Текст книги "К солнцу за горизонт"

– Раз не хочешь спать в машине, значит, я буду спать здесь.

– Твой отец разозлится.

– Ну и что!

– Если он разозлится, я не смогу ехать с вами.

– Ложись быстрее!

Она не слушала меня, а я не слушала ее. Я лежала с помадой в руке и смотрела на Тори. Получив от нее этот подарок, я поняла, как на самом деле сильно мечтала о такой вещице. Среди промерзших пустынных земель, среди бесконечных дорог, среди людей, погрязших в отчаянии и горе, мне не хватало именно этого. Пусть ее нельзя съесть или надеть, эта вещь вновь сделает меня самой собой. Пусть все скажут, что это жалкий хлам, но мне она необходима так же, как шутки и смех. А ещё мне стало жаль, что, покидая Корею, в память о маме я взяла лишь несколько ее фотографий, а брать нужно было мамину косметику, мамин шарф, мамину ночную сорочку – те вещи, которые хранили ее след и аромат.

Мамина парикмахерская была для меня веселой игровой площадкой. С самого раннего детства я играла там с расческами, париками и косметикой. Внутри всегда стоял приятный аромат. Йогурт в холодильнике и кофе «три в одном» никогда не переводились, а на старом столе перед диваном неизменно лежала выпечка, кукурузные палочки, печеный батат или какие-нибудь другие сладости. Если их не выкладывала мама, то обязательно приносили соседки. Как тот кролик из детской песенки, который пришел на ручей умыться, но ушел, лишь попив воды, они приносили сладости со словами: «Давайте-ка перекусим!» – и начинали болтать о том и о сем, потом вдруг смотрели на часы, удивлялись, как быстро прошло время, и торопливо разбегались. Постоянные гости нашей парикмахерской напоминали воробьев, слетавшихся пощебетать о самых разных новостях.

Однажды во время летних каникул, когда мне было четырнадцать, я играла с плойкой и спалила себе концы волос. Тогда мама сделала мне короткую стрижку. Увидев свое отражение, я очень обрадовалась. Мама удачно подобрала форму, и я время от времени стригла себя сама. Делалось это очень просто: стрижешь волосы так, будто равняешь парикмахерскими ножницами траву. Однажды я и Кончжи подстригла. Когда я закончила, он кипел, словно проснувшийся вулкан. Я объяснила ему, что его стрижка очень стильная, что она подчеркивает его индивидуальность. Кончжи поверил моим убеждениям и на следующий день пошел так в школу, но вернулся оттуда снова рассвирепевшим, как вулкан. Макияжу я тоже училась у мамы. Она легко находила оттенки, которые подходили к тону моей кожи. Мама любила все красивое, была красивой и умела выявлять красоту. Поскольку я девочка, право меня назвать дед предоставил родителям. Мама придумала имя сразу. Мне всегда оно очень нравилось. Имя – первое, что она мне подарила. Даже когда я ругалась с друзьями, стоило им позвать меня по имени – «Чина!» – как раздражение мгновенно утихало. Я сразу чувствовала, как ничтожны все эти мелкие обиды и разногласия.

– Чина, – Тори погладила меня по щеке. – Прошу тебя, иди спать в машину.

Я почти уснула, но все-таки повертела головой.

– Нам надо быть рядом. Так безопаснее, – не знаю, произнесла я это вслух или мне приснилось.

Не знаю даже, я это сказала или Тори. Утром, открыв глаза, я отчетливо помнила лишь эти слова. Словно татуировка, скрытая от глаз посторонних, они заповедью отпечатались на моем сердце.

Тори

Дорога не кончалась.

Лежавший на земле снег не таял, а покрывался твердой ледяной коркой, будто в насмешку над ослепительным солнцем и ясным небом.

Насколько распространилась болезнь, много ли людей осталось в живых, сильно ли разрушены города на материках – в пути узнать какие-то новости было невозможно. Реальными были лишь окружавший нас холод и запустение, словно в мире не осталось ничего другого. Все, кто обгонял нас, уезжали навсегда. Обратно никто не возвращался.

Нужно было договориться сразу.

Нужно было заранее решить, сколько мы будем двигаться вместе.

