насколько податливы наклонности собаки; а также и тому, что собака как в диком, так и в прирученном состоянии всегда питает чувство уважения или страха ко всем животным, соединяющимся в общества: только этим и можно объяснить, почему дикие собаки удаляются при виде одной овчарки, охраняющей целое стадо; вероятно, они как-то смутно представляют себе, что в таком сообществе собака имеет столько же силы, как и в сообществе себе подобных.

Как-то вечером пришел «домидор» (укротитель лошадей), чтобы объездить молодых лошадей. Я опишу его приемы, потому что, мне кажется, этого еще не описывали другие путешественники.

Табун диких молодых лошадей загоняют в корраль, обширную бревенчатую ограду, и ворота запирают. Внутри ограды находится только один человек, и человек этот должен без чьей-либо помощи поймать и объездить лошадь, которая еще не знает ни седла, ни узды. Я, впрочем, думаю, что, кроме гаучо, никто не в состоянии проделать такую штуку!

Домидор начинает с того, что выбирает взрослого жеребца, и в то время как тот мечется в ограде, он бросает лассо так, чтобы опутать ему передние ноги. Лошадь мгновенно и тяжело падает; пока она бьется на поводьях, домидор продевает тонкий ремень вокруг задней ноги лошади, сразу под щеткой и притягивает эту ногу к передним. Тогда гаучо садится ей на шею и надевает крепкую узду без удил на нижнюю челюсть. Делается это так: через кольца на концах поводьев домидор продевает тонкий ремень и несколько раз обматывает им нижнюю челюсть вместе с языком. Затем он крепко стягивает передние ноги лошади завязанным в петлю ремнем, а лассо, спутывавшее три ноги, снимает; лошадь, хотя и с трудом, встает. Тогда, крепко держа привязанную к нижней челюсти узду, гаучо выводит ее из корраля. Если у него есть помощник, то один человек держит голову животного, а другой надевает попону, седло и затягивает подпругу. В то время как лошадь стягивают поперек тела, она от страха и удивления то и дело бросается на землю, и ее бьют, чтобы заставить встать. Когда лошадь оказывается наконец оседланной, бедное животное всё покрыто пеной и потом и еле дышит от ужаса. Прежде чем сесть в седло, гаучо крепко тянет стремя книзу, чтобы лошадь не потеряла равновесия, потом, забрасывая ногу на спину животного, распускает узел ремня, стягивавшего передние ноги, и освобождает таким образом лошадь.

Некоторые домидоры распускают петлю, пока животное еще лежит на земле, и, став над седлом, дают коню подняться на ноги уже под собой. Лошадь вне себя от ужаса делает несколько отчаянных прыжков и пускается скакать во весь опор. Совершенно измучив ее, гаучо приводит лошадь назад к корралю и, еле живую, тяжело дышащую, отпускает на волю.

Всего больше хлопот бывает с теми лошадьми, которые не хотят скакать, но упорно катаются по земле. Весь этот процесс чрезвычайно труден и утомителен, но зато в два-три приема лошадь укрощена. Однако не раньше чем через несколько недель можно надеть на нее узду с железными удилами, потому что лошадь должна сначала научиться узнавать волю седока по движению повода; до этого самые крепкие удила ни к чему не послужат.

В этой стране так много лошадей, что сострадательное обращение с ними и собственная выгода связаны между собой не очень тесно; я думаю, именно поэтому здесь даже понятия не имеют о сострадании к животному.

Раз мне случилось ехать в пампасах с одним очень почтенным фермером; моя лошадь устала и начала отставать. Спутник всё время кричал мне, чтобы я ее шпорил. Когда же я сказал ему, что жалко шпорить лошадь, потому что она действительно измучена, он ответил:

– О, нет! Это неважно! Шпорьте. Ведь это моя лошадь.

Мне не легко было втолковать ему, что я не пускаю в ход шпоры потому, что не хочу причинить страдание лошади, а не потому, что жалею его добро. Когда, наконец, он понял, в чем дело, то с величайшим изумлением проговорил:

– Ah! Don Karlos, que cosa! (Ах, дон Карлос, какие пустяки!)

Было совершенно ясно, что подобная мысль еще никогда не приходила ему в голову.

