Текст книги "Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь"

* * *

В Чжун-Го я быстро приспособилась к школе. После второго дня Ба-Ба уже не нужно было притворяться, что он ведет меня в зоопарк. После второй недели я больше не просыпалась в слезах; напротив, я была радостно возбуждена и часто поторапливала Ма-Ма и Ба-Ба, чтобы поскорее увидеться с друзьями. Я легко заводила друзей. Тщеславие рано проснулось во мне, и я часто надевала новое платье, топ или ленту, которые Ма-Ма придумывала и шила для меня. А сверх того, я любила командовать. В том возрасте этого было более чем достаточно, чтобы стать лидером. На переменках, до того, как нас разбирали родители, я верховодила стайкой подружек: все они были мои одноклассницы, кроме одной-двух, все разодеты в платья ярких, вырвиглазных цветов. Мы играли в игру, которую я выбирала сама. Часто это были игры, любимые всеми, например «утка, утка, гусь» или «музыкальные стулья», но иногда мне хватало авторитета, чтобы придумать совершенно новую игру. Такие игры редко получались внятными, поскольку я никогда не продумывала правила достаточно подробно. Но мои подружки все равно в них играли. Они никогда не шли против меня.

Чуть ли не чаще всех я выбирала «наседку». Все мы, кроме одной девочки, выстраивались в цепочку, положив руки на плечи впереди стоящей соседке. Обязанностью наседки (той, что стояла первой в цепочке) было защищать своих цыплят (тех, что стояли в ряду позади нее). Задачей девочки, которая не вставала в ряд – орлицы, стервятницы или какой‑то другой голодной хищницы, – было «поймать» цыпленка, осалив его с любой стороны. «Пойманный» цыпленок после этого становился хищницей, и игра начиналась заново, а матушка-наседка занимала свой пост защитницы постоянно.

Вскоре дух этой игры просочился во все мои дружеские отношения. Я стала матушкой-наседкой в больших и малых вопросах. Подружки спрашивали меня обо всем на свете. Что Тан Юань надеть завтра в школу? Что Сяо Хун попросить мать приготовить на ужин? Следует ли Фэй-Фэй какать в школе или дожидаться, пока ее заберут домой? Так и сложилось, что я рявкала приказы направо и налево и мой авторитет подпитывал сам себя.

Однажды, как только мы возобновили школьные занятия после новогодних каникул, Ма-Ма встретила меня у школьных ворот с горящими глазами.

– Цянь-Цянь! – воскликнула она. – Ты сделала меня знаменитостью!

Я влажно клюнула ее в щеку.

– А что я такое сделала?

Ма-Ма объяснила мне, что только что встретила мать Сяо Хун, которая была в восторге от знакомства с матерью знаменитой Ван Цянь.

– Правда-правда! Она даже сказала: «О, так это вы – мама Ван Цянь! Как замечательно, что я с вами познакомилась!» А потом она сказала, что Хун-Хун ничего не может сделать во время каникул, не пожаловавшись: «Ой, надо было спросить Ван Цянь, что мне делать, – она бы точно знала!» или «Если бы у нас были сегодня занятия в школе, я могла бы спросить Ван Цянь». Она даже поблагодарила меня за то, что ее дочке так не терпелось снова пойти в школу! Представляешь?

Да, правда, Сяо Хун была особенно рада видеть меня этим утром – как, впрочем, и многие другие. Она и на уроках, и на переменках весь день донимала меня вопросами – настолько активно, что наша Лао-Ши посадила ее в угол и велела десять минут молчать. Мне было трудно сосредоточиться на уроке. Впервые я поняла, что у роли командирши-всезнайки есть свои недостатки.

Однако я была рада, что стала предметом гордости моей милой Ма-Ма, поэтому ничего не говорила и только улыбалась, пока она хвастала.

– Как ты это сделала, Цянь-Цянь?

– Ой, не знаю, мэй шэнь мэ[51]51
  Пустяки.


[Закрыть]. Я просто отвечаю на их вопросы.

Ма-Ма одарила меня лучистой улыбкой и все следующие недели пересказывала родственникам, друзьям и незнакомцам историю о знаменитой Ван Цянь.