Я не хотела стать уязвимой из-за легкомысленного желания кому-то довериться. Не хотелось, чтобы в те мгновения, когда на душе станет тепло, меня посещали тягостные воспоминания о погибших. Покидая Корею, я пообещала себе, что рядом со мной теперь будет одна лишь Мисо – чтобы ничья смерть больше не выбила почву из-под ног. И чтобы не сожалеть о том, что приходится умирать самой.

Каждое утро Мисо спрашивала:

– Когда мы уйдем?

В ответ я сжимала кулаки, отгибала большой и указательный пальцы и, развернув ладони тыльной стороной к Мисо, встряхивала ими два раза. Она кивала как человек, который в полной мере понимает мое решение.

Бензин беспокоил отца Чины гораздо сильнее, чем запасы пищи. В каждом грузовике было по десять канистр, и их пополняли при любой возможности, даже если в этом не было нужды. Большинство заправок пустовало, однако изредка встречались и такие, где горючее еще оставалось. Их прибрали к рукам наглые и жестокие люди. Чтобы купить у них бензин, нужно было отдать им столько бриллиантов и золота, сколько они потребуют. Были и те, кто требовал девушек. Каждый раз, когда отец Чины останавливал машину посреди дороги, я набрасывала на Мисо одеяло и сжимала в кармане перочинный нож. Чина всегда выходила из машины первая и докладывала обстановку. Она часто говорила, что я могу не беспокоиться, что никому и в голову не придет нас продать, но я предпочитала тут же забыть ее обещания.

Разбой распространился аналогично вирусу. В Корее было то же самое: сначала все боялись лишь болезни. Все верили, что будут в безопасности, если перестанут выходить на улицу, изолируются от людей и запрутся дома. Однако, чем дальше, тем больше людей погибало от насильственной смерти и поджогов. Появилась жуткая религия, требовавшая от грешников покаяния через убийство. Когда умирала мама, у нас с папой и Мисо была возможность держать ее ледяные руки и скорбеть о ней всем вместе. Когда умирал папа, мы с сестрой прятались в бойлерной и не смели даже дышать. Грабители, вломившиеся к нам, точно танки, нанесли папе несколько десятков ранений и вытащили из нашего дома все, что можно было хоть как-то использовать. Папа, весь в крови, оставался в живых до тех пор, пока мы не выбрались из коморки и не взяли его за руки. Он перестал дышать лишь убедившись, что мы живы.

Теперь все это осталось в прошлом, однако на прошлое оно не похоже. Оно похоже на будущее. Похоже на то, через что нам придется пройти еще не один раз.

Три дня подряд шел сильный снег. Мы пережидали снегопад в заброшенной деревне недалеко от реки, скованной толстым слоем льда. Это была маленькая деревушка – меньше, чем на тридцать строений. Людей не было, дома пустовали. Многие из них были сожжены или разграблены. Мы с Чиной искали место, где можно расположиться на отдых, и набрели на дом с загоном для скота. Оглядев стойло, Чина заключила:

– Видимо, здесь были лошади, – она постучала ногой по облепленному соломой ледяному комку земли и добавила: – Похоже на лошадиный навоз.

– Откуда ты знаешь?

– Наши соседи разводили лошадей.

Это прозвучало, как сказка. Я представила Чину, несущуюся верхом на лошади по лугам.

– Сама я, конечно, не каталась, но они были красивые, и я часто приходила посмотреть.

– Красивые?

– Да. Зрачки, как черные жемчужины. Шерсть, как шелк. Я, конечно, ни разу не видела черный жемчуг, но никакой камень точно не сравнится по красоте с этими глазами. Коровы тоже очень красивые. Я могла любоваться ими часами. Иногда хозяин разрешал мне их погладить. Они были такие теплые, что зимой хотелось забраться им на спину и прижаться животом.

– Ты что, жила среди богачей?

– Нет, просто в деревне. В обычной деревне, где есть коровы, свиньи и куры.

Все животные, которых я встречала в детстве, – это собаки, кошки, аквариумные рыбки, воробьи и голуби. Сколько ни пыталась вспомнить – это все. Коровы, свиньи, курицы…… их я видела только на фотографиях, в кино или в магазине в виде мяса. Я и не задумывалась о том, что они могут быть красивыми или теплыми. Вдруг вспомнилась книга, в которой было написано, что кочевые народы используют лошадиный навоз в качестве топлива. Я спросила у Чины, не топили ли они печь навозом. Она засмеялась.

