Текст книги "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая"

Глава вторая

Старшая дочь Наоми была изумлена, застав дома вдову Элишеву Фурмански в объятиях отца Она набросилась с упреками на мать. Наоми ничего не ответила дочери. Весь кибуц знает, что у нее с Шиком нет никаких отношений, так что Элишева ни в чем не виновата. Как-то вдова разоткровенничалась с Наоми. Она рассказала, что одинокие женщины живут в отчуждении от общества. Статная и ухоженная, Элишева занимает особое положение в кибуце. Они с покойным мужем часто бывали заграницей и привозили оттуда одежду. А сейчас кибуцные власти закрывают глаза на то, что она продолжает носить элегантные европейские платья и костюмы.

Окольные пути ведут Наоми по жизни. Шика, выросший в религиозной общине хасидов Гура, стал атеистом. Когда Наоми забеременела, они поехали в Хайфу, чтобы оформить гражданский брак. Теперь они вышли из мэрии Хайфы разведенными. Она пойдет своим путем, удалится от своих детей, сердце ее опустеет, одиночество займет место любви. Не знала она любви матери и отца. Не пробудилось в ней чувство любви, пока не появился Израиль.

Здравствуй, Наоми!

В среду и четверг на этой неделе я буду Тель-Авиве. Остановлюсь в гостинице “Геула” на улице того же названия. Номер моего телефона 2567. Если у тебя еще есть желание поговорить со мной, сообщи мне. Буду рад тебя увидеть. Если по каким-то причинам в эти дни ты не сможешь побывать в Тель-Авиве, прошу тебя: напиши мне, как у тебя дела. Если у тебя появится возможность, приглашаю тебя ко мне в Бейт Альфу.

4 июля 50. Израиль.

Она живет в Иерусалиме, в крохотной комнатке, где помещаются только умывальник и кровать. По договору с хозяйкой она не может пользоваться кухней и ванной. И все же жизнь на свободе, в любимом городе, ей по душе, несмотря на то, что денежной помощи старшей сестры Лотшин хватает только на обед в рабочей столовой. Но она забывает о голоде, когда начинает записывать в тетради воспоминания детства. Она утопает в книгах Томаса Манна, перечитывает их от начала до конца. И образы его романов поселяются в ее душе, обретая в ней самостоятельную жизнь. Закрывшись в своей комнатке, она пишет, читает, растирает докрасна кожу, после мытья. Но, несмотря на всё это, душевное состояние ее хорошее. Она вольна распоряжаться жизнью по своему усмотрению.

Длится это недолго. Младшая дочь тоскует по матери, и член воспитательной комиссии Рахель Каценштейн посылает ребенка в Иерусалим. Неделю она возится с дочерью, рассказывает ей на ходу сочиняемые истории, гуляет с ней по городу, спит с ней вместе в одной постели. В тот день, когда девочка возвращается в кибуц, происходит чудо. Внезапно в комнату невесть откуда ворвался Израиль, дабы удостовериться, – верны ли слухи о ее бедствиях. Видя ее расчесанные руки и безразличие ко всему, он ужаснулся, но сдержался и лишь поинтересовался, чем она занимается.

“Мне все время не дает покоя просто непреодолимое желание – сочинять истории”, – говорит она, достает из пачки тетрадей одну, и читает ему рассказ об отчем доме. Чувство юмора, подобно жемчужинам, освещают бедную темную комнатку. Израиль сидит на кончике ее стандартной кровати, которые поставляет всем репатриантам Еврейское агентство Сохнут, наслаждаясь историей ее деда, отца, братьев и сестер, управляющей хозяйством дома Фриды, студента Фердинанда, старого садовника, учителя иврита, которого отец высмеивал за то, что он учил его дочь молитвам. Все они прошли перед глазами Израиля чередой, как в движущейся киноленте.

“На что ты существуешь, Наоми?” – тоном безропотного смирения, чтоб не оскорбить ее, спросил Израиль, когда она отложила свои тетрадки.

“Меня поддерживает сестра”.

“Ты должна сама зарабатывать, – сказал он тоном воспитателя, – не может кто-то всегда о тебе беспокоиться. Я уверен, что ты найдешь себе работу”.

