Текст книги "Политическая преступность и революция"

Легко понять, что в больших городах, где население особенно скучено, политические волнения почти не прекращаются. Это особенно ярко проявляется в Париже, куда, по словам Виале-ле-Дюка[140]140
  Mémoires sur la defense de Paris. 1817.


[Закрыть], весь свет выбрасывает свою пену, делая из столицы Франции космополитический город, в котором кочевая, беспринципная толпа нагло распоряжается выборами и пользуется несчастьями страны для того, чтобы колебать правительство и становиться на его место.

Поэтому-то после Коммуны на 36 000 арестованных пришлось 25 648 провинциалов и 1725 иностранцев.

«Вот в этом то и состоит, – прибавляет M. du Camp, – недостаток чересчур централизованных стран, в которых провинциальная жизнь слишком неразвита».

«Большие столицы вредят политическому покою страны; подобно всасывающему насосу, они притягивают и задерживают. У Франции голова несоразмерно велика, и потому она, как все страдающие водянкой в голове, по временам подвергается приступам буйного бреда. Коммуна была одним из таких приступов».

«Чистокровный парижанин лишь в слабой степени участвует в таких взрывах. Пена провинций волнует Париж. Все неудачники, тщеславные, себялюбивые и завистливые люди скопляются в столице, считая себя способными управлять всем миром, потому что удачно проповедовали в кабачках родного города. Париж должен осуществить их надежды или погибнуть, а так как он не знает даже их имен, то пусть проваливается» («Les convulsions de Paris»).

6) Отношение к гениальности. – Что касается гениальности, то что бы ни говорил Якоби, – исследованиям которого мы, однако же, многим обязаны – отношение ее к плотности населения очень слабо выражено. Если и проявляется слабый параллелизм, то только в очень крупных центрах (Париж, Лион, Марсель), а в средних он незаметен.

Да, наконец, большое количество гениальных людей в крупных центрах есть явление скорее кажущееся, чем действительное. В другом месте мы доказали, что гениальные люди хотя и умирают по большинству в больших городах, но рождаются они в провинции, откуда уходят в города лишь потому, что там легче могут проявить себя. Это заставляет думать, что крупные центры способствуют скорее проявлению, чем нарождению гениальных людей[141]141
  «На истощенной почве столиц гениальные люди не растут», – говорит Bagehot. «Ни один поэт не родился в столице», – говорит Рихтер в своей «Автобиографии». То же думают Карлейль и Смайлс.


[Закрыть].

Если в первые эпохи эволюции плотность населения способствовала прогрессу, то теперь, если судить по Китаю, Египту, Мадриду и Неаполю, этого сказать нельзя.

В общем можно признать, что плотность населения благоприятна как для бунтов, так и для эволюции, но больше для первых, чем для последней, что доказывается и малым ее влиянием на гениальность, служащую высшим проявлением эволюции.

7) Земледельческий и промышленный прогресс. – Возникновение крупных рабочих центров, предоставляя всяким новым идеям более легкую возможность распространения, увеличило удобства и неудобства чрезмерной скученности. Если быстрые средства сообщения – телеграфы и железные дороги – облегчают принятие репрессивных мер, то они облегчают и распространение бунтов. Поэтому-то деспотические правительства и относятся враждебно к почте и железным дорогам.

Научные открытия вообще не только помогают развитию промышленности, но и дают оружие революционным силам; динамит и керосин предназначены, по-видимому, сыграть для пролетариата ту же роль, которую сыграл порох для буржуазии при ее борьбе с дворянством.

Промышленные округа Франции дают большинство голосов республиканских, а землевладельческие – монархических. Распространение земледелия и виноградарства преобладает в странах монархических.

То же самое можно было бы сказать и о преобладании гениальности в странах промышленных, но так как она преобладает и в странах горных, которые часто становятся промышленными только потому, что негодны для сельского хозяйства, то влияние промышленности маскируется влиянием орографическим.