Снег прекратился, и мы поехали дальше. Выглядывая наружу во время остановок, я видела бесконечную дорогу и белоснежные поля. Пейзаж никогда не менялся, отчего казалось, будто мы никуда не уезжали. Солнце пряталось, поэтому определить, в какую сторону мы движемся, было сложно. Когда мы с Чиной сидели в кузове, держась за руки под желтым светом лампы, когда я прислушивалась к ее дыханию и едва уловимой вибрации ее тела, чувство реальности размывалось, а прошлое исчезало. Существовал лишь миг.

Я спросила у Чины, куда движутся их фургоны.

– Не знаю. То говорили, что в Финляндию, то – в Турцию, то обещали остановиться в Москве. Планы все время меняются. Говорят, что в любом случае нужно постоянно передвигаться.

Значит, определенной цели у них не было. Похоже, отец Чины не подавал виду, но все-таки постоянно колебался: продолжать двигаться на запад, к городам, или подниматься на север, к Сибири? Чем дальше на запад, тем выше шанс столкнуться с разбоем и болезнью, но, чем выше на север, тем сложнее будет переносить мороз.

– Но я против, – добавила Чина. – Сколько бы мы ни ехали, смысла в этом нет. Весь мир теперь выглядит одинаково.

– Весь?

– Да. Я вижу это во сне каждую ночь.

– В смысле, ты видишь вещие сны? – спросила я, глядя в ее пепельные глаза.

– Шучу, дурочка. Когда просят поверить, ты не веришь, а шутки воспринимаешь всерьез.

Я думала, что такая, как Чина, и правда могла видеть вещие сны.

– У тебя такой серьезный вид, что мне и шутить неудобно, – Чина сжала в ладонях мое лицо и потрепала за щеки. – Нет, это просто мои догадки. Ведь говорят, что незараженных материков уже нет. Это последнее, что я слышала. Судя по тому, что говорят люди, где-то должен существовать бункер. Значит, кто-то в нем живет. Если бункер есть в Европе, значит, и в России он должен быть, и уж наверняка он есть в Корее. Но тогда зачем мы сюда приехали? Мы не нашли его даже в Корее, так как же мы разыщем его в Европе? Рисковать жизнью, стрелять в других только ради того, чтобы пробраться в такое место – это уже перебор…… Папа, похоже, решил просто ехать дальше, пока вокруг так беспокойно и опасно. Но для этого нужна надежда, вот, наверное, он и поверил, что по ту сторону границы должно быть убежище.

А зачем я уехала из Кореи? Все, кого я любила, погибли, а люди, говорившие на одном со мной языке и имевшие похожие жизни, поступали вот так…… Печень Мисо стоила десятки бриллиантов. Нужно было защитить сестру. И людей, и трупов было слишком много. Я не могла всего этого вынести. Ад, разверзшийся в привычном для меня месте, был оттого еще более жутким. Тогда я думала лишь о том, что нужно бежать, пусть даже не будет ни самолетов, ни поездов, нужно идти пешком – бежать туда, где можно скрываться бесконечно.

– А я решила считать, что никаких бункеров нет, – продолжала Чина, – и что нужно перестать откладывать все на потом.

Я повторила ее слова про себя.

– Хорошо, если все начнется здесь и сейчас.

– Что начнется? – не поняла я.

– Новая жизнь.

– Новая…… Но как? – спросила я, однако ответ уже начал понемногу прорисовываться в моих спутанных мыслях – словно очертания забытой гравюры, с которой сдули пыль. Удивительно. Впервые за долгое время это была единственная приятная мысль. И насколько приятным был ответ на мой вопрос, настолько же он был и далеким.

В разоренной деревне мы встретили компанию тощих, точно зомби, оголодавших бродяг. Отец Чины застрелил двоих или троих. Оставшиеся в живых стали отступать, сверля нас глазами. Они так таращились на нас, будто намеревались запомнить каждого сидевшего в машине. После слов Чины о том, что было бы хорошо начать все сначала здесь и сейчас, у меня на душе на миг посветлело, но теперь снова опустилась тьма. Это мрачное и покорное состояние стало удобным и привычным.