“Я останусь в городе”.

“Собери-ка вещи. Я что-нибудь придумаю”.

Условия ее жизни и, особенно, расчесанная до ран кожа, не могли оставить Израиля равнодушным.

В Иерусалиме живет его давний друг, доктор Витя Бак. Он, от всего сердца желая помочь, согласился приютить его юную подругу, пока она найдет себе работу и жилье. Жена Вити, детский врач, обработала раны Наоми. И вскоре, оставив столицу, по рекомендации депутата Кнессета Эммы Талми и представителя “Алият Аноар”, Наоми получила от Сохнута работу учителя в интернате молодых репатриантов “Хадасим”, недалеко от поселка Эвен-Йехуда. Она будет учить первоклашек чтению и письму по новой оригинальной системе. Тут у нее раздолье – сочинять рассказы и пьески о буквах и словах, которые она разыгрывает с детьми, организует выставки их рисунков. С таким преподавателем ученики дают волю своему воображению. Свободное время посвящается чтению и сочинению всяческих историй. Ну, а что с Израилем? Он отказался от мысли создать семью со своей подругой Леей Гольдберг.

Здравствуй, Наоми.

Вдруг ты возникла перед моим воображением. Не то, что бы я забыл о тебе до сих пор, не хотел узнать о твоём здоровье. Ты не писала, а я не хотел утруждать тебя своими письмами. Но тут, на отдыхе, когда человек возвращается к воспоминаниям, и, особенно недалеко от Иерусалима, вспомнил я часы, когда ты читала мне из твоих тетрадок об отчем доме семьи Френкель. И встали передо мной, как живые, твои отец, и дед, учитель иврита, с которым твой отец вел язвительные дискуссии, обслуживавшая всю семью гувернантка. Не было дня, чтобы меня не тянуло постучать в твою дверь. Но так как ты удалилась из Иерусалима, я решил постучаться к тебе письмом. Дикая девчонка из твоих тетрадей вовсе этому не удивится. Пусть же это письмо будет пожеланием здоровья и успехов. Не обязательно отвечать. По свободной воле – пожалуйста

Горячо жму руку. Израиль

24 июля 52. Моца Илит.

Особенно ее интересует строчка – “Дикая девчонка из твоих тетрадей вовсе этому не удивится”. Тем временем, ей поручают произнести речь на собрании воспитателей в Иерусалиме о молодежном движении “Ашомер Ацаир”. Никому не сказав ни слова, она покидает группу, ибо воспитатели из Тель-Авива обменивались между собой глупыми пустыми мнениями. Вся деятельность Движения легла на плечи Израиля. Именно в эти дни он редактирует “Книгу стражей”. Его выводят из себя фальсификации в вышедшей из печати книге “Движение молодогвардейцев”. Он отказался от редактирования, но руководство Движения не отпускает его душу на покаяние. Преодолев присущую ему жесткость и чувство чести, глава движения Меир Яари прислал бунтовщику примирительное письмо.

Израилю Розенцвайгу,

Бейт Альфа

Дорогой Израиль,

Как мне сообщили от высшего руководства, временный кризис, поразивший тебя в связи с редактированием “Книги стражей”, миновал.

Я вернулся из больницы и очень обрадовался, когда нашел на моем столе это сообщение. Нельзя, чтобы эта работа была прервана. Необходимо, чтобы она завершилась успешно. Залог этому – оба редактора. Перечти мои дружеские замечания на полях рукописи. Первым делом, обновите источники, более выпукло обрисуйте историю Движения.

Твои сомнения, с человеческой точки зрения, весьма и весьма понятны. Но в них, по моему мнению, нет ничего, кроме усилий, связанных с рождением чего-то нового. Крепко пожимаю твою руку.

