Текст книги "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая"

Люди говорят – кто, насмехаясь, кто, удивляясь – что я распыляюсь, интересуясь слишком многими темами. Но это неверно. Я интересуюсь лишь одной темой – развитием этой одной идеологии, ведущей – по твоим словам – в ад.

Наоми, я никогда еще не говорил об этом ни с одним человеком. Ты – единственная у меня, с которой я могу об этом говорить.

И пока еще не знаю, как я прочту одну или несколько лекций на эту тему. Вполне возможно, что провалюсь. Но этого не боюсь, и вовсе не падаю духом и беру в расчет “провал” перед верными идеологии “кадрами”. Я обязан расколоть этот орех.

Читаю книгу молодого автора “Душевный итог”, интересуюсь мнением Натана Шахама о книге. Он говорит: способный юноша. Ему ведь всего 24 года. Давид Анегби, называет его имя Натан, в свое время распространялся в писательском кафе “Касит”, что выпускает книгу в духе социалистического реализма. Я пожимаю плечами. По-моему, это просто ребячество. Натан согласен со мной. И что означает – способный к писательству юноша? Натан не может это объяснить.

Внутренне я сравниваю эту книгу с твоим романом. Никакого сравнения. Твой роман несравненно выше. И это я говорю со всей откровенностью.

И вообще выясняется, что я нуждаюсь в тебе более, чем ты во мне. У меня сейчас период слабости. Такая вселенская лень! Отсюда – и писанина – без тормозов – о левых. Линия тянется из Советского Союза. Берия – это конец борьбы с одним их претендентом на верховную власть. Обратила ли ты внимание, что в последние дни в Москву отозвали многих послов? На заседании центрального комитета партии Берию вывели из этого органа.

Решили: идет борьба за мир. Я буду приветствовать демократизацию партии, если она признает сионизм, и тем приблизится к нам. Не признает сионизм, хотя бы признает стремления еврейского народа к независимости, прекратит войну с нашим народом, как нацией. Видишь, становлюсь пророком. Мы еще доживем до этого. И войны не будет. Разовьется наука. Не будет у нас уродливых людей, больных, несчастных – вылечим всех. Наоми! Надейся на лучшее. Наши левые увидят, чем завершилась их война. И это было частью их мелкобуржуазной идеологии, и это было усилие – ухватиться за борта саней, как за тормоз, чтобы не скользить вместе со всеми. Но кто заставил их сесть в эти сани? Кибуц – вне этих саней, он – единственный, кто служит тормозом. Помни это при написании романа.

Я бы хотел, чтобы ты ближе ознакомилась с нашей политической жизнью и описала бы ее, чтобы вжилась в нее. Мне кажется, ты – единственная, кто к этому предназначен. Натан пока этого не понимает. Он не намного моложе тебя. Ему около тридцати. Он слушает лекции для “кадров” по политике, потом жалуется мне: я просто не приспособлен к такой массе схоластики. Но умен в малых делах и занимается слишком детальным психологизмом. Я люблю его, но беспокоюсь за его развитие. Надеюсь, что он наберется ума. Ты же – совсем другое дело. Я бы очень хотел, чтобы ты ознакомилась поближе со всем клубком политических, личных, товарищеских отношений в стране, в кибуцах – в частности. Ты напишешь то, что я жаждал рассказать всю свою жизнь, но не смог.

Вчера я пошел на детскую постановку в честь завершения учебного года. Ставили спектакль по сказке Андерсена “Снежная королева”. Герда, добрая сестра, спасла брата, чье сердце стало ледяным. Рахела Элькони, игравшая Герду, исполнила ее роль столь убедительно, что я поверил ей всей душой, прослезился и с такой приязнью мысленно гладил мальчика, что лед его сердца растаял.

Попал он к грабителям, поднялся на снежные горы, преодолел все приключения, пока золотая карета не прикатила за братом Герды и спасла его от вечного купца и снежной королевы, и вернула ему человеческое сердце. Андерсен верил в любовь. И дети – тоже. Они играли свое детство просто, как сельские дети. Я сидел поодаль от них и видел их по-новому. Какие-то новые стороны открылись в них, как по мановению волшебного жезла. Я знаком с этими детьми еще с того момента, когда они сосали материнскую грудь. Я люблю следить за тем, как развиваются сыны человеческие. Но вчера все стало для меня неожиданностью. Так растут наши дети. И Андерсен с дальнего севера становится близким детям кибуца Бейт-Альфа, их товарищем.