Оружия – револьверов и ружей – было больше, чем людей. Их могли носить только мужчины, за исключением Кончжи. На переднем сиденье и за рулем сидеть разрешалось только мужчинам. За предметами первой необходимости строго следил отец Чины. Без его разрешения нельзя было взять даже банку консервов. И бинокль, и карта тоже находились у него. Он никогда не спал в кузове вместе с остальными. Прижав к себе ружье, он засыпал на водительском кресле. Думаю, он знал, что Чина спит снаружи вместе со мной. Возможно, он делал ей замечания лично, но мне ничего не говорил. Я все помнила. Я держала в памяти слова, с которыми он взял нас в машину. Слова о том, что нам придется платить за это.

Чина каждый день красилась помадой. И всегда была рядом со мной. Мы вместе спали и вместе ели. Вместе рыскали по улицам городов в поисках полезных вещей. Предметы, на которые раньше я бы и не взглянула, совершенно бесполезные в такое время и потому часто встречавшиеся, вещи, которые делали Чину счастливой – косметика, заколки, шейные платки – теперь обладали той же ценностью, что и консервы или спички. Я никогда не проходила мимо них. Я стала задумываться – а подойдет ли это Чине? А понравится ли ей такая вещь? Со временем к нам присоединился и Кончжи, который прежде во время остановок был занят только тем, что поправлял волосы перед боковым зеркалом. Подбирая с земли какую-то вещь или разогревая над костром консервы, он радовался, точно школьник в скаутском лагере. Мисо хорошо с ним ладила. Иногда она смущалась, ревновала или вдруг начинала на него дуться. И даже не подозревала, что влюбилась.

Свои столовые приборы Чина хранила отдельно. После еды она до блеска натирала их собранным в поле снегом и бережно сушила. Одеяло она вытряхивала каждый день и складывала его с особой аккуратностью. Перед тем, как надеть шапку, она тщательно расчесывалась. Консервы она ела не торопясь, никогда не пачкалась и не брызгала на себя. Она садилась, выкладывала их на чистую тарелку, как следует пережевывала каждый кусочек и только потом проглатывала его. Она тщательно грела еду и терпеливо остужала только что снятое с огня. Фасоль подцепляла по одной и рассматривала ее, будто отмечая про себя – вот она какая, эта фасоль. Даже когда Чина садилась на дорожный ухаб, поворачивалась спиной к ветру и брала в руки обычную печеную картошку, ее вид навевал воспоминания о ленивых субботних вечерах и простой домашней кухне. В самой ее природе было какое-то спокойствие – необыкновенное и удивительное. Она и в аду держалась бы с достоинством. Возможно, теперь было даже хуже, но и в таких условиях Чина не изменила себе. Она скорее предпочла бы умереть. Я же всегда торопилась. Я пряталась по углам, чтобы другие не видели, как я ем. Когда еду нельзя было разогреть, я заглатывала ее холодной. Старалась есть как можно быстрее и не оставлять следов. Ненадолго заглушить чувство голода – я ела лишь ради этого. Чина же относилась к пище по-другому.

– Кто знает, вдруг нам придется прожить так всю жизнь, или вдруг этот ужин окажется последним. От таких мыслей даже простую картошку хочется съесть с удовольствием. Нужно дорожить каждым мигом, каждой крохой пищи, нужно ценить то немногое, что у нас осталось.

Может быть, в таких мыслях скрывалась ее надежда? Эта надежда была на голову выше желания пересечь границу или добраться до бункера. Вместо того, чтобы скорбеть по прошлому и через силу заставлять себя надеяться на улучшения, Чина старалась с удовольствием жить здесь и сейчас.

– Беда вынуждает меня быть к себе жестокой, чтобы я начала себя презирать и в конце концов сломалась. Но я не стану похожей на всю эту катастрофу. Я не буду жить по ее правилам.

Я хотела стать похожей на Чину.

Я решила есть, пить и двигаться, как она – медленно, не торопясь, наблюдая за всем, что меня окружает, чувствуя это и обдумывая. Но я не она, она неповторима, и мы с ней совсем непохожи. Я могла повторять за ней и перекладывать фасоль в тарелку прежде, чем есть, но скопировать ее душу мне никогда не удалось бы. Я все сильнее походила на катастрофу. И боялась, что Чина заметит это.