Быстрый ход эволюции в промышленных странах вполне подтверждает исторический закон Спенсера, согласно которому промышленный период представляет собой венец человеческой эволюции, так же, как и высочайшую степень развития благосостояния.

8) Образование. – После всего сказанного становится вполне понятным, что эволюция идет быстрее там, где шире распространено образование. Департаменты, население которых наиболее образованно (90–95 % грамотных) суть чисто республиканские, а в департаментах средних по образованию монархисты и республиканцы друг друга уравновешивают. Одного только я не могу себе объяснить – почему республиканцы преобладают так же и в департаментах, дающих наименьший процент грамотности.

9) Гениальность. – Распространение гениальности и республиканских принципов повсюду вполне совпадают, как предвидел Якоби[142]142
  De la Selection.


[Закрыть].

Таким образом, мы видим, что департамент Сены дает максимум гениальности и минимум реакционных голосов. Точно так же республиканские департаменты Вар, Роны, Сены-и-Уазы, Сены-и-Марны etc. богаты гениальными людьми, тогда как Вандея, Морбиган, Па-де-Кале, Северный, Верхних и Нижних Пиренеев, Жерский и проч. реакционны и бедны гениальностью. Эта аналогия до такой степени полна, что маскирует влияние расы, плотности населения и проч., что вполне естественно, разумеется.

Гениальность есть одновременно и проявление и показатель эволюции, как потому, что рождается из последней, так и потому, что выдвигается ею на свет.

Карлейль («Les héros») пишет, что лучшим показателем интеллектуальной культуры данной эпохи является отношение последней к гениальным людям.

В Древней Греции литература и искусство процветали, потому что она посредством эстетического воспитания, Олимпийских игр и частых революций, приучала народ ценить гениальность, лишь бы последняя не слишком опережала век, как это случилось с Сократом.

«Во время многих путешествий, – пишет Лебон, – я мог убедиться, что средние слои общества у китайцев и индусов нисколько не уступают в развитии тем же слоям нашего общества, но у нас гораздо больше лиц, превышающих средний уровень».

По мнению Ренана, две главные религиозные революции евреев – иудаизм и христианство – произведены пророками, то есть гениальными людьми.

Народы, одаренные живым воображением, более других склонны к восстанию; это доказывается не только примером Парижа, но примером Флоренции. Женева, слывшая в XVI столетии городом недовольных, была, конечно, культурным центром Швейцарии. То же можно сказать и об Афинах, где в цветущий период развития цивилизации насчитывалось 56 знаменитых поэтов, 21 оратор, 12 историков и писателей, 14 философов и ученых, 2 знаменитых законодателя – Драконт и Солон. Между тем в Спарте не было ни революций, ни знаменитых людей (по счету Schoell’я, всего 6).

В Италии республиканские принципы особенно процветают в Романье, в стране, в которой, по словам Массимо д’Азело, «человек вырастает более красивым и могучим, чем в остальной Италии». Но тут дело осложняется влиянием орографическим.

Польша. – Другое дело – Польша, где все, по-видимому, противодействует республиканскому настроению, так как страна эта представляет собою равнину, расположенную в холодном, северном климате и населенную славянским брахицефальным племенем, а между тем поляки считаются наиболее революционным народом в Европе.

Формою правления, борьбой при выборе королей, существованием liberum veto этого объяснить нельзя, потому что бунты в Польше предшествовали окончательному установлению государственного строя. Революционное настроение польского народа скорее объясняется очень ранним и широким распространением в стране интеллектуальной культуры, которая, в свою очередь, обусловлена была географическим положением Польши между северными славянскими племенами, германцами и разлагающимся византийским Востоком, а, кроме того – крайней смешанностью населения.

Первый толчок к насаждению интеллектуальной культуры в Польше был дан Болеславом Великим, призвавшим в 1008 г. орден Бенедиктинцев. Затем, Казимир I вызвал из Льежа многих французских ученых. В XII в. школы и библиотеки в стране процветали, а в XIII в. поляки не только являются студентами Падуанского, Болонского и Парижского университетов, но даже профессорами и ректорами, как Николай Краковский, Ян Грот и Пшеслав.

