Текст книги "Беллетрист"

Эпилог

Красильниковы сидели на детской площадке у дома. Он – механик; она – учительница. Настя, дочь, на прошлой неделе ей исполнилось 9 лет, то залезала на стенку, то каталась на карусели – не скучала.

– Мама, смотри, что я нашла!

Это была грязная, затасканная школьная тетрадь в линейку.

– Выбрось эту гадость немедленно!

– Тут написано «Дневник».

– Дай-ка, Настя, сюда, – взял отец тетрадь.

– Да выбрось ты ее, Андрей!

– Подожди…

15 июня.

– Голубцов Федор Семенович, мы знали, что вы вернетесь, – говорил мне председатель, невысокого роста, средних лет коренастый мужчина, чуть картавя. – Вы оправдали наше доверие, и вам жить при коммунизме, в котором «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех». Вы слышали, наверно, про «Адаптационный центр»? Это, знаете, как карантин, служили же в армии. Попасть к нам – это надо заслужить, проявив себя должным образом. Не для каждого у нас двери открыты. Три месяца адаптации, и вы – наш человек.

Мне лестно было это слышать.

– Вас встретит Виктор Петрович. Он знает.

Адаптационный центр. «От каждого по способности, каждому по потребности». Я предъявил документ.

– Проходи, – любезно взял меня под локоток мужчина средних лет в черном костюме, с многозначительной улыбкой на лице, вероятно, это был тот самый Вадим Петрович. – Извини, Федор, тебе может показаться бесцеремонным такое к тебе обращение, но мы здесь все на «ты». Равенство. Мы ждали тебя. Сюда, пожалуйста, проходи.

Это был магазин не магазин, склад не склад: одежда, костюмы разных фасонов, размеров.

– Выбирай.

Я выбрал серый костюм, не очень дорогой: по потребности. Следующая комната: сорочки, туфли, часы и другие предметы первой необходимости. И все бесплатно, гособеспечение. «Неплохое начало», – подумал я.

«Ваши способности», – прочитал я на двери следующей комнаты.

– Садись, – был голос.

Я сел в кресло у окна.

– Небольшое анкетирование, тест, если угодно, – опять тот же голос. – Отвечай «да» или «нет».

– Рабочий?

– Да.

– Нравится работа?

– Да.

– Удовлетворен собой?

– Нет.

– Легко просыпаешься по утрам?

– Да.

– Любишь музыку?

– Да.

Вопросы сыпались, как из рога изобилия, и наконец:

– Тебе в 25-ю комнату.

«Действительно как в армии, – подумал я, проходя в 25-ю комнату. – Призывной пункт, да и только».

– Геннадий, нашего полку прибыло, – обрадовался мне крепкого телосложения мужчина, сидевший за круглым столом.

– Александр, – протянул мне руку мужчина, столь радушно встретивший меня.

Я не любил рукопожатий, но раз надо…

– Прошел тестирование? Твоя комната – двадцать вторая. Двадцать третья – Геннадия, двадцать четвертая – моя. А это, – развел руками Александр, – наша общая комната, здесь мы собираемся, общаемся. В углу, пожалуйста, адаптинометр. Можно легко узнать степень адаптированности, готовности к новой жизни, общественно-экономической формации. От каждого по способности, каждому по потребности. Смотри, как это делается: кладешь ладонь на маячок, на свет, и с руки у тебя считывается нужная информация.

– ?

– У меня двадцать баллов, а надо сто. Я здесь уже вторую неделю, всего три балла набрал. Геннадий говорит: мне какой-то сенсорики не хватает. Были у нас случаи возвращения обратно, в социализм.

Я проверился: двадцать три балла.

– Тебя, Федор, передержали в социализме. Можно, говорят, за месяц адаптироваться. Условия все для этого здесь есть. Я тебе дам «Памятку» – правила поведения, нормы морали. Ничего нового. Грубость, хамство, неадекватность – все фиксируется. Везде компьютеры, камеры наблюдения. Это в социализме можно было по блату проскочить. Здесь это не проходит. Сейчас ужин.