Гаучосы славятся как самые искусные наездники. Они даже не представляют себе, как это можно свалиться с лошади, что бы та ни вздумала делать. Хорошим ездоком они считают только того, кто может объездить неукрощенного жеребца, на всем скаку спрыгнуть, если лошадь упадет, и совершить еще целый ряд подобных подвигов.

Я слышал об одном человеке, который на пари брался двадцать раз сряду повалить на скаку свою лошадь и при этом девятнадцать раз стать на ноги. Я сам видел, как один гаучо расправлялся с чрезвычайно упрямой лошадью: она три раза подряд так взвивалась на дыбы, что с силой опрокидывалась на спину. Ездок с удивительным хладнокровием выбирал момент, когда нужно было соскочить, и действительно соскакивал ни одной секундой раньше или позже, чем это было необходимо. Как только лошадь снова становилась на ноги, он уже сидел у нее на спине.

По-видимому, гаучосы совсем не употребляют в дело своих мышц. Однажды я наблюдал за хорошим ездоком, с которым скакал рядом. Мне так и хотелось сказать ему: «Вы сидите в седле столь небрежно, что стоит лошади дернуть, как вы из него вылетите!» Но тут из гнезда выскочил страус и метнулся как раз под ноги лошади; лошадь, как олень, бросилась в сторону; что же касается седока, то можно сказать одно: он как будто слился с нею.

При выездке лошадей в Чили и Перу обращают гораздо больше внимания на то, чтобы приучить их к удилам, чем в Ла Плате; это, очевидно, вызвано местными условиями.

В Чили лошадь до тех пор считается не вполне выезженной, пока ее нельзя остановить на полном скаку на любом месте, например, на плаще, который брошен на землю. В то время как лошадь собирается перескочить через стену, ее заставляют повернуться так близко от стены, что она задевает ее копытами. Я видел горячую лошадь, которой управляли только большим и указательным пальцами; ее заставили проскакать во всю мочь через двор и потом кружиться около столба веранды, но на столь одинаковом от него расстоянии, чтобы седок мог всё время касаться этого столба пальцем вытянутой руки. Покружившись в правую сторону, лошадь сделала в воздухе полуоборот и с удивительной быстротой стала кружиться в левую.

Такая дрессировка, на первый взгляд даже излишняя, на деле оказывается полезной. Тут просто доведены до совершенства те качества лошади, которыми ежедневно приходится пользоваться.

Когда быка поймают при помощи лассо, то бык, обыкновенно, начинает быстро бежать по кругу и тянет за собой лошадь. Хорошо выезженная лошадь тотчас же начинает вертеться за быком, точно колесная ось; плохо выезженная – начинает вертеться в противоположную сторону; и это погубило не одного человека. Если только лассо захлестнется вокруг тела наездника, то оно просто перережет человека пополам, потому что лошадь и бык, быстро вращающиеся в разные стороны, натягивают ремень с невероятной силой.

Такое же послушание узде требуется здесь и от беговых лошадей. Длина ристалища не более двухсот или трехсот ярдов. Зато лошади покрывают это расстояние с невероятной быстротой. При этом они не только останавливаются на заранее помеченной черте, но все четыре ноги ставят вместе, и при следующем посыле их задние ноги уже вполне готовы к прыжку.

В Чили мне рассказали анекдот, который, я думаю, отвечает истине и ясно доказывает, как полезно иметь хорошо выезженную лошадь.

Один почтенный господин ехал верхом и встретил двух всадников. Под одним из них он узнал свою собственную лошадь, недавно у него украденную. Господин потребовал, чтобы ему вернули лошадь, но всадники вынули в ответ сабли и погнались за ним. Хозяин украденной лошади скакал на своем быстром коне впереди противников; подъехав к густому кусту, он начал кружиться вокруг него и вдруг остановился как вкопанный. Преследователи проскакали мимо и опередили его. Тогда он бросился за ними, одного ударил ножом в спину, другого ранил, отнял лошадь у умирающего разбойника и вернулся домой.

Для такого подвига необходимы две вещи: сильные удила и большие тупые шпоры, которыми можно пользоваться, только слегка касаясь лошади, а в случае нужды причинять ими и очень сильную боль. Я думаю, что с английскими шпорами, которые колют кожу при самом легком прикосновении, выездить лошадь на южноамериканский лад невозможно.