Время приближается к часу ночи. По радио звучит тихая музыка. Ты все еще считаешь, что я не люблю музыку? Я бы хотел тебе рассказать о моей любви к музыке. Не сейчас. Я уже закрыл глаза. Иногда мне кажется, из нас обоих – именно я – истинный романтик. Но – нет. Неверно. Это не романтика. Это нечто абсолютно иное. Быть может, когда я посещу твою башню, расскажу тебе об этом. Но интересует ли это тебя вообще? Письмо мое длинное. Но если буду его продолжать, тормоз мой выйдет из строя. Привет твоей Мими, и всех благ тебе.

Твой Израиль

Ребенок сдан в детский дом кибуца. Они вдвоем занимаются рукописью романа. Следы усталости на лицах… Редакторская работа выматывает.

Привет и большая любовь уважаемому редактору.

Ты уехал, оставив после себя тепло души. Девушка скучает, а малышка спрашивает: хорошо было с Израилем?

Да и я все еще под впечатлением нашей встречи. Это была чудесная встреча. Помнишь, я рассказывала тебе о встречах, когда земля трясется под ногами. Это и было сейчас в Гиват-Хавиве, в моей комнате.

Я счастлива, Израиль.

Люблю тебя, обнимаю,

Наоми

28.07.1953

Привет, Наоми!

Я сегодня ездил в Тель-Авив на встречу с Шлионским. А он уехал на месяц в отпуск. Отдыхает на горе Кармель. Оставил ему две главы твоего романа. Приложил письмо, сообщив, что еще две главы скоро будут ему переданы. На следующей неделе, вероятно, поеду в Иерусалим. Оттуда – в отпуск не знаю еще, куда. План встречи и времяпровождения в Тель-Авиве, как и мечты и сны летней ночи, жаркие дни и не менее тяжкую ностальгию, придется отложить. Тоска эта, полная переживаний, да будет благословенна, как говорят об ушедших. Аминь.

Тебе самой надо будет поехать в издательство “Сифриат Апоалим” (Библиотека трудящихся”), найти там человека по имени Хаим Пелег и передать ему дополнительные главы. Вдобавок к этому, отдыхай, дай покой твоей безумной головке.

Указания к отпуску: скажи Ирме, что после того, как ты приведешь в порядок свои волосы, тебе надо заняться зубами, и да будут они чище снега и белее молока. Ты не следила за ними. И жаль их потерять только из-за неряшливости.

Замечание по поводу последней главы твоего повествования: не понимаю, в чем ты обвиняешь господина Леви. Почему его одиночные прогулки означают, что он сдался судьбе? Что он, по-твоему, должен был сделать?

Захочешь послать мне письмо, пиши в кибуц Бейт Альфа. Сюда же посылай новые главы. Привет твоей сестре. Сожалею, что никак не могу с ней познакомиться.

Жму руку,

Израиль

Сухо во рту. Что такого она совершила?

Привет тебе, Израиль, в жаркую летнюю ночь, когда снятся сны, которые не хочется прятать. Получила твое письмо, и то, что прочла между строк, испортило мне настроение. Что случилось, Израиль? Чего ты вдруг решил не видеться со мной такой большой отрезок времени? Не из-за желтых моих зубов, которыми все еще занимается Ирма, и не из-за отсутствия времени. Тут какая-то иная причина скрывается между строк. Я тебя чем-то оскорбила в разговоре в Бейт Альфа? Я не смогла быть откровенной с тобой, какой должна была быть, и ты, быть может, неверно толкуешь сказанное мной. Так вот, я хочу добавить к твоим указаниям по отпуску, что не будет мне покоя, пока я тебя не увижу и не поговорю. В воскресенье я еду к сестре и предлагаю тебе, чтобы по пути на Иерусалим ты прихватил меня. Достаточно мне поговорить с тобой по дороге.