* * *

Утром в мой второй день учебы в Мэй-Го Ба-Ба оставил меня у школьного вестибюля. Оттуда я поднялась по лестнице и нашла свой класс. Я послушно сидела рядом с Джейни, ощущая скручивающиеся в животе узлы и рассчитывая на новый долгий день томительного непонимания, когда Тан Лао-Ши жестом подозвала меня к своему столу на глазах у всего класса.

– Цянь, – сказала она так тепло, что я сразу поняла: ничего хорошего меня не ждет, – ни гэнь во лай[52]52
  Иди за мной.


[Закрыть].

Я должна была идти за ней.

Мои мысли лихорадочно заметались. Меня разоблачили. Мне следовало чаще повторять фразу, которой научил меня Ба-Ба. Неужели уже слишком поздно?!

– Лай, на чжэ[53]53
  За мной, бери.


[Закрыть].

Похоже, что‑то должно было безвозвратно измениться, поскольку Тан Лао-Ши взяла в руки мой рюкзак. Еще одна безвозвратная перемена. Неужели Тан Лао-Ши не знает, что мой рюкзак и так уже обессилен долгой дорогой из Чжун-Го в Бруклин, а потом из Бруклина сюда? Нет, конечно же, откуда ей знать! Во цзай чжэ ли шэнь дэ. Во и чжи цзю цзай Мэй Го.

Строго сказав всему классу одну короткую фразу, Тан Лао-Ши взяла меня за руку и повела в конец коридора, к комнате с большими окнами: одно выходило в коридор, зато другое делило помещение на две части. Я увидела, как один ребенок играет там в крепости с него ростом, а другой, примерно моего возраста, сидит за маленьким столиком, раскрашивая голубым карандашом силуэт кролика. Были там и другие дети, кружившие по комнате, но в хранилищах моей памяти все они потускнели и выцвели.

На своем по-прежнему неразборчивом от пчелиного укуса мандарине Тан Лао-Ши объяснила мне, что это класс для учеников, которые не говорят по-английски. А еще, насколько я смогла понять, это была комната для детей с «особыми потребностями». Я понятия не имела, что это за «особые потребности», но спросила, кто еще в этом классе не говорит по-английски. Она ответила мне, что я – единственная.

Учительница – намного моложе остальных, кого я видела в школе, – была одна на всех многочисленных учеников этого класса. Тан Лао-Ши торопливо представила меня ей, прежде чем уйти, но мы так мало разговаривали с этой учительницей, что я даже не запомнила, как ее зовут. Взгляд у нее был добрый, мягкий, но глаза красные, а под ними мешки. Она подвела меня к крохотному столику напротив мальчика с раскраской, вручив книжку с картинками с парой китайских слов на каждой странице. Я объяснила ей на мандарине, что прочла ее сто лет назад и что книжки с картинками на китайском для меня пройденный этап. Если она и понимала мандарин, то предпочла никак не отреагировать. Бо́льшую часть времени она проводила с раскрашивающим мальчиком, который, покончив с голубым кроликом, принялся рисовать на столе.

Остаток дня прошел в одиночестве. Никто не разговаривал со мной, и компанию мне составляла только книжка с картинками. Однако обеденный перерыв был не так ужасен, как накануне. Как раз напротив нашего класса через коридор был туалет, и я, спрятавшись там, провела целый час в тишине и покое. Учительница, казалось, не обращала на меня никакого внимания, и я стала всерьез подумывать, не пойти ли мне в «потогонку».

Под конец большой перемены я все же решила вернуться в класс – в конце концов, я прожила в Чжун-Го семь лет, и меня приучили к какому-никакому послушанию, – но в знак протеста прихватила на обратном пути пару английских книжек с картинками и вторую половину дня провела с ними. В частности, героем одной из этих книжек был большой рыжий пес, которого, как я поняла за тот день, звали Клиффордом, поскольку это слово было написано на обложке и на каждой странице, где он был изображен. Я понимала, какая это удача, что Ба-Ба показал мне многие английские буквы, прежде чем уехать из Чжун-Го. Остаток дня прошел гораздо веселее, поскольку я делила его с Клиффордом, его счастливой владелицей – маленькой белой девочкой с желтыми волосами, которой я позавидовала, – и их друзьями.