Столовая была рядом. Просторный светлый зал – ресторан, не меньше. Никто не толкался, не лез без очереди, не ругался. Все чинно. Все автоматизировано: заказ, раздача блюд. Ели молча, тщательно пережевывая пищу. А если говорили, то вполголоса. Культура. Не было таблички: «Поел – убери за собой», пережиток прошлого. Каждый убирал за собой без напоминания. В посудомоечной также было все автоматизировано. Женщины в белых халатах сидели за пультами управления больших умных посудомоечных машин. Белозубой была улыбка оператора посудомоечной машины.

– Александр, а почему в столовой не сделают конвейер, чтобы убирать со столов грязную посуду? – спросил я.

– Можно, – уклончиво ответил Александр, – но зачем, так все автоматизировано. Кто-то сострил: мы, мол, одной ногой в социализме, другая наша нога занесена над коммунизмом.

– В столовой всегда играет музыка?

– Когда для этого есть предпосылки, необходимость. Завтра на работу. Работаем по пять часов.

– Так мало, – удивился я.

– Работа всего захватывает, выкладываешься полностью. Сейчас кино.

«Как в армии, – опять подумал я. – Уж не казарменный ли это коммунизм?» В кино я не пошел.

– Зря, – не одобрял Александр моих действий.

Я и сам знал, что надо было идти, но почему-то не пошел. В своей комнате я вышел на балкон. Дома утопали в зелени. Синее безоблачное небо. Все складывалось удачно. Только была ли это удача? Я прошел в зал, включил адаптинометр, приложил ладонь на маячок – двадцать три балла. А что ты хотел? Я опять пошел к себе в комнату, вышел на балкон. Все та же лоснящаяся листва деревьев, легкий ветерок, пение птиц. Просто райский уголок. Интересно: как в раю насчет работы?

Скоро вернулись из кино Александр с Геннадием.

– Он пошел против своей совести, и все началось с этого неблаговидного поступка.

– Но все равно, думать надо.

Обсуждали Александр с Геннадием фильм. Короткий приятный гудок.

– Прогулка, – объяснил Александр.

Все пошли в сад. Деревья, преимущественно яблони. Много цветов. Воздух, настоянный на травах. Белки. Гуляющие собирались группами по три-четыре человека. Одиночки – все больше были люди преклонного возраста, крепко сцепив пальцы за спиной, неслышно ходили туда-сюда. Среди гуляющих была и белозубая оператор посудомоечной машины. У нее были не только красивые зубы, но и точеные ножки.

– Вера! – позвала ее подруга.

Они сели на красиво увитую плющом скамейку. «Вера, Верочка, Верунчик», – зачем-то повторял я, словно боялся забыть. Я прошел мимо скамейки с Верой, вышел к фонтану и пошел дальше с Александром.

– Опять Громова нет. Жена одна гуляет, – говорил Александр.

Я уже слышал эту фамилию:

– Что за Громов?

– Есть тут один, Олег, – Александр явно не хотел рассказывать, но и молчать не мог. – Дисседент. Он то работает, то не работает. Сам по себе. Давно бы набрал баллы, если бы не дурил.

Прогулка закончилась.

– Пойдем отдыхать, – сказал Александр, борясь с зевотой. – Раньше колыбельная была. Отменили. Кому-то, наверно, помешала.

25 июня.

Это была небольшая мастерская с хорошим инструментом, освещением, станками. Приятный женский голос напутствовал меня на плодотворную работу. До обеда я успел сделать много.

В буфете, как и в столовой, все было автоматизировано, играла музыка.

– Здесь все продумано, – говорил мужчина с кавказским акцентом.

– Можно жить, – вторил ему приятель. – Вчера я полбалла набрал. Тише едешь – дальше будешь. Слышал, Громов опять вчера выступал. Не нравится ему здесь, говорит, как в колонии, у него был срок за что-то…

– Сравнил колонию с коммунизмом.

– Что ему не хватает? Грамотный мужик, с высшим образованием.

Опять Громов! Кто он такой? За что сидел? Хотел бы я знать. Я пошел в комнату отдыха, расслабился; вышел в сад – бил фонтан. Небо было подозрительно чистым, ни облачка. На больших круглых часах у фонтана – обеденный перерыв заканчивался. Часы висели везде – в мастерской, в саду, в комнате: без них было нельзя. Недремлющее око.

Два часа до конца смены пролетели. Не время, а локомотив. Завтра опять на работу. Кто-то говорил, что счастье – это когда утром хочется на работу, а с работы – домой.