Спустя еще одно столетие в Польше уже являются собственные ученые: историки – Маттиас Холева, Винцент Кадлубек, Мартин Полонус и знаменитый математик Витевиус.

В 1347 г. основывается Краковский университет, первый на севере Европы; в 1364 г. он уже считается одним из самых знаменитых, а спустя еще одно столетие польские доктора считаются первыми после Болонских.

В ту же эпоху Григорий Саннок отличается как философ и натуралист, а Матфей Краковский диктует «Ars moriendi», напечатанное в Гарлеме в 1460 г.

Эразм Роттердамский в письме к Северино Буару называет Польшу «отечеством ученых».

Говорят, что первый типографией в Европе была краковская, основанная в 1474 г., но вполне достоверно, что среди типографов, рассеянных по разным странам, встречалось много поляков. Как на примеры можно указать на Адамуса в Неаполе (в 1478 г.), Скражецкого в Вене и проч.

Царствование двух Сигизмундов (1502–1622 гг.) было очень богато знаменитыми людьми, среди которых можно отметить Коперника и историка Яна Длугоша.

Образование проникло в самые низшие слои народа. Несмотря на шляхетские привилегии, каждый мог подниматься в высшие слои общества личными талантами: Клемент Юницкий, Дантискус, Кромер, Хозиус были людьми низкого происхождения.

Юридические сочинения Бернарда Люблинского и Яна Пильзенского во многом сходятся с творениями Беккариа и Филанджери[143]143
  Forster. La Poiogne.


[Закрыть].

Бедность – результат постоянных воин и внутренних неурядиц – вместе с допущением иезуитов к школьному делу (при Сигизмунде III, в 1528 г.), обусловили начало падения цивилизации в Польше, ускоренного политическими преследованиями и эмиграцией лучших людей. Но все же Сианчинский (Sianczinski) в своем «Словаре знаменитых людей Польши» насчитывает при Сигизмунде III: 1149 знаменитых людей; 711 писателей; 110 полководцев.

Но падение мало-помалу усиливалось. При Владиславе III едва можно насчитать одного проповедника и одного поэта (Сербиновского).

В Польше, как в Афинах и во Флоренции, слишком высоко развитая гениальность выродилась в беспрестанные бунты.

Вообще интеллектуальная культура, если она преждевременна, слишком интенсивна и плохо направлена, оказывается вредною. Таким образом, и у нас, в Италии, в известную эпоху пасторальный (pastoral) классицизм, культ формы и классико-архаический патриотизм, проведенный иезуитами, немало содействовали подогреванию в душах молодых людей революционного настроения и ненависти к иностранцам. Даже и теперь классическое образование, мало культивируя нравственность и не представляя собою вспомогательного средства при борьбе за жизнь, – каковым являются точные науки, – увеличивает число неудачников, то есть усиливает несоответствие между потребностями и возможностью их удовлетворения, что, конечно, не может не быть вечной угрозой общественному спокойствию.

Нигилисты. – По мнению Шерера[144]144
  Les Nihilistes.


[Закрыть], одною из причин развития нигилизма в России была чрезмерная интеллектуальная культура женщин. В самом деле, если сначала русские девушки стремились поступать в гимназии и университеты, открытые для них Александром II, из любви к просвещению, то затем большая их часть стала поступать туда единственно ради моды, а те, которые шли исключительно по призванию, занялись изучением естественных наук и стали анархистками.

Этому содействовали, может быть, и причины этнические. Бурже[145]145
  Etudes psychologiques.


[Закрыть] доказывает, в самом деле, что пессимизм, порождаемый контрастом между действительностью и мечтами, навеянными преждевременной и чрезмерной интеллектуальной культурою, особенно сильно развивается у славян, азиатская кровь которых содействует безграничным полетам воображения.