* * *

Уверенная, что я смогу перейти улицу и добраться до мастерской самостоятельно, Ма-Ма не забрала меня со школьного крыльца во второй день. Придя туда и усевшись на табурет рядом с ней, я ни словом не обмолвилась о переменах в школе за всю нашу смену – как, впрочем, и по пути домой. Как и ожидалось, Ма-Ма после смены была притихшей – всю дорогу молчала, если не считать шмыганья носом, которое она пыталась скрыть, а я делала вид, что не замечаю. Я не знала, зачем нужно это притворство, вот только она так хотела, а мне как никогда сильно хотелось сделать Ма-Ма счастливой.

Ба-Ба пришел домой после смены в прачечной, когда я уже улеглась в постель и мои глаза и уши накрывала пелена сна. У Ба-Ба была тяжелая работа, но не такая тяжелая, по его словам, как до нашего приезда. В те времена у него были долгие смены в заведении для людей, которые, по его словам, были безумцами, и их приходилось держать взаперти. Он был единственным китайцем из всех сотрудников. Он рассказывал, что другие работники всячески обзывали его и сговаривались между собой, чтобы ему всегда доставалась самая гадкая работа, типа мытья туалетов и купания пациентов; за последними приходилось гоняться по коридору, когда они сбегали из ванной комнаты, с их голых задниц и ног текла на пол вода, на которой они оскальзывались. Ба-Ба объяснял, что в нашем новом мире мы просто азиаты – так же как корейцы, японцы, филиппинцы и тайцы – и все мы вместе считаемся слабейшей расой, низкорослой и хилой. В Чжун-Го он был настоящим мужчиной, но в Мэй-Го его таким считать перестали. Может быть, для богатых это было как‑то иначе – Ба-Ба говорил, что ему это никак не узнать, что, может быть, однажды я это выясню сама, – зато с бедняками дела обстояли именно так. Пока я не разбогатею, говорил он, мне надо быть осторожной. Всем нам надо быть очень осторожными.

От кровати Ма-Ма и Ба-Ба до моей было буквально рукой подать, и обычно, когда Ба-Ба возвращался, я наполовину просыпалась – посреди теплых снов о том, что я снова дома с Лао-Лао и Лао-Е, – под шепот, кряхтение и стоны.

Ба-Ба любил похвастать, как много долларов он собрал из карманов сданных в стирку брюк, то ликуя из-за своих находок, то предупреждая меня, чтобы никогда не была такой беспечной, как лао-вай[54]54
  Иностранцы.


[Закрыть], белые люди. Я полагала, что все их ночные шепотки были об этом, но другие звуки объяснить не могла. Только интуитивно понимала, что мне не полагается их слышать, так что по мере того, как эти ночи накладывались друг на друга, я завела привычку прятать голову под пуховое одеяло. Еще я затыкала уши пальцами и издавала еле слышное ворчание, пока стоны не переходили в тихое дыхание и храп. Трудно было понять точно, когда они заканчивались, и страшно было раскрывать уши, поэтому я продолжала ворчать под одеялом столько, сколько меня хватало. Иногда так и засыпала, просыпаясь с рассветом как жук, свернувшийся в колобок.

* * *

Следующим утром по дороге в школу я наконец сообщила Ба-Ба о произошедших изменениях. Он решил, что это Тан Лао-Ши, должно быть, настояла на том, чтобы отдать меня в другой класс, и принялся попрекать, мол, почему я не назвалась американкой, как он мне велел?

– Если бы ты сказала, что родилась здесь, Цянь-Цянь, они не стали бы так с нами обращаться.