Дружески,

Твой Меир Яари

Она приняла решение начать жизнь чистой страницы. Когда ей показалось, что она вышла на твердую почву, проблема за проблемой тормозит ее шаги. Шик и Рахель Каценштейн требуют от нее, чтобы она систематически посещала дочерей, которые переживают травму от отсутствия общения с матерью. А ведь она дала себе слово, что нога ее не ступит в кибуц Мишмар Аэмек. А тут еще этот Йоси из Болгарии, влюбленный в нее, появился в интернате “Хадасим”. Она прогнала его. Месяц успешного творческого общения с воспитанниками завершился скандалом, Слухи о ее жизни в кибуце докатились до интерната. Ей было четко и ясно сказано, что она уволена.

Смятение сменяется чувством облегчения. В кибуце Зореа она получает временную работу, сменив учительницу в третьем классе. В этом кибуце, созданном репатриантами из Германии, ощущения равенства и уважения впервые дают ей возможность свободно дышать.

Ее расспросы о положении того или иного члена кибуца, как это было принято в Мишмар Аэмек, вызвали откровенное удивление.

Сама атмосфера в Зореа напомнила ей отчий дом. Каждый день, в послеобеденное время, в традиционный “час кофе”, звуки классической музыки доносятся из квартир.

Члены кибуца музицируют на струнных и духовых инструментах, организуют на свежем воздухе музыкальные вечера. Они напоминают вечера в их берлинском доме с импровизациями отца на фортепьяно. Она вспоминает, что таких же людей встречала, когда вместе с сестрами и братьями заходила в магазин модной одежды на Шпандауэр Штрассе…

Скромное жилье – ее крепость. Картины на стенах, кружевная скатерть и салфетки, цветы придают теплоту ее существованию. Она оживает, ибо члены этого кибуца ведут себя деликатно, не суют свои носы в ее личную жизнь. Но нет розы без шипов.

Женатые мужчины здесь открыто встречаются с любовницами, и, наоборот, у жен есть любовники. Мони, к примеру, печалится по поводу отношений жены с ее любовником, но для прикрытия выражает тревогу относительно воспитания трех своих дочерей. Наоми же, душевно связанная с кружком интеллектуалов кибуца “Зореа”, отстаивает свое право растить младшую болезненную дочь.

Что? Отдать ребенка, воспитываемого в Мишмар Аэмек, в руки такой “непотребной” матери?!

Отец девочки и Рахель Каценштейн, засучив рукава, изо всех сил, борются с этим решением комиссии по воспитанию и образованию и общего собрания кибуца “Зореа”. Впервые Наоми чувствует коллективную поддержку. Все до одного члены кибуца принимают решение, что ребенка должна воспитывать мать даже ценой разрыва с отцом и старшей десятилетней сестрой, которая учится в школе Мишмар Аэмек.

Несмотря на то, что характер ребенка чужд матери, в отношениях между ней и малышкой – полная гармония. Старшая дочь воспринимает это болезненно: если коллективная правда такова, что мать ее – женщина непотребная, так оно и есть! Мать разрушила семью, разрушает и ее жизнь, и жизнь младшей сестры. Конечно, у старшей дочери положение нелегкое. Но не в характере Наоми принять неверность десятилетнего подростка своей матери. Даже жёсткая идеология признает право родителей воспитывать своих детей и, в первую очередь, право матери.

Израиль,

твое письмо меня очень обрадовало. Мои родные и близкие, которых ты перечислил, живы, существуют, но, как говорится, сменили шкуру, как и я. Очень мне хочется увидеться с тобой, поговорить. Может, как-нибудь посетишь наш кибуц? Моя работа не дает мне возможности отлучиться. Надеюсь, ты отдохнул и поправил свое здоровье. У меня со здоровьем всё в порядке.

До свидания,

Наоми

Израиль ее не забыл. Одна у нее мечта: увидеться с ним, ощутить покой от теплоты его голоса, набраться от него хоть немного мудрости. Но возможности такой нет. Кибуц послал ее в Иерусалим – искать беспризорных детей, чтобы организовать группу подростков четырнадцати лет и старше на работу в кибуце. Рэха Приер, у которой большой опыт работы с уличными подростками, взялась ей помочь. Собрали они тридцать детей, лишенных крова, согласившихся работать за еду, одежду и ночлег. Наоми – их инструктирует, учит, отвечает за все их нужды.