Потому-то 15–18-тилетние девушки лучших фамилий, повинуясь инстинкту эмансипации, толпами бежали из дому, чтобы поступать в высшие учебные заведения, где братались со студентами, превращались в нигилисток и становились искательницами приключений.

Бабизм. – Для народа нет ничего опаснее интеллектуальной культуры, противоречащей его традициям, тем более, если она преждевременная и скороспелая. Это особенно ярко проявилось в Индии, где школы, управляемые англичанами и устроенные по европейскому образцу, развели бабидов, считающихся теперь тысячами. Они «обезьянят» европейскую интеллектуальную культуру, не понимая ее, а потому превратились в нечто умственно и нравственно дряблое, достойное презрения.

У бабидов слова заменяют идеи. Это слепые, окруженные цветами. Королева Англии, принц Уэльский и первый министр заменяют для них буддийскую троицу. Они позабыли свой язык, свою религию, литературу, утратили традиционную нравственность, не приобретая взамен ничего европейского, кроме слов, не имеющих значения.

Трусливые перед европейцами, которым дозволяют даже бить себя, бабиды грубо и деспотически относятся к другим индусам.

Администрация Индии находится в их руках, но они надеются захватить в свои руки и правительство, для чего устраивают заговоры и бунты.

Бабиды представляют собою разительный контраст пандитам, индусам, воспитанным в национальных школах; последние отличаются серьезностью, благовоспитанностью и честностью. Нельзя не признать, что вице-король Индии, учредивший в стране европейские школы, оказал плохую услугу Англии, так как бабиды, ведущие теперь только устную и печатную пропаганду, рано или поздно устроят восстание в пользу России[146]146
  Lannessan. Rev. scient. 1885.


[Закрыть].

10) Печатная литература. – Влияние вожаков революции и культуры ума было бы гораздо незначительнее, если бы ему не содействовала печать, которая теперь направляет общественное мнение и служит главным союзником современных агитаторов.

Благодаря ей энциклопедисты подготовили падение старого режима. Но и у них были предшественники, как, например: Мабли, Бриссо (которому приписывают изречение: «Собственность есть кража») и аббат Морелли, проповедовавший коммунизм в начале XVIII в. «Начиная с Евангелия, – говорит Бональд, – и кончая «Общественным договором», революции всегда производились книгами». Маркс и Лассаль посеяли первые семена освобождения рабочих классов путем печати; тем же путем Герцен, Чернышевский и Бакунин начали борьбу с самодержавием в России. Точно таким же образом дарвинизм разрушил в науке последние остатки религиозных суеверий.

Если верить одному английскому писателю[147]147
  The Jrish Problem. Лондон, 1881. Edinb. Rew. Янв. 1882.


[Закрыть], то гражданская война Ирландии с Англией тоже опиралась на печать.

В самом деле, прежде ирландский народ читал только рассказы про колдунов да разбойников, а теперь он читает биографии борцов за свободу Ирландии. Исторический «Мемуар» О’Коннела вновь подогрел не только расовую, но и религиозную вражду между двумя народами, а за ним последовали другие сочинения, хотя и не обладающие такими же достоинствами, но имеющие в виде ту же цель, вроде, например, стихов Томаса Девиса, наиболее выдающегося поэта-националиста.

Наибольшим влиянием пользуется, однако же, периодическая печать, так как из 153 ирландских газет – 59 – пропагандируют националистическое движение, не считая фенианских изданий, выходящих в Нью-Йорке. Одно из них – «Jrish Worlds» – пользуется особым почетом в народе.

Нельзя сказать, следовательно, чтобы роль печати всегда была умиротворяющая, и чтобы газеты, как думает Кетле[148]148
  Physique social.


[Закрыть],служили регулятором, предохранительным клапаном, мешающим революционным силам дойти до степени опасного напряжения.