Господина Леви я обвиняю в том, что он сдался своему отчаянию, отказался от того, что могла ему дать жизнь. Так я буду обвинять каждого, кто не берет двумя руками то, что дает ему жизнь, будь это от отчаяния, осторожности или расчета.

Это письмо я посылаю тебе с парнем из нашей молодежной группы, в надежде, что он найдет тебя дома, и ты пошлешь с ним ответ, включая место и время нашей встречи. А я посылаю тебе много благословений, и это просто потому, что я тебя люблю.

Твоя Наоми

Наоми, дикая моя девочка!

Да не обижаюсь я на тебя. Ничего дурного ты не говорила. Трудно мне отвечать и объяснять, стоя на одной ноге. Это весьма сложно. Ужасно сложно. Я был в Гиват Хавиве в понедельник. Все-таки решил прочесть лекцию преподавателям. Сказали, что было очень интересно. Но когда вглядывался в лица слушателей, возникла и укрепилась у меня мысль. И на следующий день я написал тебе письмо, для чего поехал в Тель-Авив, и пока этого достаточно. Но если ты такая, какой выступаешь в этом письме, принесенном мне парнем, если ты действительно такая, я приеду, чтобы немедленно с тобой встретиться. Езжай с миром, нет нужды дергать тебя на пути в Иерусалим в эти редкие для тебя дни твоего отпуска. Приеду к тебе, обязательно приеду. А твои обвинения господина Леви весьма тяжки. Приеду его защитить. Поговорим об этом. А пока пусть твои веки отяжелит полуденный сон. Знаешь, парень пришел, когда я только собирался вздремнуть. А подробную карту района Пардес-Кац я упрятал в надежном месте.

Жму две твои ладони и делаю еще что-то, что невозможно выразить в письме.

Твой

Израиль

11.08.53

Бейт Альфа

Дорогая Наоми!

Ура! Дела оборачиваются с невероятной быстротой. Жаркий день неожиданно потерял силы в Гиват Хавиве. И мне вручили письмо от Азриэля Охмани, которое я ждал. Он отвечает за оригинальную литературу в издательстве “Сифриат Апоалим”. Все развивается как нельзя лучше. Из письма выясняется, что Шлионский очень хорошо отзывался о прочитанных главах твоего романа. Представляю, насколько ему понравятся следующие две главы. Как широко раскроет глаза уважаемый поэт, получив твою тетрадь. Увидишь, как это его впечатлит. Надеюсь получить отчет сразу же после интервью. План реализуется именно так, как мы предполагали. Издательство захочет взять над тобой шефство. Это означает, что оно потребует от кибуца – освободить тебя для завершения романа. Наберись сил и пиши!

13.08.53

Неве Шаанан

Второй день отпуска. Пока все в порядке, за исключением того, что сосед храпит по ночам. В комнате проживают еще несколько человек из разных кибуцев, беседуют, по вечерам в компании пьют чай, цитируют Тору и рассказывают анекдоты. Я устал от всего этого. Даже читаю с трудом. Прочитал “Городок Окуров”. Отличная проза. И чтение мое сопровождали два черных глаза, полные света, что не оставляют меня с того вечера, когда виделся с тобой на пляже в Тель-Авиве. Они со мной, как нежный запах чудесных цветов, который повсюду следует за мной. Сердце мое в порядке. А вокруг – море, горы и ветер.

И нет ни малейшего желания чем-либо заниматься. Шлионский здесь. Была договоренность встретиться вечером. Но я не пойду. Не хочу делать никакой протекции. Передал ему то, что говорит само за себя. Размышляю над новыми двумя главами. Целые фрагменты всплывают в моей памяти, разные ситуации и образы. И я думаю об их будущем. Не хочу писать писем. Колдовством охватила меня маленькая черноглазая волшебница, повязала меня своим колдовством, та еще ведьма!

