Текст книги "Башня Королевской Дочери"

Прецептор вывел их в тёплую тихую темноту ночи, провёл через двор и впустил в двери. Они прошли по устланному сухим камышом полу и оказались у знакомой двери, где вместо прежнего монаха стоял на страже солдат-элессин. Стражник поклонился и распахнул перед ними дверь.

– Ваша милость, – еле вымолвила ошеломлённая Джулианна, – это же ваши покои…

– Я хочу сделать вам подарок, – спокойно, с лёгкой улыбкой ответил прецептор, – подарок на эту ночь. Это не такая уж большая жертва. Старший барон настоял на завтрашнем отъезде. А я тряхну стариной и переночую в башне магистров, там вполне удобно. Так, мою приёмную вы уже видели; вот тут находится спальня, а тут – кабинет, он соединяется с обеими комнатами. В кабинете приготовлена постель для вашей служанки. – С этими словами прецептор несколько заговорщически поклонился Элизанде.

– Вы очень добры, ваша милость, но…

– Но мог бы быть и подобрее, я понимаю. Видите ли, это единственные замковые покои, которые годятся для баронессы и её мужа. Итак, позвольте пожелать вам доброй ночи и счастливого пробуждения.

Он действительно подмигнул ей, кланяясь, или это только показалось Джулианне? Наверное, показалось – ведь прецептор Рок-де-Рансона выше подобных намёков.

Прецептор Рок-де-Рансона, как с горечью напомнила себе Джулианна, был всего лишь человеком и, подобно всякому мужчине благородного происхождения, наверняка развлекался по-мужски до того, как принял постриг. И, подобно любому мужчине, не важно, благородного или низкого происхождения, с удовольствием следил за успехами любого молодого человека по девичьей части и радовался, когда ещё одна женщина бывала поймана, брошена к ногам и в постель…

Вымытая, накормленная и одетая в самую строгую из своих ночных рубашек, Джулианна сидела в спальне на простой, но удобной кровати, достаточно широкой для двоих – хотя она была уверена, что на ней никогда не спало больше одного человека одновременно, – и ждала прихода Имбера.

Элизанда, до последнего изображавшая примерную служанку, расчесала волосы Джулианны, превратившиеся в золотой водопад. После этого Джулианна, в свою очередь изображавшая госпожу, отослала Элизанду в её импровизированную спальню, решив дожидаться мужа в одиночку. Ей не хотелось ни говорить, ни думать, ни гадать о своём будущем. В конце концов, до утра осталось не так уж много, а этой ночью поразмыслить всё равно не удастся.

Наконец она услышала шаги, мужские голоса, тихий смех Карела, пожелание доброй ночи и звук закрываемой двери.

Мужские шаги. Джулианна посмотрела на дверной проём и на закрывающую его занавеску и увидела, как та приподнялась.

Какое-то мгновение он стоял на пороге – высокий, молодой, красивый, с блестевшими в лучах светильника волосами, которые нимбом окружали его голову.

При его появлении Джулианна встала и вежливо сделала реверанс.

– Мой господин барон.

– Моя госпожа баронесса.

Он осторожно поднял её из реверанса и коснулся её щеки. Джулианна едва не задохнулась, всем телом вздрогнув от этого прикосновения.

Имбер нахмурился и сделал шаг назад. Джулианна едва сдержала стон. Ей хотелось обнять его, но она не шевельнулась.

– Госпожа Джулианна, – тяжело, медленно произнёс Имбер. – Я глубоко сожалею о той боли, которую причинило вам наше бракосочетание.

– Нет, Имбер…

– Нам нет нужды притворяться друг перед другом. Будем честны хотя бы наедине. Вы пытались бежать от меня, и я должен бы жалеть о том, что отыскал вас. Должен – но не могу, потому что я хотел этого брака. Мне жаль только, что всё произошло именно так, что дядя настоял на столь поспешной церемонии. Будь моя воля, я отвёз бы вас в Элесси, дал бы время привыкнуть к тамошним обычаям… и, быть может, полюбить меня.