Израиль,

Я была ужасно огорчена, что не смогла приехать в Тель-Авив и встретиться с тобой. Мои силы полностью вернулись.

Благодарю тебя за посылку учебных пособий. Очень бы хотелось встретиться. Напиши, когда ты снова будешь в Тель-Авиве, и я постараюсь увидеться с тобой. Надеюсь, твое здоровье поправилось. Извини, что это письмо лишь приглашение встретиться.

Всех благ,

Наоми

На берегу Средиземного моря, в Тель-Авиве, они наслаждаются ширью вод, игрой волн, пробуждаются к жизни, словно вырываются из скорлупы и длительного удушья. Взоры их скользят по небу. Она впитывает ладонью тепло его ладони.

И неотрывный его взгляд вызывает в ней бурю чувств. Добрый Бог послал ей сокровище. Пальцы у Израиля длинные, тонкие, нежные, как у принца или художника. Она не перестает про себя удивляться его широким плечам, крепким мускулам. С ним она может уверенно идти по жизни, словно нашептывают ей набегающие волны.

Неожиданно аскетическое выражение проступает на его лице.

Шумный раскат волн напоминает ей ржание коней, рвущихся из-под поводьев рыцарей к неведомой цели. Порыв их сникает. Она слышит его тяжелое дыхание и постанывание. Снова на него набегают тяжкие воспоминания об убийстве отца и всей его семьи в Катастрофе. Напряженно и бесцельно набирает он песок в сандалии и резко его высыпает:

“Первая встреча с тобой меня просто ошеломила, – внезапно, без всякого предисловия, как ни исповеди, говорит он, – словно я получил сильный удар. По сей день не могу прийти в себя от него”.

Сам тому удивляясь, он признается, что в жизни встречал многих женщин в разных ситуациях, но никогда с ним не случалось то, что случилось, когда встретился с ней.

“Ты человек, которого я ждала всю жизнь”.

“С первого же взгляда я понял, что твой ум тебе приносит страдание в кибуце, и ты несчастна”.

Она снова замыкается в себе, слушая, как он перечисляет ее беды, ее отличие от окружения, темноту и непонимание членов кибуца. Она наказана за свое отличие, которое воспринимается ими, как слабость, а слабым они не верят.

“С первого же момента я ощутил необходимость прийти тебе на помощь. Я не был уверен, что охватившее меня чувство было любовью с первого взгляда или только жалостью”.

“И еще уродливое платье?”

“Да, оно не подходило тебе, ни размерами, ни к твоему характеру. Но искра, которая проскочила между нами, меня по-настоящему взволновала”.

Она рассказывает обо всех обновлениях в жизни кибуца. Рука его скользит по бархату ее волос, словно затягивает разрывы и разглаживает шрамы ее души.

“Девочка моя, я знаю: все эти обновления – одна сплошная злоба”.

Осторожными, размеренными движениями тонких пальцев он словно бы разыскивает в запутанной шевелюре ее черных волос узлы накопившейся в ее душе боли. Она же изливает всю эту горечь и боль. Изнасилование на сеновале в кибуце Дгания Бет не отпускает ее душу на покаяние. Ее обвинили и принесли в жертву. Этого было недостаточно. Силой принудили ее к гражданскому браку, только чтобы сохранилось доброе имя кибуца и, конечно же, отдела молодежной репатриации и стоящей во главе его Генриетты Сольд.

“Когда я увидел тебя и его, предстала передо мной тяжелая картина. Я увидел волка, зубами вцепившегося в загривок щенка, чтобы разорвать его в клочья”.

“Израиль, я – существо скверное. От скверны этой не освобожусь никогда. По ночам пальцы мои сжимаются в кулаки, я дерусь с насильниками. Насильник возникает в темноте, как колючка под ногами или одинокое дерево на обочине тропинки.

Насильник всегда рядом со мной. Он вбил в мою душу вечную печаль. Жизнь моя кончена. Я осквернена”.

Она говорит хриплым надтреснутым голосом, словно из глубины гнилого болота.

“Ты чиста. Скверна в человеке, если он действует против законов человеческого общежития. На тебя набросился зверь, сделал то, что сделал, и тем осквернил себя. Ты, от неожиданности и собственной слабости, не могла сопротивляться”.