Много лет спустя Ба-Ба рассказал мне, что на второй день моей учебы Человек-робот, который на самом деле был заместителем директора, обвинил его в том, что Ба-Ба воспользовался фальшивым адресом, чтобы записать меня в школу. Да, такой дом есть на Манхэттене, сказал ему Человек-робот, но он нежилой; это склад, причем заброшенный. Ба-Ба не осмелился упираться из страха перед дальнейшими расспросами. Перед моим мысленным взором он рассыпается в извинениях, объясняя, что я не могу ходить в нашу местную школу, где никто не говорит по-китайски, и что я хорошая, послушная девочка, которая не создаст никаких проблем. Что бы он ни сказал и ни сделал в тот день, его отпустили, а мне позволили остаться.

Только потом, после многих лет, прожитых в страхе, я поняла, что риск был намного меньше, чем нам тогда казалось. Но в вакууме тревожности, который представляла собой жизнь без документов, страх обладал свойствами газа: он расширялся, заполняя весь наш мир, пока не стал единственным, чем мы могли дышать.

В последовавшие недели, пока листья на деревьях меняли цвет, а воздух обретал все большую свежесть, я проводила свои дни в школе практически так же, как провела второй день: в компании Кота в шляпе, Очень голодной гусеницы, мишек Беренштейн, Амелии Беделии и Шела Сильверстайна. Я прокладывала себе путь через классную библиотечку так же методично, как раскрашивающий мальчик – через коробку с карандашами: каждый день он брал другой цвет, а я каждый день выучивала пару новых слов. Я читала до тех пор, пока чувство одиночества не притуплялось и я не оказывалась в приятной компании своих ярко раскрашенных двухмерных друзей. Я читала до тех пор, пока приятное возбуждение не вытесняло безнадежность. Я была в восторге от того, что сама учусь читать по-английски – медленно, конечно, но без помощи взрослых. Мне не терпелось познакомиться с новыми мирами, дожидавшимися меня на книжных полках и столах. У каждой книги были свое место и роль. Даже те, что были предназначены для раскрашивающего мальчика, входили в число самых полезных проводников в моем путешествии по базовому английскому, потому что я могла нажимать в них на кнопки, и тогда слова громко проговаривались вслух. Так я и нащупывала свой путь среди цветов, форм и животных в нашей новой стране.

К октябрю я не переставала упрашивать Ба-Ба вернуть меня в класс миз Тан, похваляясь своими знаниями английского, который осваивала самоучкой. Должно быть, я была довольно убедительна или, по крайней мере, достаточно ему надоела, потому что, когда мы однажды подошли к краснокирпичному зданию, Ба-Ба зашел в школу вместе со мной и попросил меня подождать снаружи кабинета на первом этаже. Когда он вышел оттуда, я сидела на полу, прислонясь к стене, поскольку колени у меня подгибались от нетерпения. Вид у него был такой же измотанный, как и тогда, когда он туда входил, но в глазах появился незнакомый победный блеск.

– Ладно, Цянь-Цянь, можешь вернуться в класс миз Тан. Но поблажек не жди: обращаться с тобой будут так же, как с любым другим учеником.

– Хорошо!

– Ты уверена? Тебе придется сдавать тесты, как остальным, и как‑то успевать за всеми. Ты сможешь?

Я не знала наверняка, смогу ли. Но как у Сестры медведицы к концу ее первого дня в школе, так и у меня было предчувствие, что я сумею разобраться со всем по ходу дела. Если ей этого было достаточно, то и мне хватит.

– Да, Ба-Ба. – Я торопливо потянулась обнять его, а потом побежала по лестнице к классу миз Тан.

* * *

В первую же неделю после моего возвращения в класс миз Тан нам дали тест на правописание. Поглядывая на слова, которые были на табличках, развешанных по классу (Я для «яблока», С для «собаки»), срисовывая непонятную абракадабру и списывая, не особо скрываясь, с составленного от руки списка слов, который лежал у меня в кармане (миз Тан дважды меня засекла, хотя ничего не сказала), я набрала 33 процента, чем неимоверно гордилась. Так начался мой путь к тому, чтобы пятнадцать лет спустя окончить колледж с дипломом по английскому языку.