Мы теперь воочию видим, как во Франции и в Германии громадное количество газет и брошюр, проходя через руки народа, сеют ненависть между различными его классами. Анархисты особенно щедро наводняют страну листками, иногда положительно преступного содержания и с возмутительными заглавиями, вроде: «Журнал убийц». Вот, например, один абзац из немецкой «Freiheit»: «Убивайте, убивайте! Пусть мщение будет ужасным! Таков должен быть припев революционных песен. Таков будет лозунг Исполнительного Комитета после победы пролетариата над буржуазией. В критические минуты перед каждым убежденным революционером является дилемма: или – в возможно большем количестве рубить головы своих врагов, или – потерять свою собственную. Наука дает теперь средства уничтожать этих чудовищ оптом и очень деликатно».

А вот другой, из газеты «Ciclone» (Циклон), выходившей несколько лет тому назад в Мантуе:

«Эта масса прекрасно знает, что ей выгодно душить собственников, жечь их пожитки, завладевать великолепными дворцами, ею же построенными, взламывать железные сундуки, перевевернуть кверху дном всякий авторитет, перевешать королей, министров, сенаторов, депутатов, адвокатов, полицейских комиссаров, префектов и тому подобную сволочь. Эта униженная масса добьется своих прав только путем революции».

Ясно, каким образом должны действовать такие фразы на невежественный и истощенный лишениями народ.

11) Роль страстей в революции и бунтах. – Страсти являются могущественными факторами, как в революции, так и в бунтах. В первой работают обыкновенно страсти более благородные и человечные, а в последних – жестокие и бесчеловечные, но и там и сям они проявляются бурно, резко, и потому кратковременно. Вообще страсть действует наподобие взрыва, бросающего народ гораздо дальше намеченной цели.

«Во дни ужасного кризиса, – пишет Valbert[149]149
  Le centenaire de 1789 (Rev. des deux Mondes, 1889).


[Закрыть], – истины, в которые вчера еще все верили, оказываются лишенными смысла. Мудрость кажется сумасшествием, а сумасшествие – мудростью. Мирные люди испускают воинственный крик, тихие становятся буянами, сердца большинства черствеют. Закон причинности как бы отменяется; дело целого столетия совершается в один час».

«Не требуйте от революции благоразумия, это значило бы требовать от бури, чтобы она вела себя тихо».

Член Конвента Бодо говорил: «У людей лихорадка продолжается сутки, а меня она треплет десять лет сряду».

Во время революции, говорит Маколей, жизнь протекает с необычайной быстротой; за несколько часов люди приобретают опыт нескольких лет. Закоренелые привычки сразу искореняются, а новшества, возбуждавшие страх и отвращение, становятся привлекательными и желанными.

Мы видели, например, как ультрамонархические парламенты вдруг становятся республиканскими. Кларендон, приходивший в отчаяние оттого, что его сын перешел из службы Якову II на службу к Вильгельму, сам через пятнадцать дней поступил также. Св. Павел, ожесточенный враг Христа, сделался апостолом.

Во всякой революции, пишет Ренан, создатели ее поглощаются и заменяются теми, кто выступает позже. Родные и друзья Магомета, желавшие воспользоваться революцией, которую совершили, подвергались истреблению в первый век Хиджры.

При французском движении прямые ученики св. Франциска Ассизского через одно поколение были признаны опасными еретиками и сотнями сжигались на кострах.

Это потому, что идея в первые дни своей творческой деятельности в силу закона инерции, о котором мы говорили выше, идет гигантскими шагами, так что инициатор ее скоро становится уже отсталым, делается препятствием к ее распространению.

Понятно, стало быть, почему в революционных эпохах (Афины, Флоренция) великие люди, обыкновенно прозябающие в неизвестности, принимаются с распростертыми объятиями. Страсти заглушают мизонеизм и ищут своих естественных союзников, а при отсутствии последних довольствуются великими фанатиками, как было в 1798 г.