Все же вчера был у Шлионского. Дошли до меня слухи, что он не будет на следующей неделе в Тель-Авиве, и я бы хотел знать, что мне тебе посоветовать – как себя вести. Говорил я с ним о разных мелочах. Напоследок он спросил, что с продолжением романа. Я сказал, что ты планируешь быть у него в Тель-Авиве в следующее воскресенье. Он остается там всю неделю. Желательно, чтобы ты приехала.

Будь здорова и до встречи,

Твой

Израиль

16.08.53

Здравствуй, Израиль.

Значит, ты ходил в отдел культуры по поводу организации семинаров и вообще занимался высокими проблемами. Я же продолжала гулять по улицам Тель-Авива.

Тысячи людей теснили меня, как моего доктора Ласкера, а я была занята моими мыслями до такой степени, что все время натыкалась на кого-то, и была реальная опасность, что попаду под автобус. Но таков мой путь, как всегда, и, главным образом, когда я занята размышлением о соотношении формы и содержания. Кажется, ты подарил мне эту тему в знак нашего расставания. Вот я и исполняю подаренную мне тобой заповедь.

И какова диалектика между формой и содержанием? Это ведь диалектика самого произведения. И невозможно отделить его содержание от его формы.

Как возникает произведение искусства? Во-первых, есть реальность, и для творца, познавшего эту реальность, она становится тезой его произведения. На этой стадии Бытия нет еще произведения. Творец должен перейти к стадии познания Бытия, – стадии антитезы. На этом этапе происходит столкновение между общими элементами реальности и субъективным отношением творца к ним. Художник может видеть коней коричневыми или голубыми, а писатель – выражать себя в футуристическом стиле. В мире абстракции все дозволено – революционное содержание может быть облачено в необычную для него форму. Как пример – футуризм. Разложить реальность на элементы, без возможности их соединить, проложить путь к цельности мысли и Бытия.

У антитезы тоже есть склонность к разложению элементов. Творец, который застревает на этом этапе, ищет верного мысленного и чувственного выражения этой формы, лишенной цельности. Когда же творец приходит к высшей форме – синтезу, происходит слияние реальности и абстракции. Форма выражает творца.

И в завершение письма – Маяковский. Он творил в разорванном на части мире революции, которая разделила мир на груду элементов. Он так и не сумел собрать эти элементы в единое целое. Как верный сын революции, Маяковский действовал и творил согласно диалектике тех дней. И творчество его – верное выражение превращенного в осколки мира, разорванной души поэта, странствующего между этими осколками – разрушенного старого и нового, который еще не возник. Маяковский воспевал революцию, а не пятилетние планы и жесткую реальность новой жизни.

Такова, мне кажется, ситуация и в нашей стране. Я бы с большим удовольствием сидела сейчас рядом с тобой, слушала бы твои ответы, которые намного глубже моих. В моем воображении я иду с тобой вдоль берега моря, вбирая в себя ночь, шум волн, ощущая прикосновение твоей руки, и чувство наполнения жизнью в сердце. В эти же дни я продолжаю отдыхать и толстеть. Продолжаю заниматься своей прической, чистить зубы, чтобы они были ослепительной белизны при следующей встрече с тобой. Ну, а ты, что делаешь? Отдыхаешь? Читаешь? Беседуешь? Пиши мне в кибуц Азореа.

Несмотря на жаркий летний день, я шлю тебе жаркие благословения и любовь.

Наоми

27.08.53

Неве Шаанан

Наоми, Наоми, Наоми.

Все мысли улетучились. Все слова запутались и сплелись, и ничего нет в мыслях в данный момент. Только одно имя витает на утреннем ветру вокруг меня и рассеивает всё, что вокруг. Дни после ночного бдения накатывают покоем, обещая новые светлые ночи и неся на своих крыльях лечащий воздух прохлады. И все окружающие выражают огорчение, что это последний день отдыха, и я вынужден их покинуть. Меня же это расставание вовсе не огорчает. Я ощущаю прилив энергии и жажду вернуться к работе. Завтра, в пятницу, вернусь домой. Дни, как я вижу, становятся жарче. Ничего. Я жду тебя на следующей неделе. Выбери себе вечер и целый субботний день за ним. Не приезжай на час. И посвяти весь день пятой главе, которую представила мне в твоей башне. Я поражаюсь силе твоего творческого воображения. Но полагаю, что Отто не может быть единственным представителем революционной Германии. Образ Отто, человека, революционно настроенного, хорош, но слишком слаб в смысле действия. Образ этот олицетворяет коммунистическую Германию тех дней. Но не может быть, чтобы он была единственным, и не было бы там немца, представляющего будущее Германию. Напряги свое творческое воображение, и ты найдешь этого антипода.