К Хэллоуину, когда миз Тан раздала всем нам по крохотной тыковке и ножичку с самым что ни на есть маленьким и тупым лезвием, я уже могла в общем и целом справляться с заданиями, не навлекая на себя гнев Джейни. Более того, когда миз Тан велела нам выпотрошить внутренности тыкв, прежде чем вырезать три треугольника – два углами вниз, для глазок, один углом вверх, по центру, для рта, – я тут же все поняла и взялась за работу. А к ноябрю мне даже удавалось понять, в каких случаях Джейни приписывает себе мои ответы, которые я иногда давала, поднимая руку, а затем нашептывая ей. Я была так горда тем, что разобралась в происходящем, что даже не сочла необходимым настучать на нее. И так было ясно, что скоро она вообще не будет мне нужна. Скоро я заставлю Ба-Ба и Ма-Ма гордиться мною, словно я всегда была здесь, словно я родилась здесь – наконец‑то я буду носительницей английского языка.

Глава 7
Пельмени

Америка преподавала жизненный урок голода. В нашей кухне было больше тараканов, чем продуктов. Я вынужденно и быстро усвоила, что мне сходят с рук крохотные, шустрые кражи с полок наших соседей, но поскольку добыча была достаточно мала, чтобы оставаться незамеченной, питала она меня лишь духовно.

Я также научилась быть мстительной. Отплачивая за насмешки и кривляния, я взяла в привычку макать зубные щетки соседей в туалет каждый раз, когда заходила в ванную комнату. Но со временем мне стало этого мало. Так что однажды, обдумывая очередной минималистский акт воровства, я изучала содержимое морозилки и заметила там контейнер с ванильным мороженым. Упаковка была из дешевого картона: вместо крышки она закрывалась просто четырьмя удлиненными клапанами. Я поочередно отогнула их и обнаружила мороженое, нетронутое, белое, в крапинках от коричневых крошек и вдавлинках от клапанов. Я понимала, что полную ложку брать нельзя – слишком заметно и рискованно. Поэтому я довольствовалась тем, что провела языком по всей поверхности бруска, ощутив только пару крошек сахара и привкус сливок. Хотелось еще, но я знала, что мне это с рук не сойдет. Если меня застанет за этим делом сосед – кривозубый, корчащий рожи всякий раз, встречая нас, – то он будет еще громче орать «чинк» в лицо Ма-Ма.

Оставался только один вариант. На его полке в кладовой я добыла четыре бело-голубых одноразовых пакетика соли, рядом с которыми разлеглись два наглых таракана, сперва уставившихся на меня и только после этого гордо ушедших. Я вскрыла все упаковки разом, надорвав край, перевернула их вверх тормашками над мороженым и распределила содержимое плавным движением по всей поверхности. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что мне уже приходилось проделывать такое прежде, что я – профессиональная солильщица мороженого.

После закрыла контейнер крышкой и поставила его в морозилку этикеткой внутрь, как он стоял, когда я его нашла. Закрыла дверцу и сделала шаг назад, и тут до меня кое-что дошло. Я шагнула обратно и снова достала картонку из холодильника. На этот раз я перевернула ее вверх дном, крышкой на стол. Взяла еще два бело-голубых пакетика с той же полки, потом сняла дно картонки, аккуратно подцепив вафли, уложенные друг на друга. Затем посолила нижнюю поверхность, прежде чем вернуть вафли на место и снова убрать контейнер туда, где я его обнаружила, в его ледяной домик.

* * *

Мы нечасто ели в кухне, но я все равно проводила там много времени. По вечерам, когда все квартиросъемщики уже давно успевали съесть ужин и вернуться в свои однокомнатные апартаменты, я прокрадывалась обратно. Мне нравилось затаиться под выключателем и прислушиваться к тихому ц-ц-ц по стенкам, обклеенным обоями под дерево, которое слышалось по всей кухне. Молча досчитав до задуманного числа – иногда это было десять, иногда два, – я, не выпрямляясь, протягивала руку и старалась как можно быстрее щелкнуть выключателем. А потом наблюдала, как стены выцветают, приобретая вместо темно-коричневого цвет загара, когда тараканы, покрывавшие их в темноте не хуже обоев, поспешно отступали в свои логова. Как только стены возвращали себе изначальный телесный цвет, я снова выключала свет, выжидая и прислушиваясь, пока не слышалось одиночное «ц», потом другое, потом третье – новый хор, набирающий силу. И игра – как «наседка» – начиналась заново.