Мне ничего не оставалось – приходилось задумываться о худшем. Самое худшее – это мир, из которого исчезнет Мисо. Однако этого еще не случилось. Беда всегда была лишь в шаге от меня, а я лишь продолжала в нее вглядываться, будто сумасшедшая. Иногда я задумывалась: почему я так слежу за ней, будто сама молю несчастье о приближении, будто заранее стараюсь с ним смириться? Но оно было слишком близко, чтобы не замечать. Каждый день я видела трупы, смотрела на руины. Мысль о том, что я сама однажды окажусь в центре картин, которые наблюдаю, пугала не меньше, чем предчувствие того, что мне придется жить и видеть все это до конца дней. Я боялась зачерстветь и в то же время боялась, что не смогу. То, что мне день за днем удается выжить, можно было бы назвать чудом, но никаких чудес не бывает. Чудес нет. А если и бывают, то шанс проявить себя они уже упустили. Слишком много людей погибло. В живых остались единицы. Разве можно назвать это чудом?

Только благодаря Чине массив этих мыслей пошел трещинами. Я стала чаще думать о другом. Она показала мне, что даже в этой обстановке найдется место для улыбки и радости. Была бы я так же рада, если бы кто-то вдруг дал мне помаду? А если не помада, то что вызвало бы мой восторг? Ничего не приходит в голову. Я не смогла бы улыбнуться, даже если бы мои родители сейчас воскресли. И заплакать не смогла бы. Даже если бы они позвали меня и взяли за руки, я бы решила, что у меня галлюцинации, и отвернулась бы от них. А как по-другому? Ведь я боялась всего, что ценю, люблю, что нужно беречь, защищать, с чем страшно расставаться. Мне и Мисо было достаточно. Тем не менее я постоянно искала глазами Чину. Если она ловила мой взгляд, я намеренно его отводила. По ночам, пока никто не видит, я копировала ее манеру говорить, рисовала в памяти ее улыбку и страдала от мыслей о том, что сближаться с ней нельзя, потому что она, словно обезболивающее, заставляла меня забывать о реальности. Рядом с ней я могла забыть даже о Мисо. Я не замечала, что выпустила руку сестры, и приходила в себя слишком поздно. В такие моменты я ненавидела Чину, пусть и неоправданно. И ненавидела себя за то, что ненавижу ее. Но ненависть? Такому чувству нет места в дороге. Нет причин для ненависти. Достаточно просто злиться и бояться. Но все пришло к тому, что внутри меня зародились другие чувства. Чина, ее ясный взгляд, которым она смотрит на меня, стоит лишь позвать ее по имени. В такие секунды я задумывалась: «И как мне смотреть на тебя? Как посмотреть на тебя, чтобы ты мне улыбнулась?»

– Чина.

Она обернулась. Я протянула ей найденную в деревне открытку – красную карточку с изображением новогодней ели. В графе «Кому» была короткая неразборчивая надпись на русском языке. Что-то дрогнуло во мне, когда я заметила эту яркую картинку в одной из мусорных ям. От волнения к горлу подступил ком. Вспомнились поздравления, которыми обменивались люди в праздничной суматохе…… Бывало, начинаешь читать все, что записала в дневник за год, и не замечаешь, как наступает рассвет. А потом бродишь по магазинам в поисках новой тетради. Повсюду желтоватый свет гирлянд, мелодии рождественских песен. То и дело слышны – «С Рождеством!», «С Новым годом!», даже когда кажется, что рядом никого нет. Я беззвучно произнесла эти слова. Какое сегодня число? Новый год уже настал? Теперь в таких вещах никакого смысла. Мы в самом сердце зимы. Здесь никто не становится старше, здесь время не измеряется ни днями, ни годами. Уверена, что не удивлюсь, даже если настанет когда-то весна, после нее придет лето и из отражения чистого пруда на меня будет смотреть лицо старой ведьмы. Русские буквы на открытке напомнили мне о ненужных больше поздравлениях с Новым годом и Рождеством. Но Чина не такая, как я. Она ценит каждый день своей жизни.

Чина улыбнулась так, как умела только она, и взяла в руки открытку.

Я едва подумала, что хочу улыбаться так же, как вдруг, сама не отдавая себе отчета в том, что делаю, поцеловала ее. Ее губы были прохладными и горячими. Сухими, но мягкими. Холод, голод, несчастья, катастрофы – все это притихло перед нашим поцелуем и попряталось по углам.

Теперь и от моих губ доносился аромат роз.