Я всё ещё не оставил этой надежды. Но я видел, как неохотно вы следовали порядку церемонии и чего вам стоило не отшатнуться от моего прикосновения. Поэтому я решил, что не стану навязывать вам свою близость силой. Моему дяде вовсе не обязательно знать об этом. – В этот момент барон, несмотря на всю свою учтивость, превратился в мальчика, говорящего: «Только не рассказывайте ничего дяде», – и Джулианна почувствовала острый прилив нежности. – Однако этой ночью и впредь, до тех пор, пока вы не будете готовы принять меня, ваша служанка будет спать вместе с вами, а я займу её ложе.

– Имбер…

Ей хотелось сказать: «Нет, Имбер!», но она сдержалась. Пусть думает, что он отвратителен ей, что она едва выдерживает его прикосновение, пусть держится в стороне и не мешает ей быть с Элизандой и планировать новый побег. И для её растревоженной души так будет гораздо лучше: девушка и желала, и боялась увидеть его тело в своей постели и ощутить, что оно переплетается с её телом, переплетается так тесно, что их уже не разнять…

Поэтому-то она и не произнесла ничего, кроме его имени, и он понял это неправильно, принял за просьбу о прощении и благодарность. Он поклонился и вышел в другую дверь, и через несколько мгновений в комнату вбежала Элизанда.

Дверь закрылась за ней негромко, плотно и нерушимо.

Джулианна не произнесла ни слова, и Элизанда шёпотом попыталась разговорить её:

– Что случилось? Что он сказал, что сделал? В ответ Джулианна лишь покачала головой. Девушки забрались в кровать, и когда Элизанда попыталась обнять Джулианну, чтобы выразить ей своё молчаливое сочувствие и успокоить, подруга вновь покачала головой и оттолкнула её.

Всю ночь она лежала на самом краю постели, чтобы остаться в полном одиночестве, стараясь не касаться подруги. И лишь уверившись, что Элизанда уснула, Джулианна дала волю слезам.

18. ЧЕСТЬ СНИМАЕТСЯ С ОДЕЖДОЙ

У Маррона был трудный день. Нет, он не надеялся на лёгкую жизнь; раньше он из всех сил пытался стать хорошим монахом-искупителем, но потерпел неудачу – не по своей вине. Теперь он старался соответствовать своему новому положению, но, к сожалению, раненая рука – плохой помощник; когда оруженосцу приходится выполнять кучу работы для своего господина. А ещё труднее бывает, когда свои же собратья-оруженосцы всячески над тобой насмехаются и дразнят. А уж если у несчастного однорукого оруженосца есть ещё и опасные секреты, если его верность разрывается между двумя людьми, жизнь его становится не просто трудна, а прямо-таки невыносима.

Для того чтобы измотать его, хватило долгого пути обратно в Рок. Когда отряд наконец поднялся по тропе, вошёл в замок и оказался в конюшенном дворе, Маррону хотелось одного – упасть с мула, доползти до первой попавшейся койки и уснуть мёртвым сном. Но большое чёрное пятно на булыжниках двора напомнило ему о том, что конюшенных мальчиков больше нет, поэтому заботиться о своём муле и о хозяйском скакуне ему придётся самому.

Он в одиночку справился вначале с громадным конём сьера Антона, а потом и с собственным мулом – отыскал для них стойла, принёс овса и воды, начистил, как мог, седла и сбрую. Работа ещё была не окончена, а раненая рука уже зверски ныла, хотя Маррон не пользовался ею – слишком прочно она была прибинтована к его груди.

Покончив наконец с работой, Маррон притащил ещё одно ведро воды, сунул туда голову и пил, пока не начал задыхаться. Приглаживая намокшие волосы, он услышал смех за спиной.

– Глядите, обезьянка прихорашивается!

– Ишь, какой чистенький, аж сияет!

– Интересно, для кого бы это?

– Для доброго сьера Антона, конечно, для кого же ещё?|

Маррон медленно выпрямился, и его рука поползла к поясу, нащупывая рукоять нового ножа, однако он успел удержать её и пошёл прочь, не оглядываясь. Не важно, что скажут остальные оруженосцы – все они ничем не лучше этого типа. А сьер Антон будет очень зол, если Маррон полезет в драку с заводилой или со всеми оруженосцами сразу. Если же Маррона убьют, рыцарь придёт в бешенство – а такой исход схватки представлялся наиболее вероятным. Однорукий, больной, потерявший голову от ярости Маррон стал бы лёгкой добычей для ножа этого мальчишки. А потом все очевидцы хором заявят: «Это была самозащита, ваша милость, сьер Антон, Маррон напал без причины, он явно собирался убить его…»

Нет, никакой драки – пусть уж лучше останется новый шрам на душе да появится новая кличка, что-нибудь вроде «трусливой маленькой обезьянки».