* * *

Днем время тянулось еле-еле, вязкой патокой голода. Жизнь в Прекрасной стране была куда голоднее, чем за все мои недолгие счастливые годы в Чжун-Го, – это пришло мне в голову всего через пару дней после того, как мы сошли с самолета. Теперь, проходя мимо пекарен и магазинов, мы не останавливались, не прижимали носы к витринам, не раздумывали перед тем как войти, а не побаловать ли нам себя. Ма-Ма словно больше не замечала моего голода.

В Мэй-Го голод был постоянным, надежным другом. Уступавшим только одиночеству. Голод спал лишь тогда, когда спала я, а иногда бодрствовал и в моем сне. В Китае всего лишь нужно было сказать, что он пришел ко мне в гости, и Ма-Ма находила для меня еду. В Мэй-Го я быстро усвоила, что не должна говорить о его присутствии. Это лишь причиняло боль Ма-Ма. Ее лицо отражало болезненные спазмы в моем животе, и в тех немногих случаях, когда я осмеливалась попросить еды, Ма-Ма делала то, чего не делала никогда прежде: она говорила мне, что голод полезен, что нет ничего страшного в том, чтобы дрожать и быть не в силах ни на чем сосредоточиться, и что я должна проверить, смогу ли продержаться до тех пор, пока не покроюсь холодным потом, потому что это будет означать, что я действительно расту и становлюсь сильнее. Если это была правда, должно быть, я стала необыкновенно сильной в наш первый год в Мэй-Го, потому что холодным потом покрывалась каждый раз, когда проходила мимо продуктового магазина или ресторана, каждый раз, когда видела, как ребенок моего возраста с хлюпаньем всасывает тающее мороженое из рожка.

* * *

Со временем я нашла способы помогать Ма-Ма без ее ведома. По мере того как крепчал мой английский, я поняла, что есть определенные вещи, которые Ма-Ма не знает, как делать, а я – знаю. Со временем она тоже это поняла. Когда я перестала задавать ей вопросы, она стала задавать вопросы мне.

– Цянь-Цянь, – говорила она тихим, просящий тоном, и я понимала, что сейчас будет Большой вопрос.

Потом она пускалась в расспросы, например, следует ли ей попросить у Ба-Ба больше денег на продукты? Нет, говорила я, нам сегодня не нужно разбираться с его дурным настроением. У нас есть по двадцать долларов каждую неделю, и этим придется обойтись.

Следует ли нам вернуться в Чжун-Го? Да, конечно, безусловно. Китай был родиной, а Америка воняла мочой.

Когда возникали эти вопросы и она слушала мои ответы, я – не всегда по ее поступкам, но всегда как минимум в момент разговора, – понимала, что жизнь взрослых куда тяжелее, чем мне прежде представлялось.

Однажды вечером, когда мы с ней шли домой из мастерской после долгих часов учебы и еще более долгих часов, проведенных за обрезанием ниток, я повернулась к Ма-Ма и сказала, что мне больше не нужен завтрак.

– Вэй шэнь мэ?[55]55
  Почему?


[Закрыть]

Потому что, как и обед, завтрак в школе был бесплатным.

– Ах! Вэй Шэнь мэ бу зао шо? Кэ и шэнь бу шао![56]56
  Почему я не сказала ей раньше? Столько денег можно было сэкономить!


[Закрыть]

На самом деле, поскольку мы жили очень далеко от школы и я никогда не высыпалась после вечеров в «потогонке», раньше я об этом не упоминала, потому что никогда не попадала в школу достаточно рано, чтобы съесть мифический бесплатный завтрак, о котором только слышала.

Однако я этого не сказала. Вместо этого извинилась перед Ма-Ма за то, что была жадной, и сказала, что ей больше не надо будет дважды в день кормить меня дома.

С этого момента лицо ее чуть посветлело, и каждый раз, когда она звонила домой Лао-Лао, рассказывая ей о красивом доме, в котором мы не жили, о полнехоньких, исходящих паром тарелках, о которых мы только мечтали, она также говорила, как невероятно изумительна и щедра Мэй-Го. Здесь детей кормят бесплатно дважды в день!