Семейные и одинокие жили отдельно. Но никаких препятствий в общении не чинилось, как говорится, вход свободный. Я думал о Верочке. Я ее совсем не знал. Познакомиться пока не решался. На вечерней прогулке все же подошел.

– Не надо! – отпрянула от меня Верочка, точно от прокаженного.

Странным мне показалось такое ее поведение. Вопросов у меня накопилось много: это и Верочка, и магазины, спиртное…

– Есть у нас кафе, – вечером рассказывал Александр. – Расслабиться захотел? Временами на меня тоже находило. Много не выпьешь, две рюмки, и все. Атмосфера не та или еще что… Я сам не пробовал, рассказывали: поднимаешь рюмку, хочешь выпить – появляется отвращение к спиртному, тошнота. Может, вино такое. Под колпаком мы все здесь. В принципе, мне нравится здесь: спокойная размеренная жизнь, знаешь, что тебе надо.

Действительно, здесь было спокойно, и меня если не все, но многое устраивало. Нравилась моя работа.

На следующий день Верочка на прогулке была с супругом – Олегом.

Сухопарый мужчина с умным волевым лицом.

Громов что-то сказал жене – это была ненароком брошенная фраза. Ответ Верочки тоже прозвучал лаконично. Громов сел на скамейку, закинул ногу на ногу, сложил на груди руки. Верочка пошла гулять одна. Я почти прошел мимо Громова.

– Садись, – кивнул он мне. – Я тебя раньше не видел. Новенький? Олег.

– Федор.

– Как моя супруга? Интересная женщина, правда? Она мне рассказывала о тебе.

Но что она могла рассказать, ничего ж не было?

– Федор, слышал, наверно, про меня? Языком чесать вообще-то здесь не принято, если говорить, то по делу, честно, без обиняков.

Не так я себе представлял встречу с Громовым: как-то спонтанно все.

– Федор, хочешь посмотреть на будущее, которое нас ждет? – Олег встал. – Пошли.

Я еле поспевал за Олегом.

– Тропинка протоптана, – говорил Олег, тяжело дыша. – А не было.

Я все оглядывался: казалось, что кто-то за нами следит.

– Боишься?

Я промолчал, не стал врать. Олег шел напролом, трещали кусты. На его месте я бы поостерегся, не ломился так. И вот мы, кажется, пришли – невысокая декоративная ограда, за нею – наше светлое будущее. Ничего особенного – магазины, транспорт; инфраструктура.

– Начинка у них другая, – говорил Олег про горожан.

И я, кажется, хорошо понимал, о чем он. Но пора уже было возвращаться, прогулка заканчивалась.

В саду никого уже почти не было, мы успели ко времени. Александр еще не спал.

– Куда с Громовым ходили?

– Показывал он мне будущее.

– Ну и как?

Я только пожал плечами. Что я мог сказать? Александр больше и не спрашивал. Одного я не мог понять: что нам с Громовым мешало перемахнуть через ограду? Мне как-то сделалось нехорошо от этой мысли.

30 июня.

За время моего пребывания в Центре – две недели – я не слышал, чтобы кто-то ругался, напился… Исключено. Громова после нашей встречи я больше не видел. Александр говорил, что они с женой в другом центре. Таких адапционных центров было много, не один десяток. На работе я познакомился с Глебом, тоже рабочим, из мастерской.

– Здесь хорошо, – говорил Глеб. – Я думал, здесь тоже будут разные работы: принеси то, сделай другое – на побегушках. А здесь порядок. Все по справедливости. Сам себе хозяин. Работа для меня – это все, можно сказать. Через нее я познаю этот мир, себя.

Я соглашался. Работа – потребность, и должна быть таковой. Эта потребность была у меня вчера, позавчера, а сегодня что-то не работалось. Почему мне никто не помогал снять негатив? Все же известно, в этом я не сомневался.

Я сидел в кафе, сам пришел или кто меня привел. А кто меня мог привести?

В кафе сидели человек шесть. Я взял вина, закуску, наполнил бокал.

Выпил – сразу ударило в голову. «Давно не пил», – подумал я.

– Что это – бутылка вина для мужчины? – я узнал его – мой двойник, у каждого тут они есть. – Хочешь напиться?

– Нет.

– Зачем тогда пришел?

– Выпить.

– Так пей.

Кажется, не было ничего проще – напиться.

– Ты хочешь, чтобы я напился? – продолжал я разговор с двойником.