Лавеле говорит, что великим революциям свойственно возвышать души современников и давать им особый закал, который, однако же, скоро исчезает. Самые темные и низменные люди, которые даже никакого участия в великих событиях не принимали, и те начинают выражать чувствования, в обыденной жизни им не свойственные. Достаточно жить во время революции, чтобы выйти из нее более чистым и твердым.

Страсть, поддерживаемая и усиливаемая подражанием, препятствиями, победами, заставляет людей совершать такие деяния, которые напоминают эпидемическое сумасшествие.

Офицеры Кромвеля, пишет Маколей, помимо военных исполняли и духовные обязанности. В свободное от службы время они проповедовали и совершали богослужения. Экстаз заменял для них знание и умение. Давая ему волю в проповедях, они удивляли не только слушателей, но и самих себя тем красноречием и эрудицией, которые у них, неизвестно откуда, являлись.

Англиканская проповедь, икона Богородицы, нарисованная на стене, возбуждали среди пуританского воинства такую злобу, что офицеры едва могли ее сдерживать. Кромвель едва мог остановить своих солдат, чтобы они не взяли штурмом кафедру проповедника.

Перед началом битвы весь лагерь пел псалмы. Борясь за святое дело, солдаты Кромвеля смотрели на раны, как на отличие, а на смерть, как на мученичество. Усталость и опасность не только не разрушали их благочестивого настроения, а даже усиливали его.

Первые христиане учили, что брак постыден, красота бесполезна, а мученичество обязательно.

Только влиянием страстей, разбуженных Савонаролой, можно объяснить иконоборческое усердие флорентийцев, наиболее артистического народа в Италии. Теми же страстями объясняется предложение депутата Жана Дебри (в заседании 26 августа 1792 г.) организовать корпус из 1200 добровольцев, которые бы «посвятили себя индивидуальной борьбе – один на один – с тиранами, объявившими войну Франции, и генералами, стремящимися уничтожить в ней свободу». Тою же страстью объясняется жестокость евреев-зелотов к умеренным, которых они не только всех поголовно задушили, но и дома их сожгли; антропофагия современного человечества в Париже и Палермо; Сицилийские Вечерни, когда народ, не имея оружия, разбил французские и австрийские войска.

По словам Амари[150]150
  Vespri Siciliani.


[Закрыть], в Сицилии перед Вечернями не было ни заговора, ни внушения со стороны каких-либо гениальных личностей; народ восстал исключительно из-за национального антагонизма.

«Налоги для предприятия в Греции; жестокости, проявленные в Палермо за неделю до Пасхи, наконец, невыносимое оскорбление, нанесенное Дроетто, истощили терпение народа».

«Избиение совершалось до такой степени безжалостно, – по словам Маласпина, – что, убивая француза, каждый как бы мстил за смерть своего отца или сына и думал сделать угодное Богу».

«Толпа, – говорит Тард[151]151
  Philosophie penale.


[Закрыть], – есть нечто очень странное. В сущности, она представляет собою разнокалиберный сбор элементов, не имеющих друг с другом ничего общего, а между тем, как только искорка страсти проскочит от одного к другому, наэлектризует это разнородное сборище, так оно вдруг является уже организованным. Бессвязное – связывается; шум становится голосом; тысячи рядом стоящих людей вдруг сливаются в одно чудовищное дикое животное, с непреклонной решимостью стремящееся к своей цели. Большинство присоединяется к толпе чисто из любопытства, но страсть, кипящая в некоторых, заражает всех и проявляется в виде дикого бреда. Человек, прибежавший исключительно для того, чтобы воспрепятствовать убийству невинного, вдруг сам, один из первых, заражается стремлением убивать и даже нисколько этому не удивляется».

«Вот хоть бы во времена Коммуны: человек в белой блузе проходит мимо возбужденной толпы, собравшейся на площади; кому-то он кажется подозрительным; подозрение это ни с того ни с сего вдруг охватывает всю толпу, и затем – все кончено. Никакой протест, никакие доказательства или оправдания не помогают – подозрение превратилось в глубокую уверенность».