На одной ферме около Лас Вакас каждую неделю убивают множество кобыл на кожу, хотя каждая кожа стоит не более пяти бумажных долларов или около полкроны. На первый взгляд кажется странным убивать кобылу из-за таких грошей; но здесь считают смешным ездить на кобылах, их даже не объезжают, а держат только для приплода. Впрочем, их употребляют иногда, чтобы молотить пшеницу.

26 ноября. – На обратном пути я проехал по прямой линии в Монтевидео. Услышав, что близ соседней фермы, на речке Сарандис, которая впадает в Рио Негро, были найдены какие-то огромные кости, я поехал туда в сопровождении мистера Кина, в доме которого я останавливался, и купил за восемнадцать пенсов на наши деньги череп токсодона. Череп был выкопан совершенно целым, но мальчики, играя, вышибли из него несколько зубов и стали бросать ими в череп, как в цель. По счастливому случаю, я нашел потом хорошо сохранившийся зуб, совершенно подходящий к одной из луночек этого черепа, хотя зуб этот одиноко лежал в прибрежном песке Рио Терсеро, на расстоянии почти 180 миль от реки Сарандис. Я нашел остатки этого необыкновенного животного еще в двух местах, так что когда-то оно, вероятно, встречалось тут нередко.

Здесь же я нашел несколько больших обломков гигантского панциря животного, похожего на броненосца, и часть черепа милодона. Эти кости истлели так мало, что, по анализу мистера Рикса, содержат до семи процентов животных веществ; на спиртовой лампе они горят слабым пламенем.

Число ископаемых остатков в мощных наносах, образующих пампу и покрывающих гранитные скалы в Банда Ориенталь, по-видимому, громадно. Я думаю, что если провести прямую линию в любом направлении через пампу, то на ее протяжении непременно найдется либо целый скелет, либо кости. А раз так, то вполне понятно, почему здешние местности нередко носят такие названия, как, например, «Звериная река», «Великанова гора» и т. п.

При мне не раз рассказывали о том, что некоторые реки обладают чудесным свойством превращать маленькие кости в большие, или о том, что некоторые кости сами растут.

Насколько мне известно, ни одно из этих животных не погибло, как полагали прежде, в болотах или в илистом дне рек нашего времени; кости их лишь вымыты реками, пересекающими подводные отложения, в которых они были первоначально погребены. Можно думать, что вся поверхность пампасов представляет собой одно обширное кладбище этих исчезнувших гигантских четвероногих.

В течение последних шести месяцев я имел случай убедиться, что гаучосы, или поселяне, всегда услужливы, вежливы и гостеприимны; мне ни разу не случилось здесь встретить грубость или негостеприимство. Держатся гаучосы скромно, но в то же время это люди, полные жизни и молодечества. Разбои и убийства здесь очень часты; главной причиной тому служит обычай всегда носить при себе нож. Грустно слышать, сколько людей погибает в самых пустых ссорах. В борьбе гаучос всегда старается попасть противнику в лицо, поранить ему нос или глаз. На лицах гаучосов очень часто можно увидеть глубокие и страшные рубцы – следы подобных подвигов.

Разбои неизбежны при широком распространении азартных игр, пьянства, а также при непомерной лени. В Мерседесе я спрашивал двух человек, почему они не работают. Один отвечал совершенно серьезно, что дни слишком длинны, другой – что он слишком беден. Огромное число лошадей и изобилие пищи убивают всякую промышленность. Кроме того, здесь ужасно много праздников, и, наконец, никакое дело, по мнению гаучосов, не может иметь успеха, если оно не начато в то время, когда луна на прибыли; следовательно, уже по двум только этим причинам половина месяца должна пропадать даром.

Полиция и судьи совершенно бездействуют. Если бедный человек совершит убийство и будет пойман, то его непременно засадят в тюрьму и, может быть, даже расстреляют. Но если убийца богат или имеет друзей, то он может быть уверен, что с ним не случится ничего дурного. Любопытно, что самые почтенные граждане всегда помогают убийце спастись от преследования; они, по-видимому, думают, что, совершая убийство, человек наносит ущерб правительству, но не обществу. Единственной защитой путешественнику служит его огнестрельное оружие.