“Ужасный крик по сей день живет во мне, терзает меня, как дикий зверь. И жить во мне он будет до последней моей минуты”.

Израиль пытается обратиться к трезвой логике ее ума, рассказывает об ужасном случае, потрясшем весь еврейский анклав в конце двадцатых годов. Недалеко от Реховота извозчик взял по дороге девушку, попросившую ее подвезти. На пустынной дороге, посреди полей, он остановил коней, стащил девушку за волосы, силой опрокинул ее на колючки и камни и лишил девственности. Затем застегнул штаны и сказал девушке, находящейся в полубессознательном состоянии: “Верно, я сделал тебе что-то приятное?”

Израиль обнимает ее за плечи и спрашивает:

“Так что, девушка, которую изнасиловали в колючках и на камнях, стала от этого скверной?”

“И что с ней произошло после этого?”

“Она так и не вернулась к себе. Осталась одинокой и бездетной. Насильник был осужден и выдворен из страны”.

Они замолкают, оставаясь наедине со своими мыслями, и песок пылает под их ногами. Израиль вскакивает, подает ей руку, и они бегут по мягкому бесшумному песку, и глаза их прикованы к крабам и раковинам, выброшенным прибоем. Медленно солнце склоняется к кромке вод. С одинокой скалы, без единого живого существа вокруг, они наблюдает за столь же одиноким багровым шаром, закатывающимся за водами, кажущимися, по сравнению с ним, огромной зеркальной лужей. Нити их мыслей тянутся за двумя большими черными кораблями, пересекающими гигантское пятно водного пространства. Покой, исходящий от Израиля, вселяет в нее надежду. Слабеющие лучи солнца мимолетно облекают их тела алым покрывалом. Переживание этого дня продолжится письмом:

Израиль,

это письмо должно было уже быть у тебя. Ты, вероятнее всего, ждешь его и не знаешь, что со мной случилось. Обещала и не выполняю обещанного. Просто работа меня заела. Но это пройдет. Пишу, чтобы ты не сердился. Прекрасно было в Тель-Авиве, рядом с тобой. На душе моей стало легко после того, что я тебе исповедалась, но расстаться с тобой было тяжело, словно мы уезжаем далеко-далеко друг от друга. Очень хотелось остаться с тобой, положить голову между твоими ладонями, и немного отдохнуть от всего, что прошло надо мной. Так я и вернулась домой с тоской в сердце и отчаянным желанием снова встретиться с тобой.

Между тем, я занимаюсь темой экзистенциализма, желая создать в себе человека, верного этому учению. Пока не преуспела. Каким должен быть такой человек? Отчаявшимся от своего времени, от отсутствия веры в иное будущее, и потому – циничным и озлобленным? Посмотрим. Во всяком случае, пока я только читаю, думаю и не пишу. Всё это еще не дозрело до письма.

Сейчас десять часов вечера. В письме ты спрашиваешь, что я делаю в этот час. Сижу одиноко в своей башне. Час назад закончила работу, немного почитаю и пойду спать. Буду думать о тебе и желать прикосновения твоей руки. Может быть, усну. А ты? Сегодня была тяжкая жара, и я думала о том, как ты ее переносишь, не страдаешь ли ты? В пятницу я к тебе приеду. Постараюсь приехать как можно раньше.

Твоя Наоми

“Без возможности писать нет мне существования. Жизнь моя не будет стоить шкурки от чеснока”, – говорит она ему.

“Судьба писателя нелегка. Сможешь ли ты ее выдержать?”

Израиля беспокоит ее хрупкость. Он предостерегает ее от слишком большого желания убедить себя в своем таланте. Нередко это может обернуться тяжким разочарованием. Художник, обнаруживший ограниченность своего таланта, – верный кандидат в дом умалишенных. Под ее настойчивым взглядом он обещает определить, писательница ли она, поэтесса, или просто умница без особых литературных способностей. Пишет она неплохие рассказы, но ей следует хранить себя от самообмана и разочарования.