Маррон медленно побрёл по замковым дворам и коридорам, потом непонятно зачем забрёл на стену и долго смотрел на равнину, словно выискивая там ответы на все вопросы. Потом он разглядывал старинные камни самой большой тайны Рока, Башни Королевской Дочери – Мустар называл её «Башней Ходячего Мертвеца», но так и не объяснил почему, – а потом собрался с мыслями и поспешил в комнату сьера Антона.

Там он получил выговор за опоздание, а заодно и за грязную мокрую одежду.

– Колокол вот-вот зазвонит к службе, а ты собираешься предстать перед Господом в таком виде? Не говоря уже о том, что сегодня мадемуазель Джулианна будет обвенчана с бароном Имбером! Или у тебя совсем память отшибло?

С памятью у Маррона всё было в порядке; он просто не знал о предстоящей свадьбе. Однако он не стал оправдываться и поспешно сбросил свою рубаху, когда сьер Антон бросил ему чистую. Заметив раненую руку оруженосца, о которой он, видимо, успел забыть, рыцарь сменил гнев на милость, помог Маррону одеться и даже попросил прощения, хотя в этом не было никакой нужды. Не успел Маррон ответить, как послышались удары колокола, и рыцарь с оруженосцем поспешили в зал.

Маррон стоял у стены вместе с остальными оруженосцами, но даже здесь, перед Господним алтарём, они тыкали в него пальцами и изводили насмешливыми взглядами, явно намекавшими на всевозможные непристойности. Маррону же больше всего на свете хотелось ткнуть в них в ответ кинжалом, но вместо этого он незаметно начал двигаться вдоль гладкой стены, пока не оказался рядом с торговцем. И пусть думают что хотят, заметив среди пышных одеяний простую белую одежду оруженосца.

Когда начался обряд венчания, Маррону стало жаль госпожу Джулианну. Она была очень бледна, двигалась медленно, ни на секунду не отпуская руки служанки, словно не в состоянии самостоятельно идти, стоять или преклонять колена. Должно быть, это для неё страшное испытание, подумал Маррон, заметив, как она впилась взглядом в знак Господа, но ни разу не взглянула на мужа.

А на знак с его догоняющими друг друга волнами света действительно стоило посмотреть. «Догоняли-догоняли – и не поймали», – пришло в голову Маррону. Чем же так напугал госпожу Джулианну этот брак, от чего она решилась бежать в пустыню, когда вначале зашла в своём послушании так далеко? И сам знак этой ночью не поразил Маррона, ведь горящий в нём свет был простым фокусом, который удавался даже Раделю, еретику Раделю. Значило ли это, что свет шёл не от Господа – или то, что Радель пользовался Его милостью, несмотря на то что говорила о еретиках-сурайонцах Святая Церковь и маршал Фальк?

Маррон не знал ответа на свои вопросы. Возможно, ответ был известен сьеру Антону, но оруженосец не мог спросить у него. Точнее, он не мог спросить этого ни у кого, но у рыцаря – в особенности. Сьер Антон веровал истово, так, как веровал Маррон, когда впервые очутился в Чужеземье. И даже слова маршала Фалька о великой очистительной войне с сурайонцами, от которых Маррону становилось тошно – он почти чувствовал запах гнили и лжи, – зажигали сьера Антона так, словно он никогда не видел бойни, никогда не говорил «бывает и такое» или говорил с одобрением.

Кем бы ни был Радель перед Господом – если, конечно, Господь существует и вообще обращает внимание на земные дела, а Маррон теперь даже перед алтарем сомневался и в том, и в другом, – так вот, Раделя в зале не было, если только он не скрывался среди братьев. Его не было и среди ярко одетых торговцев, хотя Маррон заметил бы менестреля даже в тени колонн в дальнем углу зала.