В ожидании тебя,

Израиль

06.09.53

Эйн Шемер

Наоми,

посылаю тебе письмо Шлионского как подарок к празднику Всё еще не понимаю, собирается ли он опубликовать главы твоего романа в ближайшем номере своего журнала, или готовит их для следующего номера. Был у редактора Охмани, он ничего не знает. Попросил его прочесть материал у Шлионского и напрямую связаться с тобой. Шлионскому же написал, чтобы он прислал тебе корректуру. Постараемся поработать над ней вместе. Научу тебя, как это делают. Теперь ты сможешь после праздников поехать к Шлионскому. Поговори с ним и спроси его мнение о твоих текстах.

Твой

Израиль

Держась за руки, они идут вдоль хребта, через цитрусовый сад и виноградники, и тени их бегут за ними вдогонку. Пересекают рощу эвкалиптов, и светящиеся окна домов кибуца остаются за их спинами. В эти светлые ночи они взбираются на склоны гор Гильбоа, или лежат под пальмами в долине, и душа ее словно бы несется верхом на белых клубах облаков. “Остерегайся слова, – бархатный голос его мягок и негромок, – слово может разрушить драгоценное переживание души, может быть сильнее яда, убить. Сохраним молчание. В молчании – сила. У каждого в душе таится сокровище, и он должен не только хранить его, но и пережить”. На верхушках деревьях щебечут, не замолкая, птицы, и каждый их звук полон скрытого смысла и значения, листья финиковых пальм шуршат, подобно крыльям, и гроздья фиников раскачиваются на ветру. Месяц в небесной выси притягивает их взгляды, облагораживает их мысли.

“Если прислушаешься к молчанию, – шепчет он, – услышишь вещи, которые заглушаются словами и бесконечными разговорами.

Ночью любое очертание изменяется, каждый шепот, каждое чувство скрывают в себе нечто таинственное”.

Все вокруг замерло. Держась за руки, они идут домой, и их чувства перетекают от одного к другому. Любовь их не нуждается в словах. Молчание становится частью ее творчества. Она старается писать афористично.

“Я приглашаю тебя в квартал, который особенно близок мне, в квартал “Меа Шеарим”

“Ты берешь меня в квартал “досов”? Они близки тебе?” – в ее голосе звучит ирония.

“Когда я репатриировался в Израиль, первой моей экскурсией было посещение квартала “Меа Шеарим”. Он напоминает мне дом в Польше. Тоска по детству тянет меня сюда”.

Они идут по узким улочкам, и ей становится грустно. А ее друг, напротив, оживлен:

“Мечтаю написать книгу о еврействе Польши”.

Они входят в книжную лавку, расположенную в подвале. Израиль забывается среди книжных полок, между обветшавшими священными фолиантами. Она стоит в сумеречном подвале, вдыхая запах старых книг. Он приносит книгу с пожелтевшими страницами.

“Старые книги”, – говорит она. Он качает головой: “Нет, это не запах старости, это запах моих детских лет”.

Он углубляется в свое прошлое. Она идет за ним в этот, чуждый ей, странный мир. Наоми поражена. Ведь ее любимый принадлежит к движению “Ашомер Ацаир”

“Добро пожаловать, реб Исруэль”.

Бородатые мужчины с пейсами и в черных кафтанах приветствуют его из всех углов. На главной улице останавливаются благообразные старики, чтобы пожелать ему добра и мира. Он кланяется им, называя каждого по имени. Он любит приходить сюда и разговаривать с учениками ешив, молодыми умными людьми. Любит сидеть в их компании, читать с ними изречения Мишны. Изучать Гемару, часть Талмуда. Его знания Гемары, острота толкований изречений, открывают ему здесь любые двери. Израиль говорит на отличном идише.