Первым делом, объясняет он, писатель должен уметь различать вещи логически и видеть их в высшей их простоте при переходе от прозы к лирике, оценить эту “непростую простоту”, чтобы осознать в себе силы стать большой писательницей.

“Наоми, не обижайся на мои мнения и наставления”, – говорит он, видя напряжение в ее глазах, – “я не Бог. Может быть, и ошибаюсь.

Подумай о том, когда последний раз мы всерьез обсуждали важность и силу абстракции, той самой простоты, которая и является подлинной литературой”.

Оберегая ее от горького разочарования, он расхваливает роман Франца Верфеля “Муса Дадж”, но, при этом, отмечает, что роман этот не отличается простотой, как и “Анна Каренина” Толстого. А вот, в романе “Война и мир” Толстой достиг высочайшего уровня простоты. Израиль говорит, что анализировал двадцать стихотворений Леи Гольдберг, пока не убедился и признал публично, что она большая поэтесса.

Снедающее его любопытство заставило показать ей длинное стихотворение, тут же нацарапанное им на бумаге, и попросить ее определить, какая строфа проста, а какая прозаична и далека от фантазий.

“Да, детка, у тебя необыкновенная способность к абстрагированию, и все задатки стать большой писательницей”. Он погладил ее по волосам. Его не оставляло ощущение, что она – несозревший плод, сырье, которому надо придать форму. Она умна, интеллигентна, и ее литературный талант, несомненен. Но талант этот следует воспитывать и направлять. Первым делом, необходимо установить внутреннее равновесие в ее неспокойной и запутанной жизни. Внутренняя слабость всецело владеет ею. Она скачет от дела к делу, не приводя хотя бы в некоторую стройность свои мысли. Она думает о разных вещах одновременно. Она широко образована, но, можно сказать, исторические причины заставили ее приобрести образование спонтанно, не упорядоченно и не систематично. По его мнению, умный творец не воздвигает горы на волоске, каким бы широким образованием он не обладал. Но чем более он образован, тем глубже будет его творение”. Еще одному важному правилу он учит ее: “Логика приводит мысли в порядок. Велика роль логики в жизни. Ты должна стоять над вещами и не быть эмоционально замешана в объективный ход событий. Не превращай объективное в личное”.

Израиль твердо решил развивать ее, как писательницу. На семинаре в Гиват Ахавива он поставил перед ней картину:

“Посмотри на образ и определи его”.

Она взглянула на решительное лицо Наполеона, сидящего верхом на коне и сказала: “Это образ решительного человека, всецело живущего войной, рвущегося в бой, или еще не остывшего после боя”.

“Это – слишком детское определение. Углубись. Определи его характер, как будто ты с ним знакома многие годы”, – жестко сказал он приказным тоном. Она сказала, что человек этот – эгоист, ничего и никого не берет в рассчет. Он привык, чтобы все перед ним преклонялись, и требует этого от любого, с кем сталкивается. Этого человека надо остерегаться. Она, Наоми, не хотела бы встречаться с этим человеком.

“Так ты и должна вести себя со всеми, Наоми: определять заранее каждого, с кем предстоит сблизиться”.

Он обратил ее внимание на ноги Наполеона, вжатые в живот коня и руки, обращенные в сторону: “Движения ног свидетельствуют о том, что этот человек вечно ищет опору. На этой картине Наполеон вовсе не мужественный человек, а большой трус. Он страдает от недостатка уверенности и сильной похоти. Погляди, как он сидит на коне. Движения его рук синхронны с движением ног. И это говорит об устойчивости или поиске устойчивости”.

В другой раз Израиль взял альбом с серией портретов женщины в разные годы ее жизни и попросил Наоми определить ее характер, стать, поведение, все, что составляет природу человека. Она сразу узнала Дезире, определила взлеты и падения в настроении души дочери богатого торговца шелком из Марселя, которая была невестой молодого офицера Наполеона. На картине она так и дышит живостью и счастьем. На другой картине глубокая печаль застыла в ее глазах. Наполеон отменил венчание с Дезире и венчался с Жозефиной, вдовой графа Богарне, матерью двух детей. Дезире решила покончить собой.