Возможно, во вчерашней суматохе им с Редмондом. всё же удалось ускользнуть – а может, они сбежали утром, пока разбирали лагерь. Может, им повезло больше, чем дамам, и они уже далеко от крепости, свободные как ветер – хотя, впрочем, вскоре по их следу пойдёт погоня. Сколько времени протянет та кукла в подземелье, сколько она ещё сможет обманывать стражу или инквизиторов? Куклы, которых оставили в своей постели дамы, рассыпались с первыми лучами солнца, превратившись в тряпки и верёвки и принеся смерть поверившему им человеку…

Смогут ли элессины допросить госпожу Джулианну, ставшую теперь одной из них, так, как допросили Маррона: с помощью правдоведицы, заставив говорить чистую правду?

Правдоведица была тут, в зале, её лицо выделялось на фоне закрытых вуалями лиц других женщин из отряда элессинов – нет, разумеется, не шлюх, тут элессины были строги и суровы. Скорее кухарок и прачек, если, конечно, знать в Элесси имела обыкновение возить с собой кухарок и прачек. А может, это были служанки для госпожи Джулианны. Сама она, хоть происходила из знатной семьи, путешествовала в сопровождении одной лишь Элизанды, да и та скорее была подругой, нежели служанкой.

Да, она происходила из знатной семьи и перешла теперь в другую знатную семью – барон Имбер надел ей кольцо и поцеловал девушку в знак того, что стал ей господином. Она не упала в обморок, чему Маррон немного удивился, но была так слаба и бледна, что ей, чтобы сойти с возвышения и вернуться к подножию алтаря, понадобилась поддержка Элизанды и новообретенного мужа.

Маршал Фальк разглагольствовал не меньше часа, но не сказал ничего нового; единственным новым занятием для Маррона было разглядывание ряда коленопреклонённых рыцарей, среди которых был и сьер Антон.

От собратьев-рыцарей сьера Антона отличала непокрытая голова. Впрочем, он был не единственным отступником: сам маршал Фальк, начиная с той памятной проповеди, приходил на молитву, не покрывая головы. Прецептор не сделал ничего, чтобы остановить маршала или помешать его подражателям, которых становилось всё больше: рыцари, уже привыкшие не надевать капюшон на время молитвы, оруженосцы и воины, даже кое-кто из братьев, не испугавшихся гнева исповедников. Более того, сами исповедники нет-нет да и следовали примеру маршала. Этой ночью Маррон впервые нашёл глазами свой отряд и увидел сияющую в свете факелов гладко выбритую голову фра Пиета. Половина отряда тоже была без капюшонов, и Маррону даже показалось, что среди обнажённых голов он заметил каштановые кудри Олдо.

После службы братья поотрядно вышли из зала. Оруженосцы, занимавшие одно из низших мест в замковой иерархии, покидали зал последними. Барон с молодой женой остались и заговорили со своими сопровождающими и с прецептором. Идя несколько на отшибе от остальных, чтобы избежать щипков и тычков, Маррон в последний раз оглянулся на госпожу Джулианну. Монахи, уходя, забрали почти все факелы, и юноша разглядел только блестящие волосы да вытянутую руку, за которую держал жену барон Имбер – «наконец-то ты попалась, больше не уйдёшь».

Маррон даже посочувствовал новоиспечённой баронессе, пожалел её – что, разумеется, было с его стороны неслыханной дерзостью, хотя, впрочем, он никому не собирался об этом рассказывать. А потом юноша смешался с толпой и, пробираясь сквозь толчею, отправился на поиски своего господина.

* * *

После венчания, разумеется, был устроен свадебный пир – эта традиция была нерушима. Даже здесь, в мрачном замке-монастыре, всего три ночи назад отбившем жестокую атаку, и даже после церемонии, совершенной с излишней поспешностью и против воли одного из её участников, – даже при всём при этом без пира обойтись было невозможно.