Влияние страсти чувствуется даже в манере переносить страдания так, как будто бы они доставляли большое удовольствие.

«Можно сказать, – пишет Ренан[152]152
  L’Eglise chrétienne.


[Закрыть], – что первые христиане жили ожиданием казни. Мученичество лежит в основе христианской апологетики. По словам тогдашних писателей, оно есть признак истинности христианства. Только ортодоксальная Церковь обладает настоящими мучениками, а диссидентские секты изо всех сил стараются доказать, что они не лишены этого единственного доказательства истины».

«Гонения были главным элементом, сплотившим ту группу людей, которая впервые отстояла свое право от тиранических поползновений государства.

«В самом деле, люди умирают только за то, во что верят, а не за то, что знают наверное. Наиболее блестящие победы христианства – обращение Тертуллиана, например, – были одержаны лицезрением мужества мучеников, их готовности радостно переносить страдания, а также и возмутительной жестокостью преследователей» (Ренан).

Среди посланий, написанных Игнатием из Смирны, есть одно, адресованное к римлянам, в подражание апостолу Павлу. Резким, простонародным языком в нем выражена та живая жажда страданий за веру, которая в течение двухсот лет была характерной для христианских обществ.

«Дело устроилось, – говорил он, – только ничто мне не помешало достигнуть цели, то есть быть умерщвленным. Правду сказать – это вы меня беспокоите; я боюсь, как бы ваша привязанность ко мне не послужила препятствием. Вы ведь ничем не рискуете, а я могу потерять благодать Божию, если вы меня спасете. Другого такого случая мне никогда не представится, и если вы сделаете мне одолжение и не вмешаетесь, то это будет с вашей стороны добрым делом. Если вы помолчите, то я буду принадлежать Богу, а если вы пожалеете мою плоть, то мне придется вновь участвовать в мирской суете».

«Ах, как я хотел бы успокоится в Боге! Вы никогда никому не делали вреда, зачем же хотите начать теперь с меня?»

«Дайте мне накормить своим телом диких зверей – я буду радоваться о Господе. Я есмь пшеница Божия и должен быть смолот звериными зубами для того, чтобы стать хлебом Иисуса Христа. Позаботьтесь скорее о зверях, чтобы они ничего от моей плоти не оставили и были моей могилой, так чтобы и похороны никому ничего не стоили».

«Надеюсь, что они будут достаточно голодны; в случае надобности я их побью, чтобы они тотчас же меня растерзали и не поступили со мной, как с некоторыми другими, которых боятся тронуть. Не захотят, так я их заставлю».

«Пусть огонь и крест, нападение стаи зверей, изуродование членов, все демонские казни обрушатся на меня… я все вынесу, лишь бы радоваться о Христе Иисусе»[153]153
  Ренан. Les Evangiles.


[Закрыть].

Рядом с этим посланием в наше время можно поставить только следующую песнь умирающей нигилистки, которая вызывала слезы на глазах даже у ее судей и палачей.

«Слышите, судьи, приговаривайте меня скорее; преступление мое велико и ужасно! Одетая в простое ситцевое платье, без башмаков, я пошла туда, где стонут наши братья, где царствует вечный труд и вечный голод. Зачем ваши фразы и речи? Разве я не сознаюсь в своем преступлении? Смотрите – на мне и теперь еще крестьянское платье, ноги мои босы, руки – в мозолях, я истомилась от работы. Но величайшей уликой против меня служит моя любовь к родине. Как бы я ни была виновна, однако же, вы – судьи, вы бессильны против меня. Да, всякое наказание бессильно против меня, потому что я имею веру, которой вы не имеете – веру в окончательную победу моих идей. Вы можете посадить меня в тюрьму на всю жизнь, но моя болезнь, как видите, сократит наказание. Я умру с сердцем переполненным любовью, и сами палачи будут плакать и молиться у изголовья моего смертного одра» (Степняк-Кравчинский).