* * *

Моя реальность была куда мрачнее, чем образы в сознании Лао-Лао и Ма-Ма. Долгие часы до полудня я коротала в классе, мысленно перебирая вкусные блюда, которые ела в Чжун-Го: запеченная утка, покрытая маслянистой, хрустящей корочкой; обжаренный тофу с луком и перцем; тушеная говядина, пропитанная соевым соусом. Пока шло утро, мой голод питал сам себя и на все отбрасывал тени, его сердце билось в такт тиканью классных часов, его ненасытная пасть поглощала класс целиком.

К двадцати минутам первого мел на доске превращался в сахарную пудру, мои карандаши – в хлебные палочки, а кудрявые волосы учительницы – в булочку с таро. В тот же миг, когда наступало время обеда, вся энергия из моего тела стекала в ноги, которые несли меня в школьный зал-столовую, где я вставала с негнущейся прямой спиной в очередь у стены, занимая место среди других бедных, некормленых, немытых детей. Проходило еще несколько минут, прежде чем в столовую ленивой струйкой втекали богатые дети, неся разноцветные сумочки для ланча, полные домашней еды. И хотя мы, бедные дети, приходили первыми, есть мы садились последними. Пока богатые, чистые, менее голодные дети открывали свои контейнеры с вкусным мясом, сэндвичами и сырными палочками, съедали половину своих сокровищ и выбрасывали остальное, мы стояли по бокам столовой с урчащими животами, сглатывая слюну, прислонившись к стенам. Мы были атлантами в услужении у богатых, обязанными держать потолок столовой, пока они ели.

Мы, бедные дети, никогда не смотрели друг другу в глаза. Только обменивались парой слов каждый раз, когда кто‑нибудь подрезал другого в очереди: никому не хотелось последним получить слипшийся комок бурого месива, который раздатчицы с седыми волосами, убранными в сетки, плюхали на наши одноразовые подносы. Но, не считая этого, обращать внимание друг на друга значило признать очевидное, что каждый из нас был точно таким же, как любой стоящий рядом голодный, вонючий ребенок с зудящей, покрытой перхотью кожей головы и еще более зудящим пересохшим горлом.

Обычно к тому времени, как очередь начинала двигаться, большинство богатых детей уже заканчивали есть и уходили на перемену. Начало нашего обеда было концом их трапезы. К тому времени у меня уже часто все плыло перед глазами, и я беспокойно переминалась с ноги на ногу, а потом плюхалась на одну из скамеек, чтобы заглотнуть весь свой обед одним махом. Моему желудку требовалась всего пара минут, чтобы перескочить от боли пустоты к боли переедания: слишком быстро. Гораздо больше времени проходило, прежде чем я замечала какое-никакое удовлетворение от новообретенной, временной сытости. Но к тому моменту я уже опорожняла бесплатный пакетик молока, жаждая заполнить желудок чем‑нибудь – чем угодно.

На детской площадке я редко была способна бегать или играть. Мой желудок и кишки проводили вторую половину дня в гражданской войне: воздушные пузыри, сформировавшиеся утром, исполняли болезненный танец со сгустками пищи и молока. Большую часть уроков во второй половине дня я опасливо держала руку перед животом – на случай, если он выдаст бурчание газов перед моими менее измученными голодом одноклассниками. Я тренировала разум, сосредоточивая его на контролировании звуков в моем животе и на рисе, который ждал меня после школы в потогонной мастерской.

* * *

Как бы ни были плохи обычные школьные дни, короткие были еще хуже. Чаще всего я забывала о них и проводила утро, упиваясь счастливым заблуждением, что вскоре съем обед. Осознание всегда накатывало резко. Моя обувь наливалась свинцом, когда одноклассники вприпрыжку неслись в вестибюль. Я вопила и радовалась вместе со всеми, пусть даже только ради того, чтобы замаскировать голодное рычание в желудке. Казалось, у всех остальных в эти укороченные дни были планы повеселиться и домашние сытные обеды, хотя я уверена, что некоторые так же, как я, тихо страшились раннего окончания учебного дня. Но по большей части мои одноклассники так безудержно трещали о своих грандиозных планах, что часто я испытывала облегчение, дойдя до входной двери. Оттуда они с шумом и топотом устремлялись по улице к своим гостеприимным домам и горячей еде, а я в одиночестве брела к статуе Конфуция на углу Дивижн и Бауэри.