Конечно, женщин – будь в замке женщины соответствующего звания – на пир не допускали, исключение делалось лишь для невесты. Таков был обычай. Орден радушно принимал у себя в стенах путешественниц, ибо таков был Устав, и не имел ничего против до тех пор, пока те подчёркнуто держались отведённых им комнат. Фраза «вот здесь у нас комнаты для гостей» означала не что иное, как «здесь ваше место». Да, женщинам давали приют, кормили их и даже дипломатично делали им комплименты, однако никто и не подумал бы пригласить их на пир или вообще каким-либо образом отметить их присутствие в замке да и вообще в мире. Маррон уже бывал на свадебных пирах в родной деревне – там они проводились в большом сарае или на деревенской площади – и потому не ждал ничего особенного: так, хмель, топот ног, летящие юбки, шаловливые руки да пощёчины. Их старый священник называл это «узаконенными оргиями», всякий раз принимая самый серьёзный вид, несмотря на то что именно он давал разрешение на празднество и громче всех подпевал музыкантам. Как правило, каждая летняя свадьба в детстве Маррона влекла за собой ещё с полдюжины, и это считалось обычным делом.

Но в Роке всё должно быть иначе, чинно и пристойно, здесь пир должен считаться частью свадебного обряда, не более того. Барон станет изображать хозяина, а потом будет сидеть с кислым видом и браниться почище старого священника – причём гораздо результативнее, – да так, что хлеб засохнет, молоко скиснет, а гости уберутся из-за стола быстрее, чем им хотелось бы. И при этом барон всё равно останется недоволен заминкой.

Нет, Маррон вовсе не думал, что гости станут пить на пиру молоко. В конце концов, пировать-то будут рыцари, ну, может, поставят в конце зала стол для вернувшихся в замок торговцев. Если у барона не хватит вина, они вполне могут послать за собственным.

Но вот кого Маррон не ожидал, кого уже и перестал искать, без всякой причины надеясь, что ему удалось бежать, – это был менестрель Радель.

Маррон даже не подозревал, что на свете существует такое количество непристойных песенок – а ведь он считал себя едва ли не знатоком свадебных пиров…

Вначале Радель просто бродил по залу – дело было в малом зале, не принадлежавшем ни рыцарям, ни монахам, ни Господу, – ходил меж шумных столов, пел песни, ударял по струнам своей мандолины, заставлял тех, кто знал слова, подпевать ему, пел сам, если таких не находилось или если окружающие закатывались в смехе, им же вызванном.

Как и остальные оруженосцы, Маррон прислуживал за столом своему господину и потому пропускал песни мимо ушей. Вот только ел сьер Антон очень мало – хотя еда была хороша, да и оказалось её куда больше, чем предполагал Маррон, – и пил совсем немного. Так что, наполнив кубок вином, а тарелку мясом – кстати, этими хлопотами были заняты все оруженосцы, а Маррон-то мог действовать всего одной рукой, – он обнаружил, что может спокойно стоять за стулом своего господина и слушать песни.

Он не поверил своим ушам, когда услышал, какую похабщину распевали окружающие. Похоже, оба барона, старый и молодой, чувствовали себя так же – они прямо-таки вздрогнули, когда Раделя заставили влезть на стол и толпа зашикала, требуя тишины. Маррон инстинктивно поглядел на главный стол, ожидая беды, и заметил вспыхнувший на лице молодого барона румянец.

Лицо старшего барона тоже изменило цвет, потемнело, а шрам загорелся алым. Когда Радель допел песню и без передышки начал вторую под топанье ног подпевающего народа, старший барон, видимо, решил, что с него достаточно, и покинул зал в окружении друзей и приятелей.

Сьеру Антону пение, похоже, нравилось чуть больше – по крайней мере не меньше, как еда и вино. Он не ушёл, поэтому Маррон был вынужден остаться с ним. И он остался и смотрел на Раделя вместе с остальными, слушал его песни, хотя и без особого внимания, а ещё думал, что таким образом Радель подаёт ему знак: «Я здесь и все ещё считаюсь менестрелем». Это скорее всего означало, что Редмонд вновь оказался в темнице, заняв место марионетки, и побег не удался. Конечно, его не обнаружили, что уже было хорошо, однако вся затея оказалась бесполезной и закончилась ничем – а это уже было куда хуже.