Шестьдесят лет спустя после смерти Игнатия Смирнского характерная фраза из его послания: «Я есмь пшеница Божия» – сделалась лозунгом Церкви; ее повторяли для того, чтобы поддержать дух мучеников. Равным образом песнь умирающей нигилистки и теперь воспламеняет русских страдальцев.

Влиянием страсти объясняется факт, недостаточно отмеченный историей и состоящий в том, что всякое восстание, всякая революция сопровождается особым гимном, возбуждающее действие которого не оправдывается иногда достоинством слов и музыки. Так, в 1769 г. появилась «Ca ira» и «Марсельеза»; в 1831 г. – «Su figli d ’ Italia»; в 1849 г. – «Fratelli d’Italia»; в 1860 г. – гимн Гарибальди «Siscopron le tombe»; а в последнее время: «Pioupious d’Auvergne» и «En revenant de la revue», распространяемые для подготовки буланжистского движения. Наконец анархисты в Чикаго распевают «Песнь бродяг-бунтовщиков»[154]154
  Schak. Anarchie and anarchists. Чикаго, 1889.


[Закрыть].

От древней жизни осталась нам знаменитая марсельеза афинского народа – «Scolion», сочиненная Каллистратом в честь убийц Гиппия.

«Я буду носить нож под миртовой веткой, как Гармодий и Аристогитон, когда они убили тирана и возвратили Афинам свободу».

«О Гармодий! Говорят, ты не умер, а живешь на островах блаженства вместе с быстроногим Ахиллом и Диомедом, сыном Тидеевым».

«Я буду носить нож под миртовой веткой, как Гармодий и Аристогитон, когда они на афинских торжествах убили тирана Гиппия».

«Ваша слава, о, Гармодий и Аристогитон, никогда не потухнет на земле, потому что вы убили тирана и возвратили Афинам свободу».

В царствование Якова II весьма плохие стихи Томаса Вартона оказывали такое влияние на публику, что этот бесталанный поэт хвастался потом, что он один изгнал короля.

Пение, которым у первобытных народов сопровождалась всякая работа, всякое действие, в силу атавизма и теперь служит необходимой принадлежностью всякого общественного движения, в котором участвует страсть. Но оно не только сопровождает эти движения, а может и породить их, так же, как цвета знамен, крики, исступленные жесты, которые, иногда, будучи совершенно бессмысленными, возбуждают массу и направляют ее к какой-нибудь заранее намеченной цели.

Песня благодаря своей неопределенности может отвечать всяким стремлениям толпы и связывать последнюю в одно целое. Она играет роль тотализатора, сводящего к одному общему чувству разнообразные стремления отдельных лиц, так что может быть зараз и причиной, и следствием общего брожения.

Такое брожение часто вызывается добрыми чувствами, но в дальнейшем своем течении, особенно во время бунтов, оно часто становится и несправедливым и несоответствующим цели, которая его вызвала. Это, разумеется, вполне естественно, так как страсть опирается не на разум, а на чувство, которое всегда сильно.

Один и тот же народ, находясь под влиянием страсти, может разражаться взрывами жестокого бунта из-за пустяков, а затем оставаться апатичным, несмотря на очень важные причины восстания. Так, во время Парижской коммуны удовольствие насолить буржуазии делало героями таких людей, которые апатично относились и к иностранному нашествию, и к диким погромам черни.

Подражание, как при Кола ди Риэнцо, и голод, как во времена Мазаньелло и в 1759 г., могут усилить или ослабить влияние страсти особенно, когда она только что начинает действовать.

Французы, проявившие такую энергию в 1789 г., оставались апатичными в 1815 г; энтузиазм, охвативший итальянцев в 1848 г., ослаб к 1859 г. и еще более к 1866 г. Что значили Фикуцца и Ментана в сравнении с первыми подвигами гарибальдийской «Тысячи»? А между тем и народ, и вождь, и деятели, и обстоятельства остались почти те же самые.