Люди более образованные, живущие в городах и принадлежащие к высшим классам, обладают, хотя и в меньшей степени, многими из хороших сторон гаучосов, но, как мне кажется, у них много пороков, чуждых поселянам. Разврат, кощунство и самая грубая продажность здесь далеко не редкость. Почти каждое официальное лицо можно подкупить. Начальник почтовой конторы продает фальшивую монету. Губернатор и первый министр общими силами грабят страну. Как только в дело замешиваются деньги, никто уже не ждет правосудия. Я знал англичанина, который однажды пришел к председателю суда (он после признавался мне, что, не зная местных обычаев, дрожал, когда входил в комнату) и сказал:

– Сэр, я пришел предложить вам двести долларов, если вы в такой-то срок арестуете человека, который меня обманул. Я знаю, что это противозаконно, но мой адвокат посоветовал мне поступить таким образом.

Председатель суда благосклонно улыбнулся, поблагодарил, и к ночи обманщик был посажен в тюрьму.

При первом знакомстве с здешним обществом больше всего бросаются в глаза две-три особенности, в самом деле замечательные: вежливость и достоинство обращения, господствующие во всех слоях общества; необыкновенный вкус в одежде женщин и равенство всех классов.

На Рио Колорадо несколько человек, содержавших самые бедные лавочки, обыкновенно обедали вместе с генералом Росасом. Сын майора в Байа Бланка зарабатывал себе хлеб приготовлением папирос, и он же предлагал мне ехать со мною слугой или проводником в Буэнос Айрес; отец не пустил его из одного только страха перед опасностями. Многие офицеры армии не умеют ни читать, ни писать, но в обществе все встречаются как равные. В Энтре Риос палата состояла только из шести представителей. Один из шести содержал лавочку, но никому не казалось, что это не подходит к его званию.

Всё это так и должно быть в молодой стране, однако отсутствие джентльменов по профессии как-то невольно поражает англичанина.

6 декабря. – «Бигль» отплыл из Рио Платы, чтобы никогда больше не возвращаться в ее мутные воды. Мы направились в Порт Дезире к берегам Патагонии. Но прежде, чем я начну описание этих мест, я приведу здесь все те наблюдения, которые были сделаны в море.

Пока наш корабль находился в нескольких милях от устья Ла Платы, и тогда, когда мы проходили против берегов северной Патагонии, нас несколько раз окружали рои насекомых. Раз вечером в десяти милях от залива Сан Блас в воздухе появилось несчетное множество дневных бабочек. Они заняли необозримое пространство. Даже с помощью зрительной трубы нельзя было рассмотреть, где конец этому скопищу. Матросы говорили, что «идет снег из бабочек», и казалось, – что это именно так.

Бабочки были различные, но большая часть принадлежала к виду, очень похожему на английскую бабочку из семейства белянок. Несколько разноусых бабочек и перепончатокрылых насекомых сопровождали дневных бабочек; красивый жук красотел, из семейства жужелицевых, сел на палубу. Известны и другие случаи, когда этот жук встречался далеко в море, и это тем более замечательно, что большинство жужелицевых почти никогда не летает или, по крайней мере, летает очень редко.

И в тот день и в предыдущий погода была ясная, тихая, так что нельзя предположить, чтобы ветер занес насекомых с берега, а приходится считать, что они прилетели сами. Перед заходом солнца с севера подул довольно сильный ветер, который, вероятно, погубил десятки тысяч бабочек и других насекомых.

В другой раз, на расстоянии семнадцати миль от мыса Корриентес, я спустил в море сетку для ловли глубоководных животных. Поднимая сетку из воды, я, к великому удивлению, нашел в ней большое количество жуков, и хотя они побывали в открытом море, соленая вода, по-видимому, не причинила им большого вреда. Я подумал было, что насекомые занесены с берега ветром, но так как из тех восьми видов, которых представляли эти жуки, четыре безусловно принадлежат к водным, а два могут быть причислены к ним по своим нравам, то я пришел к заключению, что жуков занес в море маленький ручей, вытекающий из озера близ мыса Корриентес. Но, как бы то ни было, очень интересно найти живых насекомых плавающими в открытом море за семнадцать миль от берега!