– Интересно.

– Интересно, какой я буду пьяный?

Я мысленно представил себя с блуждающей пьяной улыбкой на лице.

– Не дождешься. Хочешь дурака из меня сделать: пьяный – дурак. Не ожидал я от тебя такого.

– Уходишь, что ли? Выпил бы.

Я ничего не ответил. Был еще кто-то третий. Он упорно тянул меня за руку и не отстал, пока я не вышел из кафе».

Андрей не стал больше читать, выбросил тетрадь в урну у скамейки.

– Что там?

– Сказки.

– Мама, сказки, – жалобно тянула Настя, хотела достать тетрадь.

– Не трогай! Это сказки для взрослых. Андрей, Толик с Витькой опять вчера выясняли отношения. Что им не хватает?

– Жизнь такая – неспокойная.

Настя незаметно для родителей все же достала тетрадь: ничего интересного в ней не нашла – выбросила.

Мать

В комнате было темно. Полина со стоном поднялась с кресла, подошла к окну. Шел снег. Ветер. Полина взяла со стула шаль, накинула на плечи поверх халата, включила телевизор и опять села. Полина женщина была в теле. Полнота эта, как она объясняла, была от нездоровья: сердечница, а это – люди полные. Полнеть Полина начала в замужестве, а так была худенькая.

Седьмой десяток, выглядела Полина моложе своих лет. Среднего роста. Добрые с грустинкой глаза. Добрая была и улыбка. До шестидесяти лет, пока работала, Полина пользовалась косметикой, не стала работать, уже не красилась; была совсем седая.

Седеть Полина начала рано. Жизнь была неспокойная. Она не помнила свою мать, мать умерла, когда ей было четыре года. С четырнадцати лет Полина работала, в шестнадцать вышла замуж. Сергей, супруг, был военный. Человек хороший, никогда не повышал голоса. Было трое детей – Гриша с Зиной и Верочка. Жить бы да жить. Тут война. Сергею сразу пришла повестка. Через шесть месяцев Полина овдовела: Сергей был тяжело ранен под Брянском и по дороге в госпиталь скончался. Полина осталась одна с детьми, не знала, как и жить дальше, хорошо, добрые люди помогали.

Когда Зина заболела, соседка-фельдшер достала лекарство. Пятибратова, начальник отдела кадров ОРСа, помогла устроиться помощником повара в столовую. Жить стало легче, не надо было думать, как накормить детей. С работы, правда, Полина приходила поздно, когда дети уже спали, с детьми сидел отец. Полина работала уже поваром, еще через год – поваром-бригадиром, потом – заведующей. Малограмотная, всего шесть классов, Полина сама до всего дошла. Конечно, трудно было первое время, потом ничего. Работая заведующей, Полина вставала и за плиту, когда людей не хватало; оставалась после работы, когда приезжало большое начальство. Старалась, была на городской Доске почета, а грамот, благодарностей – не счесть. К каждому человеку Полина находила подход, со всеми была приветлива; не держала на людей зла.

Трудно было одной: отец все болел, помощи от него никакой. Женихи были, даже генерал сватался. Война – не до замужества.

Закончилась война, Полина вышла замуж, тоже за военного, – неудачно: Николай, супруг, запил, стал ревновать. Полина ни в чем уж Николаю не перечила, на все была согласна, только чтобы не скандалил. Уже был сын Павел. Николай не работал. Перед праздником, седьмого ноября, напился до бессознания. Полина вызвала скорую. Восьмого ноября Полина пришла с работы, не застала Николая в живых. Через два года не стало отца, ему было уже за 70. О замужестве Полина больше не помышляла: натерпелась. Одна растила, поднимала детей. Трудно было, Полина не жаловалась. И вот дети выросли. Взрослые. Можно было бы и отдохнуть, а не получалось. У Зины жизнь не заладилась – Игорь, супруг, изменял. Вера развелась, жила одна с дочерью. Появился тут у нее ухажер, неизвестно кто. Одному Грише повезло – жена попалась хорошая, самостоятельная. Ходил он чистый, рубашка выглажена. Был в порядке. Павла надо было еще женить. 27 лет, пора обзаводиться семьей. Маленьким Павел часто болел. Родился слабым, врачи думали, не выживет. Все обошлось, но – пить стал.