Поднявшись вверх по руслу реки, мы добрались до деревни. Маленькие домишки горбились посреди грядок и садов точно так же, как и во всех поселениях, куда мы заезжали прежде. Одни дома пустовали, в других жили люди. Все местные были одеты в чистую одежду. Все выглядели здоровыми. Они сторонились нас, но прогнать не пытались, надеясь, что мы без лишнего шума просто поедем своей дорогой. Мы доехали до края деревни, остановили фургон возле одного из пустовавших домов и решили заночевать там. Из крана потекла вода, когда я решила проверить, есть ли что-то в резервуаре. Чина была в восторге от того, что впервые за долгое время нам выдалась возможность переночевать в домашней обстановке. Остальные спать внутри отказались, поскольку не доверяли местным. Они решили держаться начеку, ведь неизвестно, когда деревенские решат сбросить маски и напасть на нас. Мужчины не выпускали оружия из рук даже когда разводили костер и разогревали еду.

Переступив порог дома, Чина перевернула свой рюкзак и с шумом вытряхнула его содержимое. Разнообразные мелочи покатились по полу, словно ребятня, спешащая с новостями. На полу образовалась небольшая горка из вещей, которые Чина привезла с собой из Кореи или подобрала на дороге. Увидев в этой куче небольшую книгу и наушники, я удивилась так, будто передо мной были артефакты из будущего. Значит, Чина не забывала о таких вещах даже когда покидала дом, чтобы спастись от подступившей катастрофы? Увидев наушники, я захотела послушать музыку.

Хотелось услышать музыку.

Увидев ручку, я захотела что-нибудь написать – хоть простую записку, хоть письмо.

Увидев книгу, я захотела почитать. Хотелось, чтобы слово за словом предложения таяли на языке и проваливались внутрь меня. Я подняла тонкую книжку, провела ладонью по блестящей обложке, долго рассматривала название, а потом открыла в случайном месте. Поднеся книгу к свету, я прочла:

«Они умерли в одиночестве, вдали от дома и от войны».[1]1
  Кристоф Батай, пер. на кор. Ким Хваён «Недосягаемая страна», Мунхактоннэ 2006, стр. 42 – прим. автора (Christophe Bataille, Annam, éditions Arléa, 1993.)


[Закрыть]

Я опустила книгу.

Эти слова сверкнули передо мной, словно лезвие ножа. Они скатились на меня огромными глыбами. Всего одна короткая строка, но ее смысл встал в горле комом.

– Хочешь почитать? Это одно из моих любимых произведений.

Чине нравилась эта книга – мне еще сильнее захотелось прочитать ее, но если одно короткое предложение произвело на меня такое сильное впечатление…… прочесть ее полностью мне не хватит духа. Я медленно помотала головой.

– Почитай, дарю! Это подарок на Рождество. Ты ведь тоже сделала мне подарок.

С улыбкой на лице Чина сунула книгу мне под куртку. Ощупывая куртку, я продолжала думать над прочитанной фразой. Слова превратились в острые камни и больно перекатывались внутри моей головы.

– Сегодня даже не Рождество, – проворчал Кончжи.

– У каждого теперь свое Рождество. Ты тоже заведи себе, если у тебя еще нет, – откликнулась Чина, ища что-то в разбросанных на полу вещах.

Она выудила оттуда пластиковую косметичку. Внутри лежал дорожный набор банных принадлежностей. Его вид вызвал во мне не меньшую оторопь, чем наушники минутой раньше.

– Давайте мыться, – предложила Чина и протянула Кончжи одноразовую бритву. – А ты побрейся. Если хочешь, я и подстричь тебя могу.

Кончжи скорчил гримасу отвращения и пригладил волосы ладонью.

– А тебе не кажется, что с длинными волосами я похож на Вонбина?

Я снова поразилась: Вонбин? Неожиданно. После катастрофы я успела забыть само это имя. Вот оно что, значит, вот о чем думал Кончжи, когда причесывался перед зеркалом заднего вида.

– А с некоторых ракурсов я и на Кан Донвона похож, – продолжал Кончжи свою странную болтовню.

Чина даже не пыталась делать вид, что слушает его. Мисо же внимательно следила за движением его губ. Мы развели небольшой костер в этом хорошо сохранившемся пустом доме, и рядом с Чиной и Кончжи, которые не сломались под тяжестью всего произошедшего, я впервые за долгое время ощутила ребяческую легкость. Я дурачилась, подкалывала Кончжи и болтала о всякой ерунде. И смеялась не во сне, а наяву.