Израиль перевернул страницу, и вот она, Дезире, вся светится. Замужем, с ребенком. Муж ее, маршал армии Наполеона Жан Батист Бернадотт спас ее, когда она тонула, бросившись в реку. Она последовала за ним в Швецию, куда он был направлен командовать армией. Жан-Батист разбогател, был вхож в королевский дворец. На следующей картине Дезире выглядела печальной и разбитой. Швеция оказалась чуждой ей страной. Язык был ей чужд, люди несимпатичны. Муж отпустил ее во Францию при условии, что сын их останется у него и будет расти в Швеции. В 1818 Жан Батист Бернадотт стал королем Швеции Карлом Четырнадцатым. Дезире, будучи королевой, так и не привыкла к королевскому дворцу, надолго удаляясь от семьи в Париж.

“Дезире дает понять, что это такое – шведский народ”, – Израиль достал книгу по истории, нашел описание нордических народов, рассказ об их вторжении в Европу и мифологическом наследстве, пропитанном большой кровью, которое они оставили европейцам. Это было ей знакомо по детству и учебе в школе, где она заучивала нордические мифы.

Углубление знания деталей в области человеческой природы – отличный способ, по мнению Израиля, ознакомить ее с секретами великой литературы.

Израиль продолжает представлять ей портреты, чтобы она определяла по ним человеческие типы. Вот перед ней человек, скрестил пальцы, плотно приложив ладонь к ладони. Получилась решетка тюремной камеры. “Это человек ищет точку опоры в себе самом. Он обязан за что-то ухватиться, ибо вожделение изводит его. Скрестив пальцы рук наподобие решетки тюремной камеры, он убегает от реальности”.

В душе Израиль лелеет веру, что в будущем Наоми вырастет в большую писательницу. Как духовный ее учитель, он проникает в самые тонкие изгибы ее личности, вдохновляющие и его дух.

Израиль,

я благословляю утренний ветерок, радуясь предстоящему твоему приезду. Быть может, ты приедешь после полудня? Я бы очень хотела показать тебе дочь Мими. В любом случае я свободна и жду тебя.

Твоя Наоми

Здравствуй, Наоми,

Я очень хотел выполнить свое обещание и посетить тебя на неделе, но снова вынужден был болтаться между Гиват Хавива и Бейт Альфа. Работа просто валит меня с ног. На прошлой неделе просидел в комиссии по выработке учебных планов Движения. Ездил туда и обратно на длительные, до полуночи, заседания. Ужасно устал. Кроме того, на меня возложили работу по подготовке к юбилею кибуца. Жара изводит и не дает покоя невозможность встретиться с тобой. Как твое здоровье. Как твоя компания “малолетних преступников”.

Продолжаешь ли ты свою “педагогическую поэму”? Если не трудно, черкни мне пару слов,

Всех благ,

Израиль,

19.10.52

Бейт Альфа

Израиль приезжает к ней с учебными пособиями и книгами, но, главное, с добрым взглядом и мягким прикосновением рук.

Сумрачный день светлеет с его появлением. Именно это чувство сопровождало ее все дни, когда она представляла кибуц Зореа на общей конференции докладом об особых проблемах выходцев из Германии. Ее бросало в жар в зале, битком набитом представителями разных кибуцев. Еще бы.

Израиль сидел в президиуме с лидерами. Увидел ее в зале, помахал рукой, спустился в первый ряд, сделал ей знак, и она уселась с ним рядом. В руках он держал свернутое одеяло, которым накрыл ее колени. “Шейндалэ позаботилась об одеяле”. Приятная теплота разлилась по ее телу, и это в помещении, где царил собачий холод. Шейндалэ, секретарша Меира Яари, была душевно связана с Израилем, зная его отношения с Наоми. А она в эти мгновения чувствовал в своей руке его руку, прикрытую одеялом. Она молила об одном: чтобы прикосновение длилось как можно дольше, чтобы так он держал ее руку всю жизнь. Скамья была жесткой. Она не могла унять дрожь. Она не обманывала себя: никогда не добьется этого человека, который рожден быть одиноким.