5.30

Пора уже было Павлу прийти с работы, а его все не было. По телевизору: на ирано-иракской границе велись боевые действия. Опять люди гибнут.

Тяжело вздохнув, Полина встала, подошла к окну, открыла форточку, cердцу не хватало воздуха. На улице темно. Какой-то мужчина прошел в соседний подъезд. «Где он шляется? Опять, наверно, пьет. Напьется, упадет где-нибудь, замерзнет. – Не знала Полина, что и делать. – Вон сколько снегу намело. И о чем думает? Жениться надо. Может, тогда почувствует себя взрослым. А так, что ему: пришел с работы – обед готов, все постирано, выглажено. Никаких забот». Полина рада была бы поверить, что у Павла срочная работа, но не получалось: ей словно кто нашептывал, что сын пьет. «Может, действительно, остался работать. Нет, пьет. Придет, весь в снегу перевалявшись. Возись тут с ним. Уехать бы куда-нибудь от такой жизни. Вера звала к себе в Саратов. Но как оставить одного Павла? Не чужой ведь. Сопьется. Никто ему не поможет, воды не подаст, на голом полу будет спать». Этого Полина не могла допустить, она бы дня не прожила у Веры, вся испереживалась за сына, как он, что с ним. Если бы Павел не пил, она, не задумываясь, уехала бы к Вере, пожила у нее месяц-другой, отдохнула.

Полина прислушалась – мужские голоса… Опять стало тихо. Надо бы выйти посмотреть, может, Павел был… Какой-то мужчина прошел вниз к магазину… еще. Один, вроде как, походил на Павла. Нет, у сына походка другая. Павел ходил быстро и пьяный – торопился.

Час простояла, продежурила Полина у окна, и все напрасно: Павла не было видно. Полина с трудом, ноги совсем не слушались, добралась до кресла и упала в него. По телевизору шел симфонический концерт. Полина хотела выключить телевизор, но без него совсем было бы плохо.

Блестела посуда напротив в буфете… еще одно кресло, три стула, стол, настенные часы, диван, трюмо. В углу – телевизор. Вся обстановка. Все честно заработано. «Мне чужого не надо», – говорила Полина. Она и детям наказывала, что чужое брать – нехорошо.

Полина хотела, чтобы дети получили хорошее образование, была специальность, были при деле. Гриша окончил школу с двумя четверками, остальные пятерки. Поступил в институт. Полина ходила в старом пальто, Грише справила новое, чтобы был не хуже других, чтобы только учился. Гриша ушел со второго курса, не стал учиться. «Все водка! Сейчас бы инженером был, – тяжело вздохнула Полина. – У Зины проблемы. Дуется. А кто виноват? Говорили ей, что Игорь нехороший. Не послушалась мать. И вот результат. Ну ладно, не получилась жизнь, так разведись. Зачем себя и других мучить?» Полина хотела спокойно пожить на старости лет, но какая тут спокойная жизнь, одна нервотрепка. Здоровья совсем не стало. С Павлом Полина не знала что делать: 27 лет парню, а ничего не понимает. Водка ему дороже всех, дороже матери Полина встала, прошла на кухню, накапала валерьяны. Звонок. Полина пошла к двери.

– Кто там? Гриша?! Сейчас, – открыла Полина дверь, включила свет в прихожей. – Что-то ты, Гриша, не показываешься, забываешь мать. Ну, проходи, чаем напою. Борщ у меня есть. Я знаю: ты любишь борщ.

– Я на минуту, мама.

– Я так и знала. Ты что, болеешь, что ли? Что-то глаза у тебя какие-то…

– Глаза как глаза.

– Значит, мне показалось. Редко вижу тебя, вот и кажется. Ты не сердись на мать, – взяла Полина сына за руку, как когда-то брала маленького. – Мать забывать нельзя. Я вам жизнь дала.

– Никто, мама, не забывает. Выдумываешь ты все.

– Не сердись, милый сын. Я же вижу, что ты сердишься. За маленьких переживала, теперь за больших переживай, – Полина часто заморгала глазами, обидно было до слез, что и под старость жизнь лучше не стала – одни переживания. – Павла вот опять нет с работы. Пьет. Уж и не знаю, что с ним и делать. Хоть бы ты, Гриша, поговорил с ним, как старший брат.

– Друзья у него «хорошие». Валька вон в отцы ему годится.