О насекомых, занесенных ветром с берегов Патагонии, писали уже не раз. Явление это объясняется тем, что на берегах Патагонии нет мест, защищенных деревьями или холмами, которые помешали бы дующему с берега ветру унести летящее насекомое в море. Самый любопытный из известных мне случаев такого рода произошел на нашем корабле: большой кузнечик, акридия, прилетел на палубу «Бигля», когда острова Зеленого мыса находились у нас с подветренной стороны, и ближайшая точка, откуда его могло занести к нам, находилась на берегах Африки, на расстоянии 370 миль.

Во время нашей стоянки в устьях Ла Платы снасти «Бигля» много раз покрывались паутиной обыкновенного паука, ткущего летающую в воздухе паутину. Однажды (1 ноября 1832 года) я внимательнее занялся этим явлением.

Погода была тихая и ясная, утром в воздухе носились пряди волокнистой паутины; такие же паутинки видишь в Англии хорошим осенним днем. Корабль находился в шестидесяти милях от берега под легким, но постоянным ветром. На снасти насело множество паучков темно-красного цвета, длиною почти в десятую часть дюйма. Мне казалось, что на корабле их несколько тысяч. Каждый из этих крошечных паучков, опускаясь на снасти, держался не на клочьях паутины, а только на одном волокне.

Маленькие воздухоплаватели, попав на корабль, проявляли огромную деятельность: они бегали взад и вперед, иногда падая и опять поднимаясь, всё по тому же самому волокну. Некоторые паучки были заняты устройством маленькой, очень неправильной сети в углах между канатами. Паучки эти свободно бегали по воде. Потревоженный паук поднимал передние ноги и останавливался, как бы прислушиваясь. Когда эти странные путешественники попали на корабль, всех их, по-видимому, томила сильная жажда, и они выдвинутыми челюстями втягивали в себя капли воды. То же замечено было еще одним путешественником. Не происходит ли это оттого, что пауку или насекомому приходится лететь через сухую и разреженную атмосферу?

Запасы паутины были у них, кажется, неистощимы. Не раз случалось мне видеть, как паучков, висевших на одной нити, малейшее дуновение ветерка вдруг уносило далеко в сторону. Однажды при подобных же обстоятельствах я наблюдал, как паучок, случайно попавший или сам всползший на возвышение, приподнял брюшко, выпустил волокно и затем и с неимоверной быстротой унесся вдаль, как и всегда, в горизонтальном направлении. При этом, казалось мне, паук предварительно связывал себе ноги чрезвычайно тонкими волокнами. Но я не уверен в правильности моего наблюдения.

Однажды в Санта Фе мне представился более удобный случай для подобных наблюдений. Паук, который был длиной около ³/ю дюйма и по своему внешнему виду напоминал совсем другое семейство бродячих пауков (следовательно, совершенно отличался от только что описанных), держась на вершине шеста, пустил четыре или пять волокон из своих прядильных желез. Блистая на солнце, они казались расходящимися лучами света, но шли не прямо, а волнообразно, как шелковинки, колеблемые ветром. Внезапно паук оставил занятый им шест и вскоре исчез из виду. День был жаркий и, видимо, совершенно тихий, но именно в жаркий день воздух никогда не бывает настолько спокойным, чтобы не привести в колебание такой нежный флюгер, как паутинка.

Восхождение теплого разреженного воздуха почти всегда можно заметить, если внимательно наблюдать за тенью, которую отбрасывают лежащие на ровном берегу предметы. Направление восходящего потока воздуха можно заметить также, пуская мыльные пузыри: в закрытой комнате пузыри не поднимаются.

После этого, я думаю, нетрудно понять, как поднимаются тонкие волокна, выделяемые прядильными железами паука, а вместе с волокнами и самые паучки.

Судя по тому, что так много пауков одного вида, но разного пола и возраста были столько раз найдены на расстоянии в несколько лье от берега, можно подумать, что этим паукам так же свойственно передвижение по воздуху, как водяному пауку свойственно нырять.