Наблюдая за Раделем, который обращал на Маррона не больше внимания, чем на любого другого оруженосца, юноша словно услышал ещё одно предупреждение, уже слышанное им прежде: «Твоя миссия окончена, живи своей жизнью, служи своему господину и забудь о нас. Я все разведал, я в одиночку сумел провести Редмонда в темницу и, когда придёт время, без посторонней помощи выведу его оттуда».

Радель пел с воодушевлением, которого так не хватало Маррону. Вскоре юноша обнаружил, что его руки удобно устроились на спинке кресла сьера Антона, а сам он опирается на них больше, чем на ноги. Как только Маррон это понял, он сразу же убрал руки – прежде, чем его господин мог заметить. Однако ноги у Маррона подкашивались, а голова кружилась, поэтому ему вновь пришлось ухватиться за стул, чтобы не опозорить себя и сьера Антона.

За главным столом произошло какое-то движение, послышались солёные шутки и смех. Маррон поднял глаза и увидел, что молодой барон, покраснев, поднялся на ноги и с застывшим лицом стал пробираться к выходу. За ним шёл ухмыляющийся Карел.

Видимо, сьер Антон дожидался именно этого момента: чувство долга не позволяло ему уйти прежде почётного гостя. Едва барон с Карелом вышли, он отодвинул свой стул, намереваясь встать.

И почувствовал руку Маррона, которую тот не успел убрать, посмотрел ему в лицо, нахмурился и заметил:

– Друг мой, ты выглядишь просто ужасно. Что, опять рука?

– Нет, сьер.

Или да, сьер, но не больше, чем весь день.

– Прости меня, – во второй раз за вечер извинился рыцарь. – Тебе нужна еда и покой. Возьми это с собой, – он указал на хлеб и мясо, к которым едва притронулся, – и идём.

Они вернулись в комнату сьера Антона, и Маррону было приказано сесть на постель и поесть без пререканий. Тут он послушался моментально. Когда хлеб и мясо перекочевали в его желудок, а вслед за ними отправился стакан хозяйского вина, сьер Антон спросил:

– Ну что, лучше?

– Да, сьер, спасибо…

– Вот и хорошо. Забывчив я стал, а?

– Сьер… – «Я всё время подвожу вас», – но нет, он не мог сказать этого. Ведь тогда сьер Антон мог заинтересоваться подробностями, а Маррон слишком многое скрывал от него. Лучше уж попридержать язык.

Рыцарь сел рядом с ним на постель, ласково положил руку на шею Маррону и произнёс:

– Наверное, сейчас о нас сплетничают не меньше, чем о новобрачных. Боюсь, это неизбежно. Тебя, наверное, дразнят другие оруженосцы?

– Нет, сьер.

Сильная рука чуть встряхнула его.

– Правда, Маррон?

– Совсем чуть-чуть, сьер. Мне всё равно.

– Неужели? Я знаю, что мальчишки бывают жестоки друг с другом. Хуже плохих господ.

Маррон покачал головой, опередив сьера Антона.

– Я к этому привык, сьер.

– Правда?

Это была правда. Дядины работники вечно поднимали на смех его и Олдо задолго до того, как они дали обет и вступили в Орден. Новые товарищи тоже оказались остры на язык. Поэтому поддразнивания оруженосцев скорее будили воспоминания, нежели злили, хотя сами воспоминания отзывались в душе Маррона болью и памятью о потерянном друге, с которым, как ему тогда казалось, они навеки были единым целым.

– Почему ты говоришь, что привык к этому, Маррон?

Сьер Антон понимал, должен был понять все сам. А Маррон не мог говорить об этом, не мог признаться даже сьеру Антону.

Рыцарь медленно, многообещающе провёл рукой по шее Маррона и чуть сжал её.

– Ты совсем вымотался, парень. Надо бы уложить тебя спать…

– Нет, сьер.

– Нет? Уверен?

– Да, сьер.

– Твоя рука… я не хочу причинять тебе боль…

– Вы не сделаете мне больно, сьер.

– Ну что ж. Если сделаю – дай знать.

Он убрал руку, и Маррон едва сдержал протестующий вскрик – ему действительно стало больно. Однако сьер Антон всего лишь закинул ногу на ногу, стянул сапог и швырнул его в угол. Маррон потянулся было помочь ему, но рука на мгновение вернулась на прежнее место, сжала его плечо, и сьер Антон произнёс:

– Нет, сиди смирно, я сам справлюсь с одеждой – и со своей, и с твоей.