– …прямо смех и грех. Как-то сижу я, смотрю телевизор – звонок. Открываю дверь – Валька. Зло меня такое взяло, иди, говорю, отсюда, пока милицию не вызвала! Он задом, задом… и на лестнице упал. Встал, идет и оглядывается. Вот, скажет, сдурела баба. Когда ты у меня, сыночек, трезвый, – любо-дорого посмотреть, – не сводила Полина глаз с сына, не могла насмотреться.

Гриша был в коротком полушубке, ондатровая шапка. Представительный мужчина.

– А может, Гриша, того… есть немного?

– Что ты, мама. Я второй месяц в рот спиртного не беру, – обиделся Гриша, отвернулся.

– Ладно, ладно. Верю. Молодец! Так и надо! В пьянке ничего хорошего нет. Напьешься – дураком побудешь, и все. В семье будут неприятности. Правильно я говорю?

– Конечно, правильно, – кивнул Гриша.

– Хоть бы в комнату прошел, а то стоишь в коридоре как чужой. Между прочим, говорят, в субботу ты, – хитро посмотрела Полина на сына, – нетвердо держался на ногах, около кафе.

– Не может быть такого, мама. Тебя неправильно проинформировали, – Не любил Гриша эти дознания. – Это кто же видел?

– Один человек. Он врать не будет, – стояла мать, навалившись плечом о косяк.

– «Один человек»! Человек этот – сплетник!

– Не злись, пожалуйста, милый сын.

– Просто, мама, неприятно слышать. Ну и люди!

– Ух, как страшно. Тебе, Гриша, не идет сердиться. Опять меня, Гриша, начинает трясти, – меняла мать тему разговора в угоду сыну. – А все из-за Павла. Какой безалаберный. Ведь знает, что я переживаю, когда он задерживается на работе. Маленького по заднице нашлепала бы, а с большим не справиться. Сдачи даст, – многозначительно посмотрела Полина на сына.

– Ладно, мама, я пойду, – достал Гриша из кармана перчатки.

– Даже не прошел в комнату, – не хотела Полина отпускать сына, но как не отпустишь – большой. – Постоял у двери и пошел. Что ж, не смею задерживать. Как Любочка, внученька моя любимая? Не обижаете ее? Маленькая она еще, побаловаться хочется.

– Человеку, мама, восемь лет, во второй класс ходит, а ничего понимать не хочет.

– Старше будет – поймет. Зачем наказывать? Она еще ребенок. Ей ласка нужна.

– Ласка лаской, но без наказания в воспитании тоже нельзя.

– Ну как знаешь. Вы люди грамотные. Только битьем ничего не добьешься.

– До свидания.

– До свидания. Заходи, Гриша, – Полина вышла на лестничную площадку проводить сына. – Заходи.

«Пришел на пять минут, постоял в коридоре и ушел, – сетовала Полина. – Только расстроил. Мать стала не нужна». Полина закрыла на ключ дверь, прошла в комнату, села в кресло, стала опять смотреть телевизор. Шел какой-то спектакль. Полина никак не могла сосредоточиться, отвлекалась, все думала о Павле. «Где он сейчас шляется? – хотела бы Полина знать. – Сыт, одет, обут. Пришел с работы – все готово. Чего не хватает человеку? Позавчера пил, сегодня. Так недолго и алкоголиком стать. Сходить в СМУ и рассказать все его начальнику… Пусть принимает меры. Сколько можно мучиться». Полина обманывала себя: жаловаться на сына?! Она, кажется, все могла, только не это. Женить его надо, тогда некогда будет пить. Будет семья.

Позавчера Павел пришел с работы в одиннадцать, на ногах еле держался:

– Мама, как жизнь? Я немного задержался. Выпил, – оправдываясь, рассказывал Павел. – Черт бы побрал этого Григорьева. Дочь у него родилась, видите ли. Я не хотел пить, а он: давай, давай…

Полина не стала говорить, что если человек не захочет пить, его силком не заставишь. С пьяным говорить – пустое дело.

– Я, мама, не обманываю. Не веришь? Что за черт! – Павел никак не мог снять ботинки.

– Подожди. Надо расшнуровать.

Полина помогла сыну снять обувь.

– Наконец-то, – устало сполз Павел по стене на пол.

– Сегодня Григорьев премию получил, ну и выпили.

Это больше похоже на правду, а в то, что у Григория дочь родилась, Полина не очень-то верила, Павел мог и наврать.