“Вос махст ди унтер дайне гоим?!” – “Что ты делаешь среди гоев?”

“По-вашему, я не кошерный еврей?” – смеется Израиль.

“Реб Исруэль, ты, в высшей степени, кошерный еврей”.

“Еврей всегда еврей. Добрым отношением можно обратить атеистов в кошерных евреев. В кибуце я помогаю им быть кошерными евреями”.

В ешиве, известной своей фанатичностью, Израиль отводит ее в угол коридора, где особенно затхлый воздух, извиняется перед учениками, что не может оставить женщину на улице. Он заходит в класс, а мимо нее проходят молодые знатоки Священного Писания и отводят от нее взгляд в сторону. Она не сдвигается с места. Она с напряженным вниманием прислушивается к дискуссии учеников и Израиля. “Реб Исруэль, ду бист идеалист” – “Реб Исруэль, ты – идеалист”. Они яростно доказывают, что еврею-атеисту запрещено даже ступать по Священной земле Обетованной, а их главное предназначение – хранить святость этой земли. Израиль отвечает, что люди кибуца смиряются с бедностью и голодом во имя того, чтобы превратить болота в плодородные земли, и отвергает их ярость по поводу того, что люди кибуца осмеливаются упоминать имя раввина Кука, который признает святость дел первопроходцев-атеистов.

“Я пришел учить с вами изречения Мишны”, – Израиль пытается прогнать злой дух отрицания, становясь одним из них – кошерным евреем. Примерно, через час он выходит к Наоми в коридор и говорит ей, что тот, кто рос в глубоко религиозном доме в Польше, может понять их резко отрицательное отношение к атеистам. Он уже давно огорчен тем, что религиозные евреи категорически не приемлют атеизм, и общество их теряет. И вместе с тем, с ними приятно заниматься. Они воспитаны. Начитаны.

“Израиль, скажи мне, почему после Катастрофы, они восстанавливают общины хасидов, возглавляемые праведниками-цадиками в Польше до войны, здесь, в Израиле?” Она удивлена до глубины души. Он отвечает ей, что в лагерях смерти хасиды говорили – Бог с нами, здесь, в Аушвице. А те, кто спасся из лагерей смерти, репатриировались в Израиль. Руководители хасидов, адморы – праведники, учителя, раввины – повелевали своей пастве мстить тиранам и палачам тщательным сохранением довоенного образа жизни в диаспоре.

В квартале ортодоксов, среди мелких торговцев, ювелиров и учеников ешив, они собирают информацию о евреях Польши. Он разыскивает семьи, знакомые ей по берлинской улице Гренадир Штрассе, заселенной евреями, которую она собирается изобразить в романе. Она не перестает удивляться Израилю, обнаруживая все новые стороны его личности. В “Меа Шеарим” он смеется также заливисто, как смеялся в детстве. Шутит и балагурит на идише, что не характерно для него. Этим смехом он привлек богобоязненных евреев, особенно он сдружился с продавщицей париков. Однажды он стоял перед витриной ее лавки и заразительно смеялся. Полная продавщица вышла к нему с обидой: “Ты что, гой? Не знаешь, для чего они предназначены?”

“Моя мать носила парик”, – успокоил он продавщицу и рассказал ей историю. Религиозные женщины напали на его мать за то, что она пришла в микву – бассейн для омовения – с маленьким сыном. Мать отвечала: “Он совсем малыш. Чего вы сердитесь? Ничего не случится, если он увидит голую женщину”. Израиль покраснел, когда он увидел, как телеса продавщицы трясутся от смеха.

Израиль водил Наоми в залы, где звучала современная музыка. Веселые мотивы чередовались с печальными. И она ощущала, что любовь приносит ей вместе с легкостью, тяжесть на душу. Любовь пробуждает в ней силы творчества, но оглушает душу. Звуки и голоса затягивают ее в какую-то воронку и не дают покоя. Воображение уносит ее далеко-далеко от реальности мелодией, овладевающей всеми ее чувствами. Израиль говорит с улыбкой:

“Великих писателей тянет за пределы человеческой жизни”.