Тем временем Милек завершил в духе психоанализа доклад о воспитании и образовании детей, и Израиль, оставив ее руку, пошел на сцену, в президиум. Тяжкая пустота навалилась на нее и лишила сосредоточенности. С трибуны Израиль подверг острой критике выступление Милека, она же вся была сосредоточена на своей руке, ставшей холодной.

“Ну, я прав? Ты согласна со мной?” – Израиль вернулся и сел рядом, не обращая внимания на оглушительные аплодисменты зала.

“Потом, потом”, – она в полном смятении. Как ему объяснить, что все ее мысли во время его выступления были сосредоточены на ее любви, а не на его контраргументах Милеку.

Конференция завершилась, все разошлись. Только они вдвоем продолжали сидеть, разговаривать. Вспоминали о товарищах из движения “Ашомер”, с которыми довелось встретиться в Варшаве или Берлине. Она вспомнила свой первый поцелуй с Дуни на скамейке в берлинском парке, и неприятную встречу с ним в Эйн Хароде. Отчужденностью веяло от всей его фигуры.

“Это его проигрыш”, – смеялся Израиль, слыша в ее тоне детскую обиду.

Неожиданно он посерьезнел. Его потянуло к молодой женщине. Этого не должно быть: чувства отдельно и дело отдельно.

Прочитал ее новый рассказ, написанный в полной противоположности всем его наставлениям, ужасно рассердился, в гневе швырнул толстую тетрадь, стукнул ладонью по столу.

“Ты не принадлежишь этому. Не пиши, как все, о штурмовых отрядах, о Пальмахе. Ты талантлива. Я ожидаю от тебя гораздо большего”.

Она вся сжалась. Израиль – взыскательный литературный критик, и вот, потерял самообладание, разговаривает с ней, как учитель с нерадивой ученицей.

“Возвращайся домой, Наоми!”

Вернуться домой?! Годами она приучает себя забыть горечь прошлого. Она не хочет вспоминать, что родилась с наростом на голове, росла чересчур умной девочкой. С детства мечтала создать свой мир, не похожий на тот, который встретила, выйдя на этот свет. Всегда тянулась к миру, который освободит ее от страданий сиротства и горечи детства.

Вернуться домой? Рахель Янаит, которая олицетворяла для нее страну Израиля, с корнем вырвала из ее души мысль, что Германия была когда-то ее домом. Рахель, жена президента страны, для нее – образец для подражания. Если она открывала для себя какую-то идею, боролась за нее до конца.

Вернуться домой?

Что имел в виду Израиль?

Израиль,

напиши пару слов о твоем здоровье и делах. О каком письме Мартина Бубера ты пишешь? У меня со здоровьем все в порядке. Много пишу, кажется, не очень успешно.

До скорой встречи,

Твоя Наоми

Март 1953. В кибуце спущены флаги.

Большинство членов кибуца в трауре. Умер диктатор, лишенный милосердия, уничтоживший миллионы людей, чудовище в человеческом облике. Встретившись, Израиль и Наоми долго обсуждают столкновение мнений по поводу Сталина.

Советская Россия и ее отросток – израильский коммунизм и отношение движения “Ашомер Ацаир” к “солнцу всех народов” обсуждают все киббуцники. Гнев душит Израиля, когда он рассказывает о встрече Меира Яари с партизанами: Абой Ковнером, руководителем партизан в гетто Вильно и лесах Литвы, и Ружкой Корчак из кибуца Эйн Ахореш, воевавшей вместе с ним.

Аба Ковнер, человек высокого ума, лидер, описал русских партизан-коммунистов клятвенными антисемитами, относившимися к евреям-партизанам, как к врагам! Они хотели расформировать усиливающееся и расширяющееся еврейское подразделение. Хотели его разоружить, унижали его. Евреи чувствовали угрозы с их стороны и со стороны Сталина. Меир Яари прервал его на полуслове и со свойственным ему высокомерием попенял ему: “Вы видели Россию с заднего хода, но не видели лица России! Ты и твои друзья не изменят нашего мнения по поводу величия Сталина”.

Ковнер упрямо повторил: Сталин – антисемит. Он дал указание – убивать евреев.