– Вставай! Не сиди на полу.

Полина боялась, что сын уснет прямо в прихожей. Он, похоже, уже засыпал, уронив голову на грудь. Нет еще:

– Мама, я правду говорю. Не веришь? – поднял Павел голову и опять поник.

– Давай вставай! – трясла Полина сына за плечо, не давая спать. – Иди ешь. Я разогрела все. Третий раз уже разогреваю.

– А… – поднял Павел голову. – Иду. Иду.

– Ну, вставай, – тянула Полина сына за руку. – Еще немного. Вот так. Пошли. Держись за меня.

– Мама, а ты Сидорова знаешь? – сидел Павел за столом на кухне рассказывал – Он раньше в ОРСе работал грузчиком. Ты должна его знать. От него жена ушла. Он мне рассказывал, как жена у него отобрала бутылку, а он ее за это за волосы таскал. Здорово, да?

– Противно слушать. Ешь давай! – поставила Полина перед сыном тарелку с душистыми наваристыми щами в надежде, что после ужина сын протрезвеет хоть немного.

Павел ел, торопился, проливал на стол, подхватывал капусту руками… Опорожнив тарелку, он попросил еще. Мать налила. Съел, еще попросил. Пьяный, Павел не знал меры, ел до отрыжки. Мать подала котлеты. Павел стал наедаться. Накормить сына – полдела, надо еще уложить спать. И сделать это было нелегко: Павел пьяный говорил, говорил, куражился, лишь наговорившись, засыпал. Мать несколько раз ночью вставала, смотрела, как спит сын, дышит ли: с пьяным оно всякое может быть.

И сегодня будет не лучше, Полина была уверена. Опять бессонная ночь. Восьмой час – сына все нет Придет пьяный, будет шарахаться по квартире. Когда это все кончится? Все это так надоело. Где он? Живой, не живой? Может, в снегу замерзает?

Два коротких звонка. Зина – ее были звонки.

Полина включила в прихожей свет.

– Не надо, мама, – зажмурилась Зина.

Мать выключила свет. От Зины пахло вином. Мать уже и забыла, когда дочь была трезвой.

Зина прошла на кухню, взяла с холодильника пепельницу, села за стол, закурила. Полина села напротив, было неприятно видеть, как дочь курила.

Зина закрыла лицо руками, упала грудью на стол. Полина внимательно следила за сигаретой, чтобы не загорелась.

– Зина, ты с работы? У тебя что-то случилось? Что ты молчишь? Расскажи все матери. Мать поймет, плохого не пожелает, – хотела Полина знать все о личной жизни дочери.

Зина подняла мокрое от слез лицо, жадно, по-мужски затянулась.

– Зина, кушать будешь?

– Нет, мама, я сыта.

– Борщ у меня сегодня вкусный. Со сметаной. Давай налью.

– Не хочу я, – зло ткнула Зина сигаретой в пепельницу, затушила.

Полина все же налила борща.

– Зина, ты только попробуй… – точно маленькую уговаривала Полина дочь.

– Я знаю, что вкусный, – проглотила Зина слюну, взяла ложку.

– Вот и молодец! Зачем отказываться? Ты ведь не у чужих. Ты – у матери. Дома.

– Тяжело мне, мам. Жизни нет. Вчера видела Игоря с этой… Скотина!

– …это с Риткой, что ли? Нашел себе пару. У нее ноги кривые. Ты в сто раз лучше ее, симпатичней. На отца похожа. Отец красавец был. Только вот курить тебе надо бросать. Игорь не курит. Гулящие бабы только курят.

– Я и есть гулящая, – отодвинула от себя Зина тарелку.

– Давай, Зина, я рагу положу.

– Нет.

– Ну чай будешь?

– Нет.

– Зачем ты, Зина, на себя наговариваешь? Ты у меня честная. До свадьбы ни с кем не гуляла. Вот только выпивать стала да курить. Тебе надо больше на людях быть, красиво одеваться. Ты же молодая. И отбою от женихов у тебя не будет. Игорь не хочет с тобой жить – зачем его держать? Насильно мил не будешь. Вон Светлакова, сколько мучилась, муж ее обманывал, а развелась, вышла замуж и живет припеваючи.

– Ничего ты, мама, не понимаешь, – вздохнула Зина. – Люблю я его. Люблю больше жизни! Он мне дороже всех.