В иные дни Конфуций смотрелся благороднее, чем обычно. Иногда на его плечах красовались кучки голубиных какашек, а порой даже на макушке гордо стоял голубь. Эта статуя вносила в мою жизнь некоторое облегчение. Даже у Конфуция выдался дерьмовый день. Кто я такая, чтобы жаловаться?

Часто перед статуей Конфуция были разбросаны хлебные крошки – пиршество для птиц Чайнатауна. Вид хлебных крошек, побуревших от грязи, особенно болезненно воспринимался в короткие школьные дни, когда слюна скапливалась во рту, а желудок принимался глодать самое себя с удвоенной свирепостью.

В короткие дни, проходя мимо статуи, я старалась не смотреть на крошки. Мысленно я разрывалась между бесплатным рисом, ждавшим меня в темной, дурно пахнущей мастерской, и голодной свободой, буйствовавшей вне ее стен. Обычно мне удавалось продержаться всего час, после чего я уступала пещерному притяжению пищи.

У меня был привычный маршрут, которым я шла, прежде чем явиться в мастерскую. Я поворачивала на Кэтрин-стрит, потом на Восточный Бродвей, шагая мимо магазинов. Мне нравилось перебирать сокровища в своем любимом магазине, где продавали канцелярские принадлежности, прикасаясь то к ручкам с символикой Hello Kitty, то к наклейкам с лягушонком Кероппи, мечтая о дне, когда, возможно, удастся взять что‑нибудь из этого домой. Но желудок было легче игнорировать, когда руки и ноги тоже жаловались на жизнь, поэтому я продолжала путь по Восточному Бродвею, надеясь наткнуться на бесплатную раздачу образцов новых или хорошо забытых старых продуктов.

От чайнатаунских пекарен в этом смысле было мало толку, потому что они не держали корзин с бесплатным хлебом, которые мне несколько раз везло обнаружить в белых магазинах. О нет, чайнатаунские пекарни лишь дразнили мои чувства, вызывая еще более обильное слюноотделение. Готовым противоядием от их соблазна служили рыбные запахи с рынков, и я была благодарна за тошнотворную вонь к тому времени, как добиралась до Манхэттенского моста. А больше всего я радовалась, если подходила к какому‑нибудь ресторану как раз в тот момент, когда подручный повара выплескивал на край тротуара коричнево-серую воду из баков. Вид этой грязной мутной реки отгонял голод, скручивавший мой желудок.

Однако иногда случались осечки: порой слякоть и вода напоминали мне только о черном кунжуте и шоколадном молоке. Иногда даже рыбная вонь – от которой белые туристы неизменно морщили свои большие носы – уносила меня обратно в теплое, безопасное место в Чжун-Го, где когда‑то было возможно съесть слишком много и быть слишком сытой.

Как правило, я шла до Пайк-стрит, где оказывалась перед супермаркетом «Гонконг». В удачные дни там случались бесплатные дегустации, и я наслаждалась каждым полученным кусочком. Но иногда эти продукты лишь обостряли голод, делая его злее, и все, что мне оставалось, – это бежать к открытой пасти рисоварки в мастерской, повинуясь диктату холодного пота, выступавшего из моих пор.

В один такой короткий день в супермаркете «Гонконг» не было ни единой бесплатной дегустации, и я пошла дальше по Восточному Бродвею. Вскоре я добралась до Сьюард-парка у станции метро линии F. И там меня поджидал мираж: грузовик с людьми, которые вручали контейнеры с едой старым и не очень старым китайцам, выстроившимся в очередь. Мой нос опознал содержимое контейнеров задолго до того, как это сделали глаза. Аромат жареного риса был таким ярким, что мне пришлось трясущимися пальцами ущипнуть себя.