Накрытый стеклом огонек свечи озарил ванную комнату. Мы с Мисо и Чиной наполнили ванну нагретой во дворе водой и стянули одежду. Я решила искупать Мисо первой, пока вода не остыла. Передо мной было страшно исхудавшее тело с торчащими косточками, между которыми при каждом движении скользили темные тени. Я ополоснула ее горячей водой, а потом как следует намылила с ног до головы.

– Так исхудала! Даже ухватить не за что, – вздохнула Чина, натирая спину Мисо.

Мы все были такие. Жаль, что нельзя просто уменьшиться до размеров пылинки, а не худеть вот так до самой смерти. Пылинке и вреда никто не причинит. Чина подняла на меня взгляд и заметила, что цвет моего лица сильно отличался от цвета тела – кожа на теле была белоснежная, а лицо и руки черны, как земля. Я захотела посмотреть на себя, но в маленьком зеркале я отражалась только до ключиц. Увидев себя со стороны впервые за долгое время, я показалась себе чужой и незнакомой. Но на душе было легко уже оттого, что в этой теплой воде я находилась так близко к Чине и могла не испытывать при этом никакой неловкости. Мы разговаривали о чем-то незначительном и смеялись, будто одурманенные. Мисо смотрела на меня с тревогой – улыбка, не сходившая с губ сестры, выглядела слишком непривычно.

– Все в порядке, – произнесла я, постучав мизинцем по подбородку, и продолжила тереть Мисо мочалкой. – Просто ты красавица.

Чина повторила мой жест.

– Это значит «все в порядке»?

– Да.

– А это?

– Красивая.

– Понятно.

Чина приложила палец к ямочке на щеке Мисо и покрутила им. Мы надели на нее чистое белье, выпустили из ванной и остались вдвоем. Мокрые волосы Чины казались еще более рыжими, чем обычно. От ее влажной кожи поднимался пар. Я потянула ее за руку и встала рядом с ней перед зеркалом. Ее лицо воспринималось более привычно, чем мое собственное. На него можно было взглянуть без неловкости. Смотря на ее отражение, я прикасалась к ее волосам. Они были теплыми. Мягкие мочки ушей, линия шеи – словно изгиб скрипки. Я пробежала пальцами по ее коже так, словно перебирала тонкие струны, а потом приложила палец к ее щеке и покрутила им. В этот миг я вдруг вспомнила, как умирал мой отец. Вспомнились погибшие люди. Вспомнился мужчина с перерезанным горлом. Вспомнилась хлеставшая кровь, вспомнилась я, вымазанная этой кровью, вспомнились задеревеневшая от крови одежда и ночь в темном лесу, когда я оттирала себя холодным снегом. Вспомнились сыпавшиеся на меня градом удары и непонятные слова на чужом языке. Я была почти благодарна. Благодарна за то, что выжила. Разве встретила бы я Чину, если бы мир оставался прежним? Она заметила мое застывшее лицо и крепко меня обняла. Похлопывая по спине, она гладила мои волосы. Несколько раз постучала пальцем по моему подбородку. «Все в порядке» – значил ее жест, но для нас он стал стуком в дверь. Мы распахнули эту дверь и слились в поцелуе. Вся темная злоба, копившаяся внутри меня, в один миг растаяла и превратилась в прозрачную чистую воду. Чина потянула меня в ванну. Прильнув к ней в теплой воде, я снова и снова искала ее губы, ее мягкую грудь, кончик носа, ресницы.

Она была укрыта темнотой.

«Все начинается здесь и сейчас», – вспомнилось мне.

Мы живем лишь раз, и не бывает никакого «если». Мы встретили друг друга, когда мир вокруг рушился. Поэтому все в порядке. Можно чувствовать благодарность за этот миг, и в этом нет ничего страшного.

– Вы собираетесь выходить? – в дверь постучал Кончжи и поторопил нас. – Я тоже хочу помыться!

Я хочу прожить весь остаток своей жизни так, как прожила этот день. Я хочу стать Чиной. А если это невозможно, мне лучше оставить ее. Я больше не хочу чувствовать, что мы разные. Мы словно вырвали наши сердца, чтобы показать их друг другу. Мы будто поняли, что у нас в руках, и озвучили чувства словами. Мы слились в объятии и стали единым целым, точно это могло спасти нас от разлуки. В тот миг, когда мы разделили и обрели друг друга, казалось, где-то совсем рядом блеснул лучик надежды.