Во время наших переходов к югу от Ла Платы я часто буксировал за кормой сеть, сделанную из материи для флагов, и этим способом поймал много любопытных животных. Между ними было немало странных и еще не описанных ракообразных. Один из них, во многих отношениях близкий к Notopoda (крабы, у которых задние ноги отодвинуты почти на спину, почему они могут цепляться ими за нижние поверхности камней), очень замечателен строением задней пары своих ножек. Предпоследний сустав этих ножек заканчивается не простым коготком, а тремя щетинистыми придатками различной длины, из которых самый длинный равняется целой ноге. Эти их конечности весьма тонки и снабжены очень мелкими зубчиками, обращенными назад; их согнутые концы сплющены и усажены пятью очень маленькими чашечками, имеющими, кажется, такое же назначение, как и сосочки на щупальцах спрута. Так как животное держится в открытом море и, вероятно, нуждается в месте для отдыха, то я полагаю, что замечательное и совершенно необыкновенное строение конечностей дает ему возможность прикрепляться к плавающим морским животным.

На большой глубине, далеко от берега, число живых существ крайне незначительно; к югу от 35° широты мне удавалось выловить лишь несколько морских огурцов (род кишечнополостных животных) и некоторые виды маленьких низших раков. В более мелких местах во множестве попадаются разные породы ракообразных и других животных, но только по ночам. Между 56 и 57° ю. ш. к югу от мыса Горн мы несколько раз закидывали сеть у кормы, но в нее ни разу ничего не попадало, кроме нескольких экземпляров двух чрезвычайно мелких видов низших раков. Однако же эта часть океана особенно изобилует китами, тюленями, буревестниками и альбатросами.

Для меня всегда было непонятно, чем кормится альбатрос, живущий так далеко от берега; полагаю, что он, подобно кондору, способен долго голодать и разом насыщается надолго, когда нападает на гниющий труп кита.

Центральная и тропическая части Атлантического океана кишат множеством моллюсков и других низших животных. Их пожирают летучие рыбы, которые, в свою очередь, становятся добычей хищных макрелей. Я полагаю, что многочисленные низшие глубоководные животные питаются инфузориями, которые, как известно, встречаются во множестве в открытом океане; но чем же, спрашивается, поддерживают свое существование инфузории в этой прозрачной синей воде?

В одну очень темную ночь, когда мы находились несколько южнее Ла Платы, мы увидели на море удивительное и прекрасное зрелище. Дул свежий ветерок, и вся поверхность моря, днем покрытая пеной, теперь сияла бледным светом. Перед носом корабля вздымались две волны как бы из жидкого фосфора, а за кормой тянулся млечный след. Кругом, насколько хватал глаз, светился гребень каждой волны, а на горизонте небосклон отражал блеск этих синеватых огней и не был таким черным, как то небо, которое простиралось над нами.

Чем далее мы подвигались к югу, тем реже встречалась нам эта фосфоресценция моря, – вероятно, потому, что в этой части океана гораздо меньше органических существ. Насколько я помню, начиная от мыса Горн, мне только один раз случалось видеть это явление, да и то свет был не очень ярким.

После тщательного исследования Эренберга о фосфоресценции моря почти излишне с моей стороны распространяться об этом предмете. Прибавлю, впрочем, что разорванные и неправильные частицы студенистого органического вещества, описанные Эренбергом, так же обычны в южном полушарии, как и в северном. Частицы эти так мелки, что легко проходят сквозь самую тонкую ткань, но некоторые из них можно различить и невооруженным глазом. Вода, содержащая эти частицы, искрилась, когда я наливал ее в бокал и взбалтывал; но небольшое количество воды в часовом стеклышке обыкновенно не светилось.

Эренберг утверждает, что все эти частицы сохраняют известную степень раздражимости. Мои наблюдения, даже те, которые были сделаны сразу, как только вода была зачерпнута, привели к другому результату. Замечу также, что через двенадцать часов после лова, когда сеть была уже почти совершенно сухой, вся поверхность ее светилась так ярко, как если бы ее только что вынули из воды. Вместе с тем маловероятно, чтобы органические частицы могли прожить так долго. Один раз я держал в воде медузу, и вода, в которой она находилась, начала светиться именно тогда, когда животное умерло. Значит, некоторые организмы светятся после своей смерти. Но нет никакого сомнения, что множество других глубоководных животных фосфоресцируют, пока они живы.