Так он и сделал: быстрыми резкими движениями сорвал с себя одежду, а потом помог раздеться Маррону, словно это сьер Антон был оруженосцем. Руки его были нетерпеливыми и жадными, и Маррон трепетал и задыхался от каждого прикосновения.

Наконец были развязаны и отброшены прочь бинты и освобождена раненая рука.

– Как нам быть с ней? – Надо бы убрать её в сторону. Если ты ляжешь на постель, вот так, то рука нам не помешает. Так хорошо?

– Да, сьер. Сделайте так ещё…

Рыцарь хихикнул и шлёпнул его.

– Я имею в виду руку, дурень. Если тебе удобно, о ней можно забыть. Тут у меня есть масло, – Маррон знал этот пахнущий тимьяном и розмарином флакон, – с ним будет проще. Но если я сделаю тебе больно…

– Не сделаете, сьер.

– Ты, я смотрю, очень в этом уверен.

– Да, сьер.

– Маррон, этой ночью, пока мы одни, зови меня Антоном. Ну, или по крайней мере говори слово «сьер» пореже, ладно?

– Нет, сьер. Мне так больше нравится.

Медленный вздох, скрывающий улыбку, – и дальше никаких слов, только пальцы, то грубые, то нежные, пробегающие по его телу и заглядывающие внутрь него; запах масла, оно нагревается и пахнет всё сильнее, и аромат смешивается с другими острыми и горячими запахами и теряется в них; длинное стройное тело сьера Антона, льнущее к телу Маррона, проникающее внутрь него и овладевающее им…

– А ты ведь уже знаком с мужским телом, а, Маррон?

– Да, сьер. – «Ах, Олдо…»

– Расскажи.

И он всё же рассказал сьеру Антону обо всём, потому что после случившегося запреты спали, а сам он прижимался всем телом к сьеру Антону, чувствуя дремотную усталость, а свечи, мерцавшие в комнате, казались такими далёкими… Медленно, неохотно Маррон начал рассказывать о своём друге детства и юности, когда обычные «мальчишечьи игры», которыми они занимались вдвоём, стали чем-то большим.

– И все?

– Да, сьер.

Раньше ему казалось, что ему не нужно ничего другого, что он достиг предела своих желаний. А после того как были даны обеты, Маррон и Олдо больше не касались друг друга, о чём бы там ни сплетничали другие монахи. Юноши отдали Господу и души, и тела, и знали, что нарушение обета станет тяжким грехом. Да и в жизни, которая началась после посвящения, для соблазнов времени не оставалось.

– Сьер…

– Что тебе, Маррон?

– Простите меня, но…

– Мне нечего прощать. Да и зачем? Я снимаю свою честь и свою гордость вместе с одеждой. Это только ты берёшь их с собой в постель. Мальчик мой, – ласково сказал он, – задавай свой вопрос. Я отвечу, если смогу.

– Сьер, – отчаянно начал Маррон, приподняв голову, чтобы не бормотать, уткнувшись носом в грудь господина, – вы ведь очень верующий человек, вы верите гораздо искреннее многих братьев, я знаю. Вы молитесь Господу, служите Господу, принесли ему в жертву свою жизнь – и всё же делаете это…

– А, вот в чём дело! Ты хочешь спросить, не снимаю ли я вместе с одеждой и веру? Не снимаю.

– Но разве то, что мы делали, не запрещено Господом?

– Церковь это запрещает, и Орден тоже. Выходит, что клятвы свои я нарушаю. Но Господь… Я не знаю, Маррон. Не знаю, хотя мне приходилось совершать и худшие вещи. И ещё придётся, и очень скоро. Когда тот человек, что сидит в камере, проговорится, маршал Фальк поведёт нас на Сурайон. Говорят, что они схватили самого Красного Графа, Редмонда Корбоннского, и что это его пытают там, внизу. Во всяком случае, это должен знать магистр Рикард, они ведь сражались вместе за короля. Магистр даже отказался спуститься вниз, заявив, что так мучить человека бесчестно и что он не желает принимать в этом участие. Впрочем, я думаю, он недолго будет упрямиться и всё же выполнит свой долг. Прецептор прикажет, и магистр послушается. И в конце концов пленник проговорится – никто не может молчать под пыткой вечно.