– Спасибо, доченька.

– Это, мама, моя жизнь! Я в ней сама разберусь!

– Успокойся. Если тебе нравится такая жизнь – терпи. Тогда чего жаловаться? И на меня, пожалуйста, не кричи. Я от тебя, Зина, не завишу. Я свой хлеб ем. До четырнадцати лет я тебя на коленях держала. Выросла – теперь мать не нужна, мать – дура, ничего не понимает. Спасибо, – дрожащим от волнения голосом выговаривала Полина.

– Мама, прости.

– Ничего, Зина, терпи, – не могла Полина долго сердиться.

– Мама, но почему Игорь так делает? Почему?! – схватившись руками за голову, принялась Зина раскачиваться из стороны в сторону.

– Вот тебе, Зиночка, мой совет – бросай курить и пить, – решительно повела себя Полина. – Купи себе хорошее пальто, туфли на высоком каблуке. У тебя еще не все потеряно в жизни. Ты – женщина. Не опускайся. Послушай, хоть раз мать.

– …или я, мама, полная дура, или ты меня не понимаешь. Не хочешь понимать.

– Жить надо, Зиночка. У тебя – сын. О нем подумай.

– Сына я никому не отдам! – закричала Зина.

– Тише.

– Мама, в чем смысл жизни?

– В чем смысл жизни?

Полина как-то не задумывалась над этим, некогда было – война, детей надо было поднимать. Тяжелое было время.

– Вчера я, мама, сдавала анализы… кровь у меня плохая… умру я, наверно, скоро.

– Что ты! Что ты! – испугалась Полина. – Тебе, Зина, отдыхать надо. Возьми путевку, съезди на курорт. Докажи Игорю, что ты тоже человек. Ты еще молодая. Тебе еще нет сорока. Жить да жить. Это я уж состарилась. Павла вот все еще нет с работы. Пьет опять. Измучил он меня.

– Балуешь ты его, мама. Он у тебя на всем готовом, как граф какой.

– Было время, и тебя, Зина, я баловала. Для меня все дети одинаковые. Все – мои дети.

– Мама, Павел не плохой человек. – Хотела Зина спать, закрывались глаза. – …ему, мама, не хватает самостоятельности. Он никуда не ходит, сидит дома, точно старик.

– Я его, Зина, не держу. Он сам никуда не ходит. Вот, когда выпьет, тогда ему надо идти. Тогда он герой. Обещал пойти учиться в техникум, когда уходил в армию.

Тяжелыми были проводы в армию. Полина боялась, как бы с Павлом что не случилось: несмелый он какой-то был, слабохарактерный. Каждый месяц Полина посылала сыну по тридцать рублей. Собиралась все съездить, да заболела.

– Я так ждала его из армии… Думала, будет учиться. А он связался с друзьями, стал пить. Все свои учебники раздал. Зина… – внимательно посмотрела Полина на дочь. – Я тебе не хотела говорить, расстраивать, но все равно узнаешь. В среду твоего Игоря видели с Семиной, продавщицей из «Мебельного».

– Пусть ходит, с кем хочет. Я ему разрешаю.

– Кому понравится, когда женщина пьет, курит… – Полина, кажется, начинала понимать Игоря, прониклась сочувствием, но дочь есть дочь, родная кровь. Полина не могла променять дочь на Игоря. Игорь был чужой. Дочь, хоть и плохая, но своя.

– Зина, когда ты была маленькая, я так боялась за тебя. Мне все время казалось, что тебя могут у меня отнять, украсть. А помнишь, как ты руку сломала, упала с лестницы? В третьем классе тогда училась. Я каждый день ходила к тебе в больницу. Зина, переходи ко мне жить. Будешь спать на диване.

– Что я – бездомная?!

– Почему «бездомная»? Просто у меня тебе будет лучше. Ну смотри, как хочешь, – не настаивала Полина: характер у Зины тяжелый, да и оставить Игоря одного нельзя, будет баб водить.

– Пошла я, мама, – Зина закурила.

Рано Зина ушла: обычно, когда выпьет, сидела до ночи, жаловалась все на жизнь. Полина не знала, как ее отправить домой.

– Тебя Игорь не потеряет? Сына надо укладывать. Поздно уже, – намекала Полина, что надо отдыхать, ночь.