И тогда он расскажет нам секрет завесы, скрывающей Сурайон, и мы пойдём туда и с именем Господним на устах предадим эту землю огню и мечу. И я буду там, и стану убивать и жечь еретиков – и мужчин, и женщин, и детей. Я сделаю это – а что может быть хуже? Если я буду проклят, то уже никак не за то, что сплю с мужчинами. Или с мальчиками.

И его тёплые руки заставили Маррона забыть о разговоре.

Через некоторое время…

– Сьер…

– Ну что ещё? Спи лучше.

– Ну пожалуйста…

– Ладно, в последний раз. Что тебе?

– Сьер, скажите, что случилось с вашим братом? Долгая пауза. Сьер Антон словно застыл, а Маррона бросило в дрожь.

– Я убил его.

– Но как?

Вопрос был задан неправильно.

– Мечом, – холодно ответил сьер Антон.

– Но почему, сьер? Что он такого сделал? Наверное, что-то ужасное. Вы ведь его любили…

– Видимо, ты с кем-то сплетничал обо мне, Маррон? Я не люблю, когда слуги болтают обо мне за моей спиной.

У Маррона пересохло в горле, ему было трудно говорить, слова казались острыми камнями.

– Я просто хотел спросить…

– Знаю. Да, я любил своего брата, а он любил меня. Он был, как ты выразился, такой же верующий, как и я. И, подобно церковникам, подобно тебе, считал, что телесная любовь между мужчинами – большой грех. Конечно, тогда, как и сейчас, обо мне поговаривали, но он, я думаю, просто не желал этого слышать. Он даже ни разу не попытался спросить об этом у меня самого.

Но однажды он застал меня в кукурузном поле с мужчиной. Шароль всюду таскал с собой «Дард», я подарил ему его всего за месяц до того, и он был очень этим горд. А у меня была с собой «Джозетта» – убей, не помню, зачем я взял её, отправляясь на свидание на своей собственной земле. Видимо, такова была воля Господа.

Шароль был сам не свой от потрясения и ярости. Он ведь буквально боготворил меня; он обнажил меч, намереваясь убить моего друга; тот был старше меня, арендовал у нашей семьи землю. Шароль, видимо, решил, что в совращении его безупречного брата был повинен только этот человек.

Я бросил Шароля наземь и, стоя над ним, рассказал ему всю правду. Я стоял нагишом и говорил, что я первым соблазнил моего друга, что я делал так раньше и буду делать впредь.

Шароль вскочил и бросился на меня с мечом. Первой кровью, которую попробовал «Дард», была моя кровь. Вот. – Он заставил Маррона коснуться широкого и глубокого шрама на рёбрах. – Шароль увидел кровь и отвернулся. Я думал, что он протрезвел, но он всё же погнался за моим другом. Что я мог сделать? Он убил бы его. Я схватил меч и закричал Шаролю, что он трус, потому что нападает только на безоружных.

Он вернулся, и мы стали драться. Думаю, его ярость вызвала во мне отклик – или я просто потерял голову. Ты же знаешь, что со мной это бывает…

На этот раз пальцы сьера Антона коснулись раненой руки Маррона, и юноша вспомнил долгую схватку на солнцепёке – как же давно это было, – ярость, которая едва не убила его, и взгляд рыцаря, с которым тот отвёл меч, взгляд, который он понял только сейчас: «Нет, только бы не то же самое, только бы не опять…»

– Я убил его, – повторил сьер Антон, и опять: – Я убил его, и он умер. А потом я забрал его меч, потому что он – или это был я? – обесчестил «Дард». Я пришёл в Орден и отдал жизнь Господу, чтобы он сделал с ней всё, что пожелает. Меня отослали сюда. Отец прислал мне денег, чтобы я не давал монашеских обетов. – Тут в голосе рыцаря послышалась горечь. – Он зря беспокоился. Разве мог я быть человеку братом в любом смысле? Я не выношу